Зигмунд Фройд "Психоаналитические заметки об одном автобиографически описанном случае паранойи" (2)
II ПОПЫТКИ ИСТОЛКОВАНИЯ
Попытку прийти к пониманию этой истории паранойяльного больного и раскрыть в ней известные комплексы и движущие силы душевной жизни можно было бы предпринять с двух сторон — с бредовых высказываний самого больного и с поводов к его заболеванию.
Первый путь кажется заманчивым с тех пор, как К. Г. Юнг предоставил нам блестящий пример толкования гораздо более тяжелого случая dementiapraecoxс проявлениями симптомов, которые несоизмеримо дальше отстояли от нормы1. Высокий интеллект и общительность больного также, по-видимому, облегчат нам решение задачи этим путем. Совсем не редко он сам дает в руки нам ключ, добавляя как бы невзначай пояснение, цитату или пример к тому или иному бредовому изречению или категорически опровергая возникающую у него самого аналогию. Тогда в последнем случае требуется только опустить отрицательную формулировку, как это обычно делается в психоаналитической технике, отнестись к примеру как к чему-то действительному, принять цитату или подтверждение за источник, и мы обнаружим, что обладаем искомым переводом паранойяльного способа выражения на нормальный язык. Возможно, пример этой техники заслуживает более детального изображения. Шребер жалуется на докучливость так называемых «сотворенных чудом птиц» или «говорящих птиц», которым он приписывает ряд весьма необычных свойств (208—214). По его убеждению, они созданы из остатков прежних «преддверий небес», то есть из бывших блаженными человеческих душ, имеют при себе трупный яд и науськаны на него. Они произносят «бессмысленно выученные наизусть выражения», которые им были «вдолблены в голову». Каждый раз, когда они складируют у него свои запасы трупного яда, то есть «назойливо повторяют вдолбленные им фразы», со словами «стервец» или «будь проклят» — единственными словами, которыми они вообще пока еще способны выражать истинные ощущения, — они в какой-то мере растворяются в его душе. Смысла произносимых ими слов они не понимают, но они обладают природной восприимчивостью к созвучию, которое необязательно должно быть полным.
1 С. G.Jung (1907).
Поэтому для них не имеет особого значения, говорят ли:
Сантьяго (Santiago) или Карфаген (Karthago)
Китайцы (Chinesentum) или Иисус Христос (JesumChristum),
Вечерняя заря (Abendrot) или удушье (Atemnot),
Ариман (Ariman) или землепашец (Аскеппапп) и т. д. (210).
Читая это описание, нельзя отделаться от мысли, что здесь имеются в виду юные девушки, которых в критическом настроении нередко сравнивают с гусынями, которым неуважительным образом приписывают «птичьи мозги», про которых говорят, что они не могут сказать ничего, кроме заученных фраз, и которые выдают свою необразованность тем, что путают иностранные слова, похожие по звучанию. Слово «стервец», единственное, произносимое ими всерьез, относилось бы тогда к триумфу молодого человека, которому удалось произвести на них впечатление. И действительно, через несколько страниц (214) мы наталкиваемся на фразы Шребера, которые подтверждают подобное толкование: «Большому количеству остальных птичьих душ я в шутку для различения дал девичьи имена, так как своим любопытством, своей тягой к сладострастию и т. д. все они прежде всего похожи на маленьких девочек. Затем эти девичьи имена частично были подхвачены также божественными лучами и были оставлены для обозначения упомянутых птичьих душ». Из этого дающегося без труда толкования «сотворенных чудом птиц» мы получаем намек для понимания загадочных «преддверий небес».
Я хорошо понимаю, что всякий раз, когда в психоаналитической работе выходят за рамки типичных истолкований, требуется немало такта и сдержанности, и что слушатель или читатель последует за аналитиком лишь настолько, насколько ему это позволит собственная осведомленность в аналитической технике. Поэтому есть все основания позаботиться о том, чтобы возросшие затраты сообразительности не сопровождались меньшей степенью надежности и достоверности. В таком случае совершенно естественно, что один работник будет чересчур осторожным, а другой — слишком смелым. Верные границы обоснованного истолкования можно будет установить только после различных пробных попыток и лучшего знакомства с предметом. В работе над случаем Шребера мне приходится быть сдержанным по причине того, что из-за сопротивления публикации «Мемуаров» значительная часть материала, причем, вероятно, самая важная для нашего понимания, осталась для нас неизвестной1. Так, например, третья глава книги, начинающаяся с многообещающего заявления: «Теперь я вначале опишу некоторые события, произошедшие с другими членами нашей семьи, которые, возможно, находятся в связи с предполагаемым душегубством и которые в любом случае носят печать чего-то в той или иной мере загадочного, труднообъяснимого с точки зрения обычного человеческого опыта» (33) — непосредственно после этого заканчивается предложением: «Дальнейшее содержание главы как непригодное для публикации в печать не допущено». Поэтому я буду доволен, если мне удастся с некоторой определенностью объяснить ядро образования бреда его происхождением из известных нам человеческих мотивов.
С этой целью я приведу еще один небольшой фрагмент истории больного, который не получил должной оценки в экспертных заключениях, хотя сам больной сделал все для того, чтобы выдвинуть его на передний план. Я имею в виду отношение Шре-бера к своему первому врачу, тайному советнику профессору Флехсигу из Лейпцига.
Мы уже знаем, что болезнь Шребера вначале носила характер бреда преследования, который принял стертые формы только после поворотного пункта болезни («примирения»). Затем преследования становятся все более терпимыми, соответствующая мировому порядку цель грозящего оскопления оттесняет на задний план их постыдность. Но виновником всех преследований является Флех-сиг, и он остается их зачинщиком на протяжении всей болезни2.
1 Заключение доктора Вебера: «Если взглянуть на содержание его сочинения, принять во внимание множество содержащихся в нем разоблачений, которые касаются его самого и других людей, без тени стеснения расписывание самых сомнительных и в эстетическом отношении прямо-таки невыносимых событий и ситуаций, использование самых неприличных крепких словец и т. д., то мы сочли бы совершенно непонятным, что человек, который обычно отличался тактом и деликатностью, мог вознамериться сделать столь компрометирующий его перед общественностью шаг, если только не...» и т. д. (402). Мы не вправе требовать от истории больного, которая должна изобразить нарушенную человечность и ее борьбу за восстановление, что она окажется «тактичной» и «эстетически» привлекательной.
2 Предисловие, VIII: «Еше и теперь эти говорящие со мной голоса сотни раз за день в повторяющихся всегда обстоятельствах выкрикивают мне ваше имя, в особенности как виновника тех повреждений, хотя личные отношения, какое-то время существовавшие между нами, для меня уже давно отступили на задний план, и поэтому у меня самого едва ли найдется какой-нибудь повод снова и снова вспоминать вас, в особенности с каким-либо злобным чувством». [Из «Открытого письма» профессору Флехсигу.]
Каким же, собственно, было злодеяние Флехсига и каковы были при этом его мотивы, — об этом больной рассказывает с той характерной неопределенностью и невнятностью, которые можно рассматривать как признаки особенно интенсивной работы бредообразования, если позволительно обсуждать паранойю по образцу гораздо более нам знакомого сновидения. Флехсиг погубил или пытался погубить душу больного, то есть совершил акт, который можно сравнить со стараниями демонов и сатаны овладеть душой и прототипом которого, возможно, послужили события, происходившие между давно умершими членами семей Шребера и Флехсига (22 и далее). Хотелось бы больше узнать о смысле этого «душегубства», но здесь источники опять-таки тенденциозным образом отказывают: «В чем состоит истинная суть душегубства и какова, так сказать, его техника, — об этом я не могу сказать ничего, кроме вышеуказанного. Можно было бы только добавить (далее следует фрагмент, который непригоден для публикации)» (28). Вследствие этого пропуска для нас остается непонятным, что подразумевается под «душегубством». Единственное указание, которое избежало цензуры, мы упомянем в другом месте.
Как бы то ни было, вскоре произошло дальнейшее развитие бреда, которое затронуло отношение больного к богу, не изменив его отношения к Флехсигу. Если до сих пор он видел своего настоящего врага только во Флехсиге (или, скорее, в его душе), а всемогущего бога расценивал как своего союзника, то теперь он не мог отделаться от мысли, что сам бог является сообщником, если не зачинщиком направленного против нею заговора (59). Однако главным совратителем оставался Флехсиг, под влияние которого попал бог (60). Он сумел всей своей душой или ее частью вознестись на небо и тем самым сделать себя — не умерев и не пройдя вышеупомянутого очищения — «командующим лучей» (56)!.
1 Согласно другой важной, но вскоре отвергнутой версии, профессор Флехсиг застрелился или в Вайссенбурге в Эльзасе или в полицейской камере в Лейпциге. Пациент видел его похоронную процессию, двигавшуюся, однако, не в том направлении, которое следовало ожидать исходя из расположения университетской клиники по отношению к кладбищу. В других случаях Флехсигявлялся ему в сопровождении полицейского или при разговоре со своей женой, свидетелем которого он становился благодаря связи с помощью нервов. При этом профессор Флехсиг называл себя перед женой «богом Флехсигом», так что она была склонна считать его сумасшедшим (82).
Эту роль душа Флехсига сохранила и после того, как больной сменил клинику в Лейпциге на лечебницу Пирсона 1. Влияние нового окружения проявилось впоследствии в том, что к ней присоединилась душа главного санитара, в котором больной узнал своего прежнего соседа по дому, — душа фон В. 2 Затем душа Флехсига ввела систему «разделения души», принявшую большие размеры. Одно время существовало от сорока до шестидесяти таких расщеплений души Флехсига; две большие части души получили название «верхний Флехсиг» и «средний Флехсиг». Точно так же обстояло дело и с душой фон В. (с душой главного санитара) (111). При этом порой было забавно наблюдать, как обе души, несмотря на свое союзничество, враждовали друг с другом, как аристократическая спесь одной и профессорское высокомерие другой вызывали взаимное отвращение (113). В первые недели его окончательного пребывания в Зонненштайне (летом 1894 года) в действие вступила душа нового врача, доктора Вебера, и вскоре после этого в развитии бреда произошел тот переворот, с которым мы познакомились как с «примирением».
Во время дальнейшего пребывания в Зонненштайне, когда бог начал больше его ценить, была произведена облава на неимоверно размножившиеся души, вследствие которой душа Флехсига осталась лишь в одной или двух формах, а душа фон В. — только в одной. Последняя вскоре исчезла совсем; части души Флехсига, которые постепенно теряли как свой интеллект, так и свою власть, затем стали называться «задним Флехсигом» и «партией "ой!"». О том, что душа Флехсига до конца сохраняла свое значение, нам известно из предисловия, «Открытого письма господину тайному советнику, профессору Флехсигу».
В этом удивительном документе выражается твердое убеждение Шребера, что воздействующий на него врач также и сам имел такие же видения и получал такие же откровения о сверхчувственных вещах, как и больной, и в нем заранее оговаривается, что автор «Мемуаров» далек от намерения опорочить честь врача. То же самое серьезно и настойчиво повторяется в прошении больного (343 и 445); по всей видимости, он пытается отделить «душу Флехсига» от живого человека, носящего это имя, Флехсига, порожденного бредом, от реального1.
1 [В Линденхофе.]
2 Об этом фон В. голоса сообщили ему, что во время допроса он преднамеренно или по халатности сказал о нем ложные вещи, а именно обвинил его в онанизме; в наказание за это он теперь должен был прислуживать пациенту (108).
После изучения ряда случаев бреда преследования у меня и у других исследователей сложилось впечатление, что отношение больного к своему преследователю можно свести к простой формуле2. Человек, которому бред приписывает такую большую власть и влиятельность, к которому тянутся все нити заговора, является, если его называют конкретно, либо тем, кому придавшюсь такое же большое значение в эмоциональной жизни пациента до заболевания, либо легко распознаваемой его заменой. Эмоциональное значение проецируется как внешняя сила, эмоциональный тон изменяется на противоположный; тот, кого теперь ненавидят и боятся из-за его преследования, когда-то был любимым и почитаемым. Порожденное бредом преследование служит прежде всего обоснованию эмоциональной метаморфозы больного.
Обратимся теперь с этих позиций к отношениям, ранее существовавшим между пациентом и Флехсигом, его врачом и преследователем. Мы уже знаем, что в 1884 и 1885 годах Шребер перенес первое нервное заболевание, протекавшее «без каких-либо инцидентов, затрагивающих область сверхчувственного» (35). Пока он находился в этом состоянии, охарактеризованном как «ипохондрия», которое, по-видимому, не выходило за границы невроза, Флехсиг был врачом больного. Шребер провел тогда шесть месяцев в клинике Лейпцигского университета. Мы узнаем, что после выздоровления у него остались самые хорошие воспоминания о своем враче. «Главным было то, что (после долгого восстановительного путешествия) я, наконец, выздоровел, и поэтому я мог быть исполнен тогда только чувствами живой благодарности к профессору Флехсигу, которые я затем также по-особому выразил при последующем визите и подобающим, по моему мнению, гонораром» (35—36). Правда, в своих «Мемуарах» Шребер восхваляет первое лечение Флехсига не без некоторых оговорок, но это легко понять, если иметь в виду, что его отношение к нему изменилось на противоположное.
1 «Следовательно, я должен также признать возможным, что все, о чем сообщалось в первых разделах моих "Мемуаров" о событиях, связанных с именем Флехсига, относится лишь к душе Флехсига, которую необходимо отличать от живого человека и особое существование которой, разумеется, невозможно объяснить естественным способом» (342—343).
2 Ср. К. Abraham (1908). В этой работе добросовестный автор указывает на то, что наша переписка повлияла на развитие его взглядов.
О первоначальных теплых чувствах к достигшему успеха врачу можно сделать вывод из замечания, продолжающего приведенное высказывание Шребера: «Еще большую благодарность испытывала моя жена, которая почитана профессора Флехсига как человека, вновь даровавшего ей ее мужа, и поэтому его портрет многие годы стоял на ее рабочем столе» (36).
Поскольку у нас нет возможности выяснить причину первого заболевания, понимание которой, несомненно, было бы необходимым для объяснения тяжелой второй болезни, мы вынуждены теперь вторгнуться наугад в неизвестную нам взаимосвязь. Мы знаем, что в инкубационный период болезни (между его назначением и вступлением в должность, с июня по октябрь 1893 года) ему неоднократно снилось, что к нему вернулась его прежняя нервная болезнь. Кроме того, однажды в состоянии полусна у него возникло ощущение того, что, наверное, все же хорошо быть женщиной, которая уступает и соглашается на половое сношение. Если мы рассмотрим эти сны и эту фантазию-представление, о которых Шре-бер рассказывает непосредственно одно за другим, также и в содержательной взаимосвязи, то мы вправе будем заключить, что вместе с воспоминанием о болезни пробудилось также воспоминание о враче и что проявившаяся в фантазии женская установка с самого начала относилась к врачу. Или, возможно, сновидение о возвращении болезни вообще имело следующий исполненный страстным желанием смысл: «Мне хочется снова увидеть Флехсига». Незнание нами психического содержания первой болезни не позволяет нам здесь продвинуться дальше. Возможно, от этого состояния у него осталась нежная привязанность к врачу, которая теперь — по непонятным причинам — усилилась до степени эротического расположения. Эта женская фантазия, которая пока еще оставалась безличной, была сразу же с негодованием отвергнута — по выражению это был самый настоящий «мужской протест», но не в понимании Адлера1. Однако в разразившемся вскоре тяжелом психозе женская фантазия неудержимо утверждала себя, и нужно лишь немного скорректировать паранойяльную неопределенность манеры выражаться, присущей Шреберу, чтобы догадаться, что больной опасался сексуального насилия со стороны самого врача.
1 Adler (1910). Согласно Адлеру, мужской протест причастен к возникновению симптома, в обсуждаемом здесь случае человек протестует против готового симптома. [Теория Адлера сравнительно подробно рассматривается в более поздней работе Фройда «Ребенка бьют» (1919е).]
Стало быть, поводом к развитию этого заболевания явился мощный натиск гомосексуального либидо, объектом которого, вероятно, с самого начала являлся врач Флехсиг, а сопротивление этому либидинозному побуждению породило конфликт, от которого произошли симптомы болезни.
Здесь я на мгновение остановлюсь перед потоком нападок и возражений. Кто знаком с нынешней психиатрией, должен быть готов к худшему.
«Разве это не безответственное легкомыслие, не бестактность и не клевета — обвинять в гомосексуальности человека столь высоких моральных устоев, как бывший председатель судебной коллегии Шребер?» — Нет, больной сам поведал миру о своей фантазии о превращении в женщину и в высших интересах пренебрег личными соображениями. Стало быть, он сам дал нам право заняться этими фантазиями, а наш перевод к их содержанию ничего не добавил. — «Да, но он сделал это, будучи больным; его бредовая идея о превращении в женщину была болезненной». — Мы этого не забыли. Мы занимаемся лишь значением и происхождением этой болезненной идеи. Мы обращаемся к его собственному разграничению между Флехсигом-человеком и «Флехсигом-душой». Мы вообще его ни в чем не упрекаем — ни в том, что у него были гомосексуальные побуждения, ни в том, что он стремился их вытеснить. В конце концов, психиатры должны были извлечь урок из этого случая, когда больной, несмотря на весь свой бред, старается не смешивать мир бессознательного с миром реальности.
«Но нигде не определенно не говорится, что превращение в женщину, которого он боялся, должно произойти в угоду Флехсигу». — Это верно, и нетрудно понять, почему в предназначавшихся общественности «Мемуарах», в которых автор не хотел нанести оскорбление человеку «Флехсигу», он избегает столь резкого обвинения. Но смягчение выражений, продиктованное подобными соображениями, оказалось недостаточным, чтобы суметь скрыть истинный смысл упрека. Можно утверждать, что об этом говорится также и вполне определенно, например, в следующем пассаже: «Таким образом, против меня был составлен заговор (примерно в марте или апреле 1894 года), который заключался в том, что после того как моя нервная болезнь будет признана неизлечимой или выдана за таковую, передать меня некоему человеку, причем таким способом, что моя душа достанется ему, но мое тело... превратится в женское тело и в этом виде будет передано данному человеку для сексуачьного надругательства» (56)'. Излишне добавлять, что из конкретных людей не называется никто другой, кого можно было бы поставить на место Флехсига. К концу его пребывания в Лейпцигской клинике у него возникло опасение, что с целью полового насилия его «должны отдать санитарам» (98). Женская установка по отношению к богу, возникшая в ходе дальнейшего развития бреда, в которой он без стеснения признается, пожалуй, устраняет последнее сомнение относительно роли, изначально отводившейся врачу. С первых и до последних страниц книги назойливо раздается другое выдвинутое против Флехсига обвинение. Он пытался погубить его душу. Мы уже знаем, что состав этого преступления непонятен и самому больному, но что оно связано с деликатными вещами, которые пришлось исключить из публикации (глава III). Одна-единственная нить ведет нас здесь дальше. Душегубство поясняется ссылками на содержание «Фауста» Гёте, «Манфреда» лорда Байрона, «Вольного стрелка» Вебера и т. д. (22), и один из этих примеров приводится в другом месте. При обсуждении разделения бога на две персоны «нижний» и «верхний» боги отождествляются Шребером с Ариманом и Ор-муздом (19), а несколько позже мы обнаруживаем следующее сделанное вскользь замечание: «Впрочем, имя Ариман встречается также в связи с душегубством, к примеру, в "Манфреде" лорда Байрона» (20). В поэтическом произведении, охарактеризованном таким образом, едва ли имеется нечто, что можно было бы сравнить с продажей души в «Фаусте», я также тщетно искал в ней выражение «душегубство», но, наверное, суть и тайна этого произведения — инцест между братом и сестрой. Здесь короткая нить вновь обрывается2.
1 Выделено мною.
2 В подкрепление вышеуказанного утверждения: Манфред говорит демону, который хочет лишить его жизни (заключительная сцена):
«...туpast power was purchased by no compact with thy crew». [«Я власть имел, но я обязан ею Был не тебе...» (Пер. И. Бунина)}
Таким образом, это напрямую противоречит соглашению о продаже души. Вероятно, это заблуждение Шребера тенденциозно. Впрочем, напрашивается мысль связать это содержание «Манфреда» с неоднократно утверждавшимся отношением поэта к его сводной сестре, и обращает на себя внимание то, что в другой замечательной драме Байрона, в «Каине», речь идет о древней семье, в которой инцест между братом и сестрой не считается предосудительным. Мы также не хотим оставить тему душегубства, не упомянув следующий пассаж: «При этом раньше виновником душегубства называли Флехсига, тогда как теперь уже с давних пор, преднамеренно перевернув отношения, меня самого хотят "изобразить" как того, кто совершил душегубство...» (23).
Оставив за собой право в дальнейшем вернуться к другим возражениям, мы здесь хотим заявить, что считаем себя вправе придерживаться мнения о том, что основа заболевания Шребера — бурное проявление гомосексуального побуждения. С этим предположением согласуется заслуживающая внимания, иначе не объяснимая деталь истории болезни. Следующий, решающий для хода событий «нервный срыв» произошел у больного в то время, когда его жена взяла непродолжительный отпуск, чтобы отдохнуть самой. Дотоле она каждый день проводила возле него много часов и вместе с ним обедала. Вернувшись после четырехдневного отсутствия, она обнаружила, что он самым прискорбным образом изменился, и он сам не желал ее больше видеть. «Решающей для моего умственного крушения была, собственно, ночь, когда у меня случилось совершенно необычайное число поллюций (наверное, с дюжину)» (44). Мы хорошо понимаем, что само присутствие жены воздействовало как защита от притягательной силы окружающих мужчин, и если мы согласимся, что у взрослого человека процесс поллюции не может произойти без психического содействия, то к поллюциям, произошедшим в ту ночь, добавим оставшиеся бессознательными гомосексуальные фантазии.
Почему этот всплеск гомосексуального либидо случился у пациента в то время, в ситуации между его назначением и переездом, — этого мы не можем разгадать без более точного знания истории его жизни. Обычно человек всю жизнь колеблется между гетеросексуальными и гомосексуальными чувствами, и фрустрация или разочарование с одной стороны заставляет его обратиться к другой. Об этих моментах в случае Шребера нам ничего не известно; но нам не хотелось бы оставлять без внимания соматический фактор, который может иметь значение. Во время этой своей болезни доктору Шреберу был 51 год, он находился в том критическом для половой жизни возрасте, в котором сексуальная функция женщины после предшествующего усиления резко идет на убыль, но значение которого, по-видимому, нельзя исключать также и для мужчины; у мужчины также имеется «климакс», предрасполагающий к заболеваниям1.
1 Знанием о возрасте Шребера при его первом заболевании я обязан любезному сообщению его родственников, которых разыскал для меня в Дрездене доктор Штег-манн. Однако в данной статье не используются никакие другие сведения, кроме тех, что вытекают из самого текста «Мемуаров». [Как нам сегодня известно, Фройд узнал от доктора Штегманна, кроме того, и другие факты, которые, однако, в своей опубликованной работе он не использовал. Значение, которое приписывается 51 -летнему возрасту; несомненно, свидетельствует о все еще сохраняющемся влиянии числовых теорий Вильгельма Флисса на мышление Фройда.]
Я могу представить, насколько сомнительным покажется предположение, что чувство симпатии к врачу, усилившись через восемь лет1, вдруг прорывается у мужчины и становится поводом к развитию такого тяжелого душевного расстройства. Но я думаю, что мы не имеем права отбрасывать такое предположение, если оно нам напрашивается, из-за его кажущегося неправдоподобия, вместо того чтобы проверить, как далеко мы, придерживаясь его, продвинемся. Это неправдоподобие может быть временным и проистекать из того, что спорная гипотеза пока еще вырвана из общей взаимосвязи, что это — первое предположение, с которым мы подходим к проблеме. Тому, кто не может воздержаться от высказывания своего мнения и считает нашу гипотезу совершенно невыносимой, нам нетрудно продемонстрировать возможность, благодаря которой это предположение теряет свой кажущийся странным характер. Чувство симпатии к врачу легко может возникнуть в результате «процесса переноса», благодаря которому эмоциональный катексис у больного переносится с одного значимого для него человека на безразличную, в сущности, для него персону врача, из-за чего врач оказывается заместителем, суррогатом, кого-то, кто ему гораздо более близок. Выражаясь конкретнее, благодаря врачу больной вспомнил о своем брате или отце, вновь нашел в нем брата или отца, и тогда при известных условиях уже нет ничего удивительного, если у него снова возникает тоска по этому замещающему человеку, действующая с той силой, которую можно понять, лишь зная ее происхождение и первоначальное значение.
В интересах этой попытки объяснения я счел нужным узнать, был ли еще жив отец пациента в то время, когда он заболел, имел ли он брата и был ли тот жив в это же время или находился среди «блаженных». Поэтому я был доволен, когда после долгих поисков в «Мемуарах» мне, наконец, попалось место, в котором больной устраняет эту неясность словами: «Память о моем отце и брате... столь же священна для меня, как...» и т. д. (442). Стало быть, к моменту .второго заболевания (возможно, и первого?) оба они уже умерли 2.
Я думаю, мы не будем далее противиться предположению, что поводом к заболеванию было проявление женской (пассивно-гомосексуальной) фантазии-желания, объектом которой стала персона врача.
1 Интервал между первым и вторым заболеванием Шребера.
2 [Отец Шребера умер в 1861 году, его единственный брат — в 1877-м (Baumeyer, 1856. 74 и 69).]
Именно против нее со стороны личности Шребера возникло сильнейшее сопротивление, а защитная борьба, которая, возможно, точно так же могла бы осуществляться и в других формах, по неизвестным нам причинам выбрала форму мании преследования. Тот, кого страстно желали, теперь стал преследователем, а содержание фантазии-желания — содержанием преследования. Мы предполагаем, что такое схематическое понимание окажется применимым и к другим случаям мании преследования. Но что отличает случай Шребера от других, — это развитие, которое он принимает, и преобразование, которому он подвергается в ходе такого развития.
Одно из таких изменений состоит в замене Флехсига более влиятельной персоной бога; сначала оно, по-видимому, означает обострение конфликта, усиление невыносимого преследования, но вскоре выясняется, что оно подготавливает второе изменение, а вместе с ним и разрешение конфликта. Если было невозможным свыкнуться с ролью девки по отношению к врачу, то задача доставить самому богу наслаждение, которого он ищет, не наталкивается на такое же сопротивление Я. Оскопление — уже не позор, оно становится «сообразным мировому порядку», вступает в великую космическую взаимосвязь, служит целям воссоздания погибшего мира людей. «Новые люди из духа Шребера» будут почитать его, мнящего себя преследуемым, как своего предка. Тем самым был найден выход, удовлетворяющий обе противодействующие стороны. Я возместилось манией величия, а прорвавшаяся женская фантазия-желание стала приемлемой. Борьба и болезнь могуг прекратиться. Разве что усилившееся тем временем чувство реальности заставляет переместить решение из настоящего в отдаленное будущее, довольствоваться, так сказать, асимптотическим исполнением желания1. Превращение в женщину произойдет, вероятно, когда-то позднее; до тех пор персона доктора Шребера останется неразрушимой.
В учебниках по психиатрии часто говорится о развитии мании величия из мании преследования, которое происходит следующим образом: больной, который первично охвачен бредовой идеей, что является объектом преследования со стороны высших сил, испытывает потребность объяснить себе это преследование, таким образом приходит к предположению, что он сам является незаурядной личностью, достойной такого преследования.
1 «Лишь как возможности, с которыми при этом надо считаться, я все же упоминаю предстоящее оскопление, вследствие которого благодаря оплодотворению Богом из моего лона выйдет на свет потомство», — говорится в конце книги (293).
Тем самым развитие мании величия приписывается процессу; который мы по удачному выражению Эрнеста Джонса [1908] называем «рационализацией». Но мы считаем совершенно непсихологическим подходом утверждать, что рационализация способна приводить к столь сильным аффективным последствиям, и поэтому хотим строго отделить наше мнение от мнения, высказываемого в учебниках. Прежде всего мы не утверждаем, что знаем источник мании величия1.
Если теперь мы вернемся к случаю Шребера, то должны будем признать, что прояснение трансформации его бреда доставляет нам чрезвычайные трудности. Каким образом и какими средствами совершается восхождение от Флехсига к богу? Откуда у него берется мания величия, которая столь удачным образом обеспечивает примирение с преследованием, или, выражаясь аналитически, позволяет предположить наличие подлежащей вытеснению фантазии-желания? «Мемуары» дают нам здесь отправную точку, показывая нам, что для больного «Флехсиг» и «бог» находятся в одном ряду. В одной из своих фантазий он якобы подслушивает разговор Флехсига со своей женой, в котором он представился «богом Флехсигом», и из-за этого жена сочла его сумасшедшим (82). Но, кроме того, обратим внимание на следующую особенность в образовании бреда у Шребера. Подобно тому как преследователь разделяется, если взглянуть на бредовую систему в целом, на Флехсига и бога, точно так же сам Флехсиг расщепляется на две личности, на «верхнего» и «среднего» Флехсига, а бог — на «нижнего» и «верхнего» бога. На поздних стадиях болезни расчленение Флехсига продолжается (193). Такое расчленение весьма характерно для паранойи. Паранойя расчленяет подобно тому, как истерия сгущает. Или, скорее, паранойя вновь разлагает сгущения и идентификации, произведенные в бессознательной фантазии. То, что это расчленение повторяется у Шребера неоднократно, согласно Юнгу2, является выражением значимости данной персоны. Стало быть, все эти расщепления Флехсига и бога на несколько личностей означают то же самое, что и разделение преследователя на Флехсига и бога.
1 |Этот вопрос вновь обсуждается ниже в связи с понятием нарцизма.|
2 С. G.Jung (1910). Вероятно, Юнг прав, когда утверждает, что это расчленение, соответствующее общей тенденции шизофрении и препятствующее возникновению слишком сильных впечатлений, можно ослабить посредством анализа. Речь одной его пациентки: «А, вы тоже доктор Ю., сегодня утром у меня уже был один, который выдавал себя за доктора Ю.», — можно, однако, перевести как признание: «Теперь вы снова напоминаете мне кого-то другого из ряда моих переносов, а не того, кто вспомнился мне при вашем прошлом визите».
Все это — дублирования одних и тех же значимых отношений, которые О. Ранк (1909) выявил в мифологических образованиях. Но для истолкования всех этих деталей нам необходимо сослаться на расчленение преследователя на Флехсига и бога и на понимание этого расчленения как паранойяльной реакции на имевшуюся их идентификацию или на их принадлежность к одному и тому же ряду. Если преследователь Флехсиг когда-то был любимым человеком, то и бог является лишь воплощением другого, точно так же любимого, но, вероятно, более значимого человека.
Если мы продолжим этот кажущийся правомерным ход мыслей, то должны будем сказать, что этим человеком не может быть никто другой, кроме отца, и, стало быть, Флехсиг тем отчетливее выдвигается на роль (надо надеяться, старшего1) брата. Таким образом, причиной той женской фантазии, вызвавшей столь сильное сопротивление у больного, явилась эротически усилившая тоска по отцу и брату, причем тоска по брату вследствие переноса перешла на доктора Флехсига, тогда как вместе с ее возвращением к отцу было достигнуто примирение.
Если введение отца в бред Шребера кажется нам правомерным, то оно должно принести пользу нашему пониманию и помочь нам прояснить непонятные детали бреда. Вспомним же, какие странные черты мы обнаружили в боге Шребера и в отношении Шребера к своему богу. Это было самое удивительное смешение кощунственной критики и бунтарского неповиновения с полной уважения преданностью. Бог, поддавшийся тлетворному влиянию Флехсига, был неспособен учиться чему-либо на опыте, не знал живых людей, поскольку умел обращаться лишь с мертвецами, и проявлял свою силу в ряде чудес, которые хотя и поражали воображение, но все же были пошлыми и неумными.
Отец председателя судебной коллегии доктора Шребера был незаурядным человеком. Это был доктор Даниэль Готтлоб2 Мориц Шребер, память о котором сохраняется и поныне благодаря обществам Шребера, особенно многочисленным в Саксонии, врач,
1 На этот счет из «Мемуаров» нельзя получить никаких разъяснений. [Его единственный брат действительно был на три года старше (Baumeyer, 1956,69). О том, что он оказался прав, Фройд узнал от доктора Штегманна.]
2 [Во всех прежних немецких изданиях ошибочно указано имя «Готтлиб».]
забота которого о гармоничном воспитании молодежи, о взаимодействии семейного и школьного воспитания, об использовании личной гигиены и физического труда для укрепления здоровья оказывала неослабное влияние на современников 1. О его репутации основателя лечебной гимнастики в Германии по-прежнему свидетельствуют многочисленные тиражи, в которых распространена в наших кругах его «Врачебная комнатная гимнастика» 2.
Разумеется, такой отец вполне подходил для того, чтобы в нежном воспоминании сына, который так рано его лишился, прославляться как бог. Правда, для нашего чувства существует непреодолимая пропасть между личностью бога и личностью какого-либо, пусть даже самого выдающегося человека. Но мы должны подумать о том, что так было не всегда. У древних народов их боги значительно больше походили на людей. У римлян умерший император буквально обожествлялся. Дельный и здравомыслящий Веспасиан, когда у него впервые случился приступ болезни, сказал: «Горе мне! Думается, я становлюсь богом» 3.
Нам хорошо знакома инфантильная установка мальчика в отношении своего отца; она содержит точно такое же смешение исполненного уважением подчинения и бунтарского неповиновения, которые мы обнаружили в отношении Шребера к своему богу, она является несомненным, точно скопированным прототипом последнего. Но то, что отец Шребера был врачом, причем весьма авторитетным и, несомненно, уважаемым со стороны его пациентов, объясняет самые удивительные черты характера, которые Шребер критически выделяет у своего бога. Можно ли более уничижительно выразить отношение к такому врачу, чем сказать про него, что он ничего не смыслит в живых людях и умеет обращаться лишь с мертвецами?
1 Я благодарю моего коллегу доктора Штегманна из Дрездена, любезно приславшего мне один номер журнала, который называется «Друг Общества Шребера». В нем (2-й выпуск, номер X) по случаю столетия со дня рождения доктора Шребера приводятся биографические сведения о жизни юбиляра. Доктор Шребер старший родился в 1908 году и умер в 1861-м, прожив всего 53 года. Из ранее упомянутого источника мне известно, что тогда нашему пациенту было 19 лет. [Некоторые биографические данные об отце Шребера содержатся у Баумейера (Baumeyer, 1956,74). См. также работы Нидерланда (Niederland, 1959? и А, i960, 1963).]
2 [Она выдержала почти сорок изданий.]
3 Светоний, «Биографии императоров» [книга VIII], глава 23. Это обожествление началось с Гая Юлия Цезаря. Август в своих надписях называл себя «?/?/ filius» [сын бога].
Разумеется, к сущности бога относится то, что он творит чудеса. Но и врач творит чудеса; как говорят про него его восторженные пациенты, он совершает чудесное исцеление. Когда затем эти чудеса, материал для которых предоставила ипохондрия больного, оказываются такими сомнительными, абсурдными и отчасти нелепыми, мы вспомним утверждение из «Толкования сновидений», что абсурдность в сновидении выражает насмешку и глумление'. Стало быть, она служит этим же целям изображения при паранойе. Что касается других упреков, например, что бог ничему не может научиться из опыта, то напрашивается мысль, что мы имеем дело с механизмом инфантильного «ответного упрека»2, когда в ответ на брошенное обвинение его в том же виде возвращают отправителю, подобно тому, как упомянутые (23) голоса позволяют предположить, что выдвинутый против Флехсига упрек в «душегубстве» вначале представлял собой самообвинение3.
Сделавшись смелыми благодаря тому, что профессия отца оказалась пригодной для объяснения особых качеств Шреберова бога, мы можем теперь отважиться с помощью толкования прояснить странное расчленение божественного существа. Как нам известно, мир бога состоит из «передних божьих царств», которые называются также «преддвериями небес» и которые содержат души усопших людей, и из «нижнего» и «верхнего» бога, которые вместе называются «задними божьими царствами» (19). Даже если мы готовы к тому, что не сможем разложить на составные части имеющееся здесь сгущение, то все же хотим воспользоваться полученным ранее указанием, что «сотворенные чудом» птицы, которые, как нами было раскрыто, являются девушками, происходят от преддверий небес, для того, чтобы истолковать передние божьи царства и преддверия* небес как символику женственности, а задние божьи царства — как символику мужественности. Если бы мы точно знали, что умерший брат Шребера был старше его, то расчленение бога на нижнего и верхнего бога можно было бы трактовать как выражение воспоминания больного о том, что после ранней смерти отца старший брат встал на его место.
1 «Толкование сновидений» (1900а, с. 428 и далее. [Studienausgabe, т. 2, с. 429J).
2 Подобный реванш очень похож на тот, когда больной однажды записал: «От любой попытки воспитательного воздействия извне надо отказаться как от бесперспективной» (188). Не поддающимся воспитанию является бог.
3 «Тогда как теперь уже с давних пор, преднамеренно перевернув отношения, меня самого хотят "изобразить" как того, кто совершил душегубство», и т. д.
4 [Наряду с буквальным значением слово «преддверие» (как синоним «vestibulum») имеет еще и анатомическое значение, то есть оно обозначает область женских гениталий.]
Наконец, в этой связи я хочу упомянуть солнце, которое благодаря своим «лучам» приобрело столь большое значение для выражения бреда. Шребер относится к солнцу совершенно особым образом. Оно говорит с ним человеческим голосом и тем самым предстает перед ним как живое существо или как орган по-прежнему стоящего за ним высшего существа (9). Из медицинского заключения мы узнаем, что он, «буквально ревя, выкрикивает угрозы и ругательства в его адрес» (382)1, что он кричит ему, чтобы оно спряталось от него. Он сам сообщает, что перед ним солнце тускнеет2. Роль, которую солнце играет в его судьбе, проявляется в том, что оно существенным образом меняется внешне, как только начинают происходить изменения у самого Шребера, например, в первые недели его пребывания в Зонненштайне (135). Шребер облегчает истолкование этого мифа о солнце. Он без обиняков отождествляет солнце с богом — то с нижним богом (Ариманом)3, то с верхним: «На следующий день... я видел верхнего бога (Ормуз-да), на этот раз не духовным взором, а телесным глазом. Это было солнце, но не солнце в его обычном виде, известном всем людям, а...» (137—138). Поэтому вполне естественно, что он обращается с ним не иначе, как с самим богом.
Я не отвечаю за однообразие психоаналитических разгадок, когда выставляю как довод, что солнце — это не что иное, как опять-таки сублимированный символ отца. Символика пренебрегает здесь грамматическим родом, по крайней мере в немецком языке4, ибо в большинстве других языков солнце мужского рода. Его дополнением в этом отражении родительской пары является общераспространенное словосочетание «мать-земля».
1 «Солнце — потаскуха» (384).
2 «Впрочем, также еще и сейчас солнце является передо мной отчасти в ином образе, чем тот, который был у меня о нем до моей болезни. Его лучи тускнеют передо мной, когда я, к нему повернувшись, громко говорю. Я могу спокойно смотреть на солнце, и оно ослепляет меня в весьма незначительной степени, тогда как в здоровые дни мне, как, наверное, и другим людям, смотреть на солнце минутами было бы невозможно вовсе» (139, прим.). [К этому Фройд возвращается еще раз в «Дополнении» к данной работе.]
3 «Теперь (с июля 1894 года) говорящими со мной голосами он напрямую отождествляется с солнцем» (88).
4 [В немецком языке слово «солнце» (die Sonne) женского рода. — Прим. пер.]
Подтверждение этого тезиса довольно часто встречается при психоаналитическом разъяснении патогенных фантазий у невротиков. На связь с космическими мифами я хочу указать только одним этим высказыванием. Один из моих пациентов, рано потерявший отца и пытавшийся обрести его снова во всем великом и возвышенном в природе, заставил меня счесть вероятным, что гимн Ницше «Перед восходом солнца» выражает именно это стремление 1. Другой пациент, который в своем неврозе пережил первый приступ тревоги и головокружения после смерти отца, когда он лопатой копал землю в саду и его осветило солнце, самостоятельно представил следующее истолкование: он испугался, потому что отец наблюдал, как он острым инструментом обрабатывал «мать». Когда я отважился сухо возразить, он обосновал свою точку зрения, сообщив, что еще при жизни отца сравнивал его с солнцем, правда, пытаясь тогда его пародировать. Всякий раз, когда его спрашивали, куда его отец отправится этим летом, он отвечал звучными словами из «Пролога на небесах»:
И в хоре сфер гремя, как гром, Златое солнце неизменно Течет предписанным путем 2.
Отец имел обыкновение по совету врача каждый год отправляться на курорт Мариенбад. У этого больного инфантильная установка по отношению к отцу проявилась в два приема. Пока отец был жив, — открытое неповиновение и полный разрыв; непосредственно после его смерти — невроз, который основывался на проявившихся задним числом рабском подчинении отцу и послушании3.
Стало быть, также и в случае Шребера мы находимся на хорошо знакомой почве отцовского комплекса4. Если борьба с Флех-сигом раскрывается больному как борьба с богом, то мы должны перевести его на язык инфантильного конфликта с любимым отцом, неизвестные для нас детали которого определили содержание бреда.
1 «Так говорил Заратустра». Третья часть. — Также и Ницше знал своего отца только ребенком.
2 [Гёте, «Фауст», перевод Н. Холодковского.]
3 [Ср. некоторые замечания о «послушании задним числом» в анализе «маленького Ганса» (1909/»), Studienausgabe, т. 8, с. 36.]
4 Точно так же и «женская фантазия-желание» Шребера представляет собой лишь одну из типичных форм инфантильного ядерного комплекса.
Мы имеем перед собой весь материал, который обычно выявляется при анализе таких случаев, в нем все представлено теми или иными намеками. В этих детских переживаниях отец выступает помехой достижению ребенком — чаще всего аутоэротичес-кого — удовлетворения, которое позднее в фантазии нередко заменяется менее бесславным1. В конечном продукте бреда Шребера полностью торжествует инфантильное сексуальное стремление; сладострастие становится богобоязненным, сам бог (отец) не перестает требовать его от больного. Самая страшная угроза со стороны отца, угроза кастрации, прямо-таки предоставила материал вначале подавленной, а затем принятой фантазии-желанию о превращении в женщину. Указание на провинность, которая прикрывается замещающим образованием — идеей о «душегубстве», — более чем очевидно. Главный санитар идентифицируется с тем соседом по дому фон В., который, по сведениям голосов, ложно обвинил его в онанизме (108). Голоса, словно в обоснование угрозы кастрации, говорят: «Вас должны будут изобразить как предающегося сладострастным излишествам» (127—128)2. Наконец, принудительное мышление (47), которому подвергает себя больной, предполагая, что бог будет считать, что он стал слабоумным, и отдалится от него, если он на мгновение перестанет думать, также известная нам реакция на угрозу или опасение потерять рассудок вследствие сексуальной деятельности, в частности вследствие онанизма3.
1 Ср. замечания об анализе «Раттенманна».
2 Системы «изображения и записывания» (126—127) в связи с «подвергшимися испытанию душами» указывают на школьные переживания. [Процесс очищения душ после смерти на «основном языке» назывался «испытанием». Души, которые еще не были очищены, назывались не «не подвергшимися испытанию», а сообразно со склонностью «основного языка» к эвфемизмам — «подвергшимися испытанию». Соответственно, «изобразить» означало «изобразить неправильно». Посредством системы «записывания» все мысли и поступки Шребера, вообще все, что было с ним связано, год за годом фиксировались в записных книжках существами, полностью лишенными духа и, вероятно, жившими на далеких космических телах.]
3 «То, что это является намеченной целью, раньше совершенно открыто признавалось в исходящей от верхнего бога, бесчисленное множество раз слышанной мною фразе: "Мы хотим разрушить ваш разум"» (206, прим.).
4 Мне не хочется упустить здесь возможность отметить, что я сочту теорию паранойи заслуживающей доверия только тогда, когда ей удастся включить во взаимосвязь паранойи чуть ли не регулярно проявляющиеся сопутствующие ипохондрические симптомы. Мне кажется, что ипохондрия относится к паранойе точно так же, как невроз тревоги к истерии. [Несколько подробнее значение ипохондрии Фройд обсуждает в начале раздела II своей работы, посвященной нарцизму (1914с), Studienausgabe, т. 3, с. 49 и далее.]
При несметном количестве ипохондрических бредовых идей4, которые развивает больной, наверное, не следует придавать большого значения тому, что некоторые из них слово в слово совпадают с ипохондрическими опасениями онанистов1.
Тому, кто был бы в толковании более дерзким, чем я, или благодаря контактам с семьей Шребера больше бы знал о людях, среде и незначительных происшествиях, наверное, было бы легко свести бесчисленные детали бреда Шребера к их источникам и тем самым выявить их значение, несмотря на цензуру, которой подверглись «Мемуары». Мы же должны довольствоваться расплывчатым схематичным изложением инфантильного материала, с помощью которого паранойяльное заболевание изобразило актуальный конфликт.
Для обоснования того конфликта, разразившегося из-за женской фантазии-желания, пожалуй, я вправе добавить еще несколько слов. Мы знаем, что наша задача — связать появление фантазии-желания с неким отказом, лишением в реальной жизни. Шребер признается нам в подобном лишении. Его брак, изображенный в остальном как счастливый, не дал ему счастья иметь детей, в первую очередь сына, который возместил бы ему потерю отца и брата и на которого он мог бы излить неудовлетворенную гомосексуальную нежность2. Его род грозил вымереть, и похоже на то, что он немало гордился своим происхождением и семьей. «Флехсиги и Шреберы относились, как тогда говорили, к "высшему небесному дворянству"; в частности, Шреберы носили титул "маркграфов Тускании и Тасмании" соответственно привычке людей, следуя своего рода тщеславной гордости,
1 «Поэтому у меня пытались выкачать спинной мозг, что и случилось с помощью так называемых "маленьких человечков", которых мне поместили на ноги. Об этих "маленьких человечках", которые обнаружили некоторое родство с уже обсуждавшимся в главе VI одноименным явлением, я кое-что сообщу позднее; как правило, их было двое — "маленький Флехсиг" и "маленький фон В.", чьи голоса я слышал также на моих ногах» (154). [Слово «одноименный» в этой цитате ошибочно было опущено во всех предыдущих немецких изданиях.] Фон В. — это тот человек, от которого исходило обвинение в онанизме. Сам Шребер характеризует «маленьких человечков» как самое удивительное и в известном смысле самое загадочное явление (157). По-видимому, они произошли из сгущения детей и сперматозоидов.
2 «Оправившись после первой моей болезни, я прожил со своей женой восемь лет, в целом поистине счастливых, богатых также внешними почестями и лишь временами омраченных многократным крушением надежды обзавестись детьми» (36).
украшать себя несколько высокопарными земными титулами» (24)'. Великий Наполеон решился, хотя и после тяжелой внутренней борьбы, развестись с Жозефиной, потому что она не могла продолжить династию2; у доктора Шребера могла возникнуть фантазия, что будь он женщиной, он смог бы иметь детей, и таким образом он нашел способ снова вернуться к женской установке по отношению к отцу, существовавшей в первые детские годы. Стало быть, отодвигавшаяся затем все в более отдаленное будущее бредовая идея, что мир в результате его оскопления будет населен «новыми людьми из духа Шребера» (288), была предназначена также и для того, чтобы спасти его от бездетности. Если «маленькие человечки», которых сам Шребер находит такими загадочными, — дети, то нам становится совершенно понятным, почему они в таком огромном количестве скапливаются в его голове (158); они действительно являются «детьми его духа». (Ср. замечание об изображении происхождения от отца и о рождении Афины в истории болезни «Раттенманна»).
1 После этого высказывания, сохранившего доброжелательную иронию здоровых дней, он прослеживает отношения между семьями Флехсигов и Шреберов
в прошлых столетиях, то, как один жених, который не мог понять, как он смо-- жет прожить столько лет без отношений с возлюбленной, хочет во что бы то ни стало перенести их знакомство на более ранний срок.
2 В этом смысле заслуживает упоминания возражение пациента на данные медицинского заключения: «Я никогда не вынашивал мысль о разводе и не давал повода говорить о моем безразличии к сохранению супружеских уз, как это кому-то хотелось бы предположить, исходя из слов в экспертизе, будто "я тотчас же намекаю, что моя жена может со мной развестись"» (436).
Другие случаи из практики З. Фройда:
Президент Шребер
Фрагмент анализа истерии (Дора)
раздел "Случаи"