Зигмунд Фройд "Сновидение и первичная сцена" 2

Некоторые рассуждения

Говорят, что белый медведь и кит не могут между собой воевать, так как они, ограниченные своей стихией, не могут сойтись друг с другом. Точно так же и мне невозможно дискутировать с работниками в области психологии или невротических заболеваний, не признающими гипотез психоанализа и считающими его результаты артефактами. Наряду с этим в последние годы появилась оппозиция в лице других авторов, которые, во всяком случае по их собственному мнению, стоят на почве анализа, не оспаривают его технику и результаты и лишь считают себя вправе из того же самого материала делать иные выводы и иначе его трактовать.

Но теоретическое расхождение в большинстве случаев непродуктивно. Как только начинаешь отдаляться от материала, которым приходится пользоваться, возникает опасность увлечься собственными утверждениями и в конечном счете отстаивать мнения, которым противоречило бы всякое наблюдение. Поэтому мне кажется гораздо целесообразней бороться с отличающимися воззрениями, подвергая их испытанию на отдельных случаях и проблемах.

Выше я отмечал, что, несомненно, многие сочтут невероятным, «что ребенок в столь нежном возрасте, в 1.5 года, был способен воспринять такое сложное событие и с такой точностью сохранить его в своем бессознательном; во-вторых, с тем, что последующая приводящая к пониманию переработка полученных впечатлений возможна в четыре года, и, наконец, что с помощью какого-либо метода может удаться довести до сознания подробности такой сцены, пережитой и понятой при таких обстоятельствах, связным и убедительным образом».

Последний вопрос — чисто фактический. Кто берет на себя труд с помощью предписанной техники проводить анализ на такой глубине, тот убеждается, что это вполне возможно; кто этого не делает и прерывает анализ в каком-нибудь более высоком слое, тот не может об этом судить. Но понимание того, что получено глубинным анализом, этим не определяется.

Два других сомнения опираются на недооценку раннихдетских впечатлений, которые не считают способными оказывать столь длительное воздействие. Причину неврозов желают искать чуть ли не исключительно в серьезных конфликтах более поздней жизни и предполагают, что значимость детства лишь мистифицируется нами в анализе из-за склонности невротиков выражать свои нынешние интересы в реминисценциях и символах далекого прошлого. При такой оценке инфантильного фактора отпадает многое из того, что принадлежит к самым интимным особенностям анализа, правда, также и многое, что порождает ему сопротивление и подрывает доверие посторонних.

Итак, мы приступаем к обсуждению мнения, что такие ранние инфантильные сцены, которые выявляет исчерпывающий анализ неврозов, как, например, в нашем случае, представляют собой не репродукции реальных событий, которым можно приписать влияние на то, как складывается дальнейшая жизнь, и на формирование симптомов, а продукты фантазии, которые заимствуют свои стимулы из периода зрелости, предназначены для символического — в известной степени — замещения реальных желаний и интересов и обязаны своим возникновением регрессивной тенденции, отстранению от задач настоящего времени. Если дело обстоит именно так, то тогда, разумеется, можно обойтись без всех этих кажущихся странными предположений о душевной жизни и интеллектуальных способностях детей в самом раннем возрасте.

Этому воззрению, помимо общего для всех нас стремления к рационализации и упрощению трудной задачи, содействует и разнообразный фактический материал. Можно также сразу устранить сомнение, которое может возникнуть как раз у практикующего аналитика. Надо признать, что, если обсуждаемое понимание этих инфантильных сцен является верным, то в практическом осуществлении анализа пока ничего не меняется. Если уж у невротика есть дурная особенность отвлекать свое внимание от настоящего и устремлять его на такие регрессивные замещающие образования своей фантазии, то ничего другого не остается, как последовать за ним по этим путям и довести до его сознания эти бессознательные продукты, ибо какими бы малоценными они реально ни были, для нас они чрезвычайно ценны в качестве нынешних носителей и обладателей интереса, который мы хотим освободить, чтобы направить его на задачи настоящего времени. Анализ должен был бы вестись точно так же, как и тот, который в наивной вере принимает такие фантазии за правду. Только в конце анализа, после раскрытия этих фантазий, появилось бы различие. Тогда мы бы сказали больному: «Ну, ладно; ваш невроз протекал так, как будто в свои детские годы вы восприняли подобные впечатления и продолжили фантазировать. Но вы, наверное, понимаете, что этого быть не может. Это были продукты деятельности вашей фантазии, которые должны были отвлечь вас от стоявших перед вами реальных задач. Теперь позвольте исследовать нам, какие это были задачи и какие соединительные пути существовали между ними и вашими фантазиями». После того как с этими инфантильными фантазиями будет покончено, можно было бы приступить ко второй части лечения, обращенной к реальной жизни.

Сокращение этого пути, то есть изменение проводившегося до сих пор психоаналитического лечения, в техническом отношении было бы непозволительным. Если не довести до сознания больного эти фантазии в их полном объеме, то он не сможет распоряжаться по своему усмотрению с ними связанным интересом. Если его от них отвлечь, как только появляется догадка об их существовании и общих контурах, то этим только поддерживается работа вытеснения, благодаря которой они стали неприкосновенными для всех усилий больного. Если преждевременно их для него обесценить, скажем, открыв ему, что речь идет лишь о фантазиях, которые реального значения не имеют, то с его стороны никогда не встретишь содействия, чтобы подвести их к сознанию. Поэтому при правильном образе действий аналитическая техника не должна подвергаться никаким изменениям, как бы ни оценивали эти инфантильные сцены.

Я упоминал, что при понимании этих сцен как регрессивных фантазий можно сослаться на некоторые фактические моменты. Прежде всего на следующий: эти инфантильные сцены — насколько богат мой нынешний опыт — не репродуцируются в ходе лечения в виде воспоминаний, а являются результатом конструкции. Наверное, благодаря этому признанию кое-кому этот спор уже покажется разрешенным.

Мне не хочется быть неправильно понятым. Каждый аналитик знает и множество раз убеждался на опыте, что при удачном лечении пациент приводит большое количество спонтанных воспоминаний из своего детства, к появлению которых — возможно, к появлению в первый раз — врач чувствует себя совершенно непричастным, поскольку никакими попытками конструкции он не навязывал больному подобного содержания. Эти ранее бессознательные воспоминания отнюдь не должны всегда быть истинными; они могут быть таковыми, но зачастую они представляют собой искаженную правду, пронизаны вымышленными элементами, точно так же, как спонтанно сохранившиеся в памяти так называемые покрывающие воспоминания. Я хочу только сказать: сцены, такие, каку моего пациента, из столь раннего времени и с таким содержанием, которые затем претендуют на столь исключительное значение в истории случая, как правило, не репродуцируются как воспоминания, а их приходится с трудом и постепенно разгадывать и конструировать из суммы намеков. В качестве аргумента также будет достаточно, если добавлю, что такие сцены в случаях невроза навязчивости не осознаются в виде воспоминания, или ограничусь указанием на один этот случай, который мы здесь изучаем.

Я не считаю, что эти сцены обязательно должны быть фантазиями, потому что они не возвращаются в виде воспоминаний. Мне кажется совершенно равноценным воспоминанию, что они — как в нашем случае — заменятся сновидениями, анализ которых постоянно приводит к этой же самой сцене и которые в неустанной переработке репродуцируют каждую часть ее содержания. Видеть сны — это также и вспоминать, пусть и в условиях ночного времени и образования сновидений. Этим постоянным возвращением в сновидениях я объясняю себе, что у самих пациентов постепенно создается твердое убеждение в реальности этих первичных сцен, убеждение, которое ни в чем не уступает убеждению, основанному на воспоминании 1.

Правда, противникам незачем отказываться от борьбы с этими доказательствами как от бесперспективной. Сны, как известно, податливы 2. А убеждение анализируемого может быть следствием суггестии, для которой по-прежнему находится роль во взаимодействии сил аналитического лечения. Психотерапевт старого закала внушил бы своему пациенту, что тот здоров, преодолел свои торможения и т. п.; психоаналитик же внушает ему, что тот ребенком имел то или другое переживание, которое, чтобы выздороветь, он теперь должен вспомнить. Вот и вся между ними разница.
Проясним для себя, что эта последняя попытка противников дать объяснение сводится к гораздо более основательному упразднению инфантильных сцен, чем заявлялось вначале.

1 Доказательством того, как рано я начал заниматься этой проблемой, может послужить одно место из первого издания моего «Толкования сновидений» (1900а). Там, на с. 126 [глава V, первое из «невинных» сновидений в конце раздела ?.], в связи с анализом встречающегося в сновидении выражения: «Этого больше нет» —говорится: «Эти слова происходят от меня самого; несколько дней назад я объяснил ей, что самых ранних детских переживаний как таковых больше нет, — они заменяются в анализе "переносами" и сновидениями». [См. Studienausgabe, т. 2, с. 196.]

2 На механизм сновидения повлиять нельзя, но содержанием сновидения можно частично командовать.

Они должны были быть не действительными событиями, а фантазиями. Теперь становится очевидным: фантазиями не больного, а самого аналитика, которые он в силу каких-то личных комплексов навязывает анализируемому. Правда, аналитик, который слышит этот упрек, для своего успокоения покажет, как постепенно возникла конструкция этой якобы им внушенной фантазии, насколько все же независимо от врачебного воздействия во многих пунктах она формировалась, как, начиная с некоторой фазы лечения, все, похоже, сходилось к ней и как теперь в синтезе от нее распространяются самые разные поразительные эффекты, как большие и самые маленькие проблемы^ особенности истории больного находят свое разрешение в одном этом предположении, и выставит как довод, что не считает себя таким проницательным, чтобы придумать событие, которое одновременно отвечало бы всем этим требованиям. Но и эта защитная речь не повлияет на противоположную сторону, которая на собственном опыте не испытала анализа. Изощренный самообман — прозвучит с одной стороны, тупость суждения — с другой; вынести решение будет нельзя.

Обратимся к другому моменту, на который опирается понимание противниками сконструированных инфантильных сцен. Он заключается в следующем: все процессы, которые привлекались для объяснения таких спорных образований, как фантазии, действительно существуют и они должны быть признаны очень важными. Отвращение интереса от задач реальной жизни 1, существование фантазий как замещающих образований для несовершенных действий, регрессивная тенденция, выражающаяся в этих творениях — регрессивная больше, чем в одном значении, поскольку одновременно происходит отход от жизни и возврат к прошлому, — все это соответствует действительности и регулярно подтверждается анализом. Следовало подумать, что было бы также достаточно объяснить мнимые ранние детские реминисценции, о которых идет речь, и в соответствии с экономическими принципами науки это объяснение имело бы преимущество перед другим, которое не может обойтись без новых и странных предположений.
Позволю себе в этом месте обратить внимание на то, что возражения в современной психоаналитической литературе обычно

1 В силу веских причин я предпочитаю говорить: отвращение либидо от актуальных конфликтов.

делаются по принципу pars pro toto 1. Из очень сложного по своему составу ансамбля выхватывают часть действующих факторов, провозглашают их истиной и в пользу него отвергают другую часть и целое. Если присмотреться к тому, какой группе отдается это предпочтение, то оказывается, что именно той, которая содержит уже известное из других источников или ближе всего к нему прилегает. У Юнга, к примеру, это актуальность и регрессия, у Адлера — эгоистические мотивы. Оставленным же, отброшенным как заблуждение, оказывается как раз то, что в психоанализе является новым и составляет его своеобразие. Таким способом можно проще всего отразить революционные атаки неудобного психоанализа.

Нелишне подчеркнуть, что ни одному из моментов, которые привлекают противники для объяснения сцен детства, Юнгу не требовалось обучать как новшеству. Актуальный конфликт, отвращение от реальности, замещающее удовлетворение в фантазии, регрессия к материалу прошлого — все это, причем в той же самой компоновке, возможно, с незначительным изменением терминологии, с давних пор являлось составной частью моего собственного учения. Это было не учением в целом, а лишь частью причин, ведущих в регрессивном направлении от реальности к образованию неврозов. Наряду с этим я оставил место для другого прогредиентного влияния, оказываемого детскими впечатлениями, которое указывает путь отступающему от жизни либидо и позволяет понять иначе необъяснимую регрессию к детству. Таким образом, по моему мнению, при образовании симптомов взаимодействуют оба момента, но более раннее взаимодействие кажется мне столь же важным. Я утверждаю, что влияние детства становится ощутимым уже в начальной ситуации образования невроза, поскольку вместе с другими факторами оно решающим образом определяет, окажется ли индивид несостоятельным и в чем именно при решении реальных жизненных проблем.

Спор, стало быть, идет о значении инфантильного момента. Задача состоит в том, чтобы найти случай, который, не допуская сомнений, может доказать это значение. Но таковым и является случай болезни, который мы здесь так подробно разбираем и который характеризуется тем, что неврозу в более поздней жизни предшествует невроз в ранние годы детства. Именно поэтому я выбрал для сообщения этот случай. Если кто-то захочет отвергнуть его, скажем, из-за того, что фобия животных кажется ему недостаточно важной, чтобы признать ее в качестве самостоятельного невроза, то я укажу ему на то, что к этой фобии сразу же присоединились навязчивый церемониал, навязчивые действия и мысли, о которых пойдет речь в следующих разделах этого сочинения.

1 [Часть вместо целого (лат.). — Прим. пер.]

Невротическое заболевание на пятом или четвертом году детства прежде всего доказывает, что инфантильные переживания сами по себе способны продуцировать невроз, не нуждаясь для этого в бегстве от поставленной в жизни задачи. Мне возразят, что и перед ребенком непрерывно встают задачи, которых, возможно, ему хочется избежать. Это верно, но жизнь ребенка дошкольного возраста легко обозреть, более того, можно исследовать, имеется ли в ней «задача», определяющая возникновение невроза. Но не обнаруживают ничего, кроме импульсов влечения, удовлетворение которых для ребенка невозможно, справиться с которыми ему не под силу, и источников, из которых они струятся.
Колоссальное сокращение интервала между вспышкой невроза и временем обсуждаемых детских переживаний, как и следовало ожидать, позволяет предельно уменьшить регрессивную часть причины болезни и обнаруживает в явном виде ее прогредиентную часть, влияние более ранних впечатлений. Как я надеюсь, эта история болезни даст ясную картину таких отношений. На вопрос о природе первичных сцен или самых ранних инфантильных переживаний, выявленных в анализе, детский невроз дает решающий ответ и по другим основаниям.

Допустим в качестве неоспоримого предположения, что такая первичная сцена в техническом отношении была разработана правильно, что она необходима для обобщающего решения всех загадок, которые задает нам симптоматика детского заболевания, что от нее исходят все влияния, точно также как все нити анализа вели к ней; тогда с учетом ее содержания окажется невозможным, чтобы она представляла собой нечто иное, кроме репродукции пережитой ребенком реальности. Ибо ребенок, как и взрослый, может продуцировать фантазии лишь на основе где-то приобретенного материала; для ребенка пути этого приобретения частично (как, например, литература) закрыты, время, имеющееся в его распоряжении для приобретения, коротко и его можно легко исследовать в отношении подобных источников.

В нашем случае первичная сцена содержит картину полового акта между родителями в положении, особенно благоприятном для некоторых наблюдений. Если бы мы обнаружили эту сцену у больного, симптомы которого, то есть последствия сцены, проявились бы когда-нибудь в его более поздней жизни, то это отнюдь не доказывало бы реальности этой сцены. Такой больной мог в самые разные моменты длительного интервала приобрести впечатления, представления и знания, которые он затем превращает в образ фантазии, проецирует назад в свое детство и привязывает к своим родителям. Но если воздействия такой сцены проявляются на четвертом и пятом году жизни, то это значит, что ребенок должен был видеть эту сцену в еще более раннем возрасте. Тогда, однако, остаются в силе все кажущиеся странными выводы, которые мы получили в результате анализа инфантильного невроза. Разве что кому-нибудь захотелось бы предположить, что пациент не только бессознательно выдумал эту первичную сцену, но и придумал изменение своего характера, свой страх волка и свою религиозную навязчивость, но такой выход из положения противоречил бы его здравомыслию в остальном и непосредственной передаче сведений в его семье. Таким образом, приходится оставаться при том — другой возможности я не вижу, — что либо анализ, исходящий из его детского невроза, вообще является сумасбродством, либо все обстоит именно так, как мною было изложено выше.

Выше мы также сочли сомнительным, что пристрастие пациента к женским ягодицам и к коитусу в такой позе, в которой эти части особенно выделяются, по-видимому, должно происходить от увиденного коитуса родителей, поскольку такое предпочтение составляет общую особенность архаичных конституций, предрасположенных к неврозу навязчивости. Здесь имеется напрашивающийся выход из положения, разрешающий противоречие, в виде сверхдетерминации. Ведь человеком, у которого он наблюдал эту позицию при коитусе, был его родной отец, от которого он и мог унаследовать это конституционально обусловленное пристрастие. Этому не противоречит ни последующая болезнь отца, ни история семьи; брат отца, как уже упоминалось, умер в состоянии, которое следует понимать как результат тяжелого недуга в виде навязчивых состояний.
В связи с этим мы вспоминаем, что сестра, совращая 3/4-летнего 1 мальчика, распространила про славную пожилую няню странную клевету, что та ставит всех на голову, а затем хватает их за гениталии. Здесь невольно напрашивается мысль, что, быть может, и сестра тоже в таком же нежном возрасте увидела ту же самую сцену, что и позднее брат, и получила оттуда импульс к тому, чтобы «ставить на голову» при половом акте.

1 [В изданиях до 1924 года здесь говорилось: «3'/2-летнего».]

Это предположение содержало бы также и указание на источник ее собственного преждевременного сексуального развития.
[ Первоначально 1 у меня не было намерения продолжить здесь обсуждение реальной ценности «первичных сцен», но поскольку тем временем я был вынужден рассмотреть эту тему в моих «Лекциях по введению в психоанализ» [1916—1917, лекция XXIII] в более широком контексте и уже не с полемической целью, то могло бы возникнуть недоразумение, если бы я не попытался применить изложенную там важную точку зрения к представленному здесь случаю. Итак, я продолжаю с некоторыми дополнениями и исправлениями: возможно, однако, еще и другое понимание лежащей в основе сновидения первичной сцены, которое во многом меняет только что принятое решение и избавляет нас от многих трудностей. Учение, которое пытается низвести инфантильные сцены до регрессивных символов, даже при этой модификации ничего не приобретет; оно вообще кажется мне окончательно опровергнутым этим — как и любым другим — анализом детского невроза.
Я думаю, что положение вещей можно представить себе и следующим образом. От допущения, что ребенок наблюдал коитус, при виде которого он приобрел убеждение, что кастрация может быть не только пустой угрозой, мы отказаться не можем; также и значение, которое в дальнейшем приобретают позы мужчины и женщины для развития страха и в качестве условия любви, не оставляет нам другого выбора, как только прийти к заключению, что это должен был быть coitusatergo, moreferarum. Но другой момент не столь обязателен, и его можно отбросить. Быть может, ребенок наблюдал коитус не родителей, а животных, а затем переместил его на родителей, как будто он пришел к выводу, что родители делали это точно так же.

В пользу этого мнения говорит в первую очередь то, что в сновидении волки являются, по существу, овчарками, да и на рисунке кажутся таковыми. Незадолго до сновидения отец не раз брал с собой мальчика на прогулку к стадам овец, где он мог видеть таких больших белых собак и, вероятно, наблюдать за ними и при коитусе. Я хотел бы также отнести сюда число три, которое сновидец указал без всякой дальнейшей мотивировки, и предположить, что у него сохранилось в памяти, что он сделал три таких наблюдения над овчарками. В исполненном ожиданием состоянии возбуждения в ночь, когда приснилось его сновидение, затем добавился перенос недавно полученного образа воспоминания со всеми его деталями, на родителей, в результате чего и стали возможными те мощные аффективные воздействия.

1 [Квадратные скобки принадлежат самому Фройду.]

Теперь появилось запоздалое понимание тех воспринятых, возможно, несколько недель или месяцев назад впечатлений, — процесс, который, быть может, каждый из нас испытал на себе. Перенос совокупляющихся собак на родителей произошел тут не посредством вывода, связанного со словами, а благодаря тому, что в памяти всплыла реальная сцена встречи родителей, которая слилась с ситуацией коитуса. Все детали сцены, выявленные в анализе сновидения, могут быть точно воспроизведены. Это действительно было летом после полудня, когда ребенок болел малярией, когда ребенок проснулся, присутствовали оба родителя в белой одежде, но сцена была невинной. Остальное потом на основе увиденного у собак добавило желание любознательного ребенка подглядеть также и за родителями во время их любовного общения, и теперь выдуманная таким образом сцена проявила все воздействия, которые мы ей приписали, те же самые, как если бы она была совершенно реальной, а не была склеена из двух составных частей — из более ранней, индифферентной, и более поздней, необычайно впечатляющей.

Сразу становится очевидным, насколько нам в это проще поверить. Нам уже не нужно предполагать, что родители совершили коитус в присутствии — пусть и очень маленького — ребенка, что для многих из нас является весьма нежелательным представлением. Значительно уменьшается величина последействия; оно относится теперь только к нескольким месяцам четвертого года жизни и вообще не распространяется на темные первые детские годы. В поведении ребенка, который совершает перенос с собак на родителей и боится волка вместо отца, едва ли остается что-либо странное. Он находится в фазе развития своего мировоззрения, которая в «Тотеме и табу» [1912—1913, статья IV] была охарактеризована как возвращение тотемизма. Учение, желающее объяснить первичные сцены неврозов возвращением в фантазиях в более раннее время, в нашем наблюдении, несмотря на нежный четырехлетний возраст, по-видимому, находит у нашего невротика веское подтверждение. Каким бы юным он ни был, он все же сумел заменить впечатление из четвертого года жизни воображаемой травмой в 1/2 года; но эта регрессия не кажется ни загадочной, ни тенденциозной. Сцена, которую требовалось создать, должна была отвечать определенным условиям, которые вследствие жизненных обстоятельств сновидца можно было найти только в этом раннем возрасте, как, например то обстоятельство, что он находился в кровати в спальне родителей.

Однако большинству читателей покажется прямо-таки решающим для правильности представленной здесь точки зрения то, что я могу добавить из аналитических результатов в других случаях. Сцена наблюдения за половым актом родителей в очень раннем детстве — будь то реальное воспоминание или фантазия — в анализах невротических людей в самом деле не редкость. Возможно, она так же часто встречается и у тех, кто не стал невротиком. Возможно, она входит в постоянный состав их—сознательных или бессознательных—воспоминаний. Но всякий раз, когда мне удавалось с помощью анализа выявить подобную сцену, она обнаруживала ту же особенность, которая озадачила нас и у нашего пациента: она относилась к коитусу coitusatergo, который единственно предоставляет возможность зрителю разглядеть гениталии. Тут, пожалуй, не приходится далее сомневаться, что речь идет лишь о фантазии, толчок которой, наверное, регулярно дает наблюдение за половым сношением у животных. Более того, я уже отмечал, что изображение мною «первичной сцены» осталось неполным, поскольку я решил оставить напоследок сообщение о том, каким образом ребенок мешает половому сношению родителей. Теперь я должен добавить, что также и способ, которым создается эта помеха, во всех случаях одинаков.

Могу себе представить, что теперь я навлек на себя серьезные подозрения у читателей этой истории болезни. Если в моем распоряжении имелись эти аргументы в пользу такого понимания «первичной сцены», то каким образом я вообще мог бы оправдать то, что вначале отстаивал другую позицию, кажущеюся столь абсурдной? Или, быть может, в интервале между первым изложением на бумаге истории болезни и этим дополнением я приобрел тот новый опыт, который вынудил меня к изменению моего первоначального мнения, и по каким-то мотивам не хотел в этом признаться? Вместо этого признаюсь в чем-то другом: в этот раз у меня есть намерение закончить дискуссию о реальной ценности первичной сцены, постановив: «Nonliquet» 1. Эта история болезни еще не завершена; в ее дальнейшем течении возникнет момент, который нарушит уверенность, которой, как нам казалось, мы можем теперь наслаждаться. Тогда, пожалуй, не останется ничего другого, как сослаться на места в моих «Лекциях», где я обсуждал проблему первичных фантазий или первичных сцен.]

1 [Не ясно, не решено (лат.) — Прим. пер.)

Невроз навязчивости

Он в третий раз испытал влияние, которое решительным образом изменило его развитие. Когда ему было 4'/2 года, а его состояние раздраженности и тревожности по-прежнему не улучшалось, мать решила познакомить его с Библией в надежде его отвлечь и поднять настроение. Это ей удалось: знакомство с религией положило конец прежней фазе, но привело к тому, что симптомы тревоги сменились симптомами навязчивости. Раньше он с трудом засыпал, потому что боялся увидеть во сне такие же скверные вещи, как в ту ночь перед Рождеством; теперь, прежде чем лечь в постель, он должен был поцеловать все иконы в комнате, прочитать молитвы и бесчисленное множество раз осенить себя и свою постель крестным знамением.
Его детство расчленяется наглядным для нас образом на следующие эпохи: во-первых, доисторическое время вплоть до совращения (в 3'/4 года), на которое приходится первичная сцена, во-вторых, период изменения характера вплоть до страшного сна (в 4 года), в-третьих, фобия животного вплоть до знакомства с религией (в 4'/2 года) и с этого времени вплоть до десяти лет — невроз навязчивости. Моментальная и гладкая замена одной фазы следующей не присуща ни природе отношений, ни сущности нашего пациента, для которого, наоборот, были характерны сохранение всего прошлого и сосуществование самых разных течений. Плохое поведение не исчезло, когда появился страх, и сохранялось, постепенно идя на убыль, в период набожности. Но о фобии волков в этой последней фазе речь уже не идет. Невроз навязчивости протекал с перерывами; первый приступ был самым продолжительным и интенсивным, другие возникли в восемь и десять лет, каждый раз после поводов, имевших явное отношение к содержанию невроза. Мать сама рассказывала ему священную историю и, кроме того, велела няне читать ему о ней книгу, украшенную иллюстрациями. Особое внимание, конечно же, уделялось при этом истории о страданиях Христовых. Няня, которая была очень набожной и суеверной, давала свои пояснения, но должна была также выслушивать все возражения и сомнения маленького критика.

И если сомнения, которые теперь начали его одолевать, в конце концов закончились победой веры, то это произошло не без влияния няни.
То, что он мне рассказал в качестве воспоминания о своих реакциях на знакомство с религией, вначале вызвало у меня решительное недоверие. Это, полагал я, никак не могло быть мыслями 4 — 5-летнего ребенка; вероятно, он отодвинул в это раннее прошлое то, что возникло из размышлений 30-летнего взрослого человека 1. Но пациент и слышать не хотел об этой поправке; его не удалось переубедить, как и во многих других случаях расхождения во мнениях между нами; взаимосвязь между припомненными мыслями и рассказанными симптомами, а также их включение в его сексуальное развитие в конце концов заставили меня ему поверить. Тогда я себе также сказал, что такая критика учений религии, которую я не хотел допустить у ребенка, осуществляется лишь самым ничтожным количеством взрослых людей.
Теперь я приведу материал его воспоминаний и только потом попробую найти путь, ведущий к его пониманию.
Впечатление, которое он получил от рассказа священной истории, по его словам, вначале не было благоприятным. Первое время он возмущался страдальческим характером персоны Христа, а затем всей его историей в целом. Он направил свою недовольную критику против бога-отца. Если, мол, он всемогущий, то это его вина, что люди такие плохие и мучают других, за что потом попадают в ад. Он должен был бы сделать их добрыми; он сам ответствен за все плохое и все мучения. Он возмутился заповедью, если тебя ударили по щеке, подставлять другую, тем, что Христос на кресте 2 желал, чтобы сия чаша миновала его, но также и тем, что не свершилось никакого чуда, которое доказало бы, что он — божий сын. Таким образом, его острый ум уже пробудился и с неумолимой строгостью умел выведать все слабые стороны священного вымысла.

1 Я также не раз делал попытку передвинуть историю больного по меньшей мере на один год вперед, то есть отнести совращение к возрасту 4'/4 года, сновидение — к пятому дню рождения и т. д. Ведь в интервалах ничего получить было нельзя, однако пациент также и здесь оставался непреклонен, впрочем, не сумев окончательно избавить меня от сомнения в этом. Для впечатления, которое производит его история, и для всех связанных с нею рассуждений и выводов такая отсрочка на год, очевидно, значения не имела бы.

2 [Конечно же, имелась в виду Елеонская гора. Фройд указал своим английским переводчикам, что ошибка вкралась у самого пациента.]

Но очень скоро к этой рационалистической критике присоединились мудрствования и сомнения, которые выдают нам содействие тайных побуждений. Одним из первых вопросов, которые он задал няне, был: имелся ли у Христа зад. Няня ответила, что он был богом, но также и человеком. Как человек он имел и делал все, что и другие люди. Это его совершенно не удовлетворило, но он сумел сам себя утешить, сказав себе, что зад — это всего лишь продолжение ног. Едва ему удалось унять страх, что он вынужден принизить святую особу, как тот разгорелся снова, когда у него возник новый вопрос, испражнялся ли Христос тоже. Он не решился задать этот вопрос благочестивой няне, а сам нашел лазейку, лучше которой она не смогла бы ему подсказать. Раз Христос сделал вино из ничего, то он мог бы также превратить и пишу в ничто и, таким образом, избавиться от надобности в дефекации.

Мы приблизимся к пониманию этих умствований, если оттолкнемся от ранее рассмотренной части его сексуального развития. Мы знаем, что его сексуальная жизнь после отказа няни и с ним связанного подавления начинающейся генитальной активности развивалась в направлениях садизма и мазохизма. Он мучил, истязал небольших животных, фантазировал о нанесении ударов лошадям, с другой стороны, о том, как бьют престолонаследника1. В садизме он сохранил в силе давнишнюю идентификацию с отцом, в мазохизме избрал его своим сексуальным объектом. Он полностью находился в фазе догенитальной организации, в которой я усматриваю предрасположение к неврозу навязчивости2. Благодаря воздействию того сновидения, из-за которого он попал под влияние первичной сцены, он мог бы сделать шаг вперед к генитальной организации и превратить свой мазохизм по отношению к отцу в женственное к нему отношение, в гомосексуальность.

Но к такому результату сновидение не привело, оно окончилось страхом. Отношение к отцу, которое от сексуальной цели — быть им телесно наказанным — должно было бы привести к следующей цели — совершить, как женщина, коитус с отцом, — из-за отпора со стороны его нарциссической мужественности было отброшено на еще более примитивную ступень и в результате смещения на замену отца отщепилось в виде страха быть съеденным волком, но этим способом с ним отнюдь не было покончено.

1 Особенно об ударах по пенису.
2 [См. работу Фройда на эту тему (1913), которую он написал незадолго до настоящей.]

Скорее, мы сможем воздать должное кажущемуся таким сложным положению вещей только в том случае, если будем придерживаться идеи о сосуществовании трех нацеленных на отца сексуальных стремлений. С тех пор как приснился сон, он был в бессознательном гомосексуален, в неврозе — находился на уровне каннибализма; господствующей же оставалась более ранняя мазохистская установка. Все три течения имели пассивные сексуальные цели; речь шла об одном и том же объекте, о том же самом сексуальном побуждении, но произошло их расщепление на три разных уровня.
Знание священной истории предоставило ему теперь возможность сублимировать господствующую мазохистскую установку к отцу. Он стал Христом, что было ему особенно облегчено благодаря общему дню рождения. Тем самым он стал чем-то большим и, кроме того — чему пока еще не придавачось достаточного значения, — мужчиной. В сомнении, может ли Христос иметь зад, просвечивает вытесненная гомосексуальная установка, ибо эти раздумья не могли означать ничего другого, кроме вопроса, может ли отец использовать его как женщину, как мать в первичной сцене. Когда мы подойдем к разрешению других навязчивых идей, мы увидим, что это толкование подтверждается. Вытеснению пассивной гомосексуальности здесь соответствовала неприятная мысль о том, что постыдно связывать святую особу с такими предположениями. Заметно, как он старается оградить свою новую сублимацию от примеси, полученной ею из источников вытесненного. Но сделать это ему не удалось.
Мы еще не понимаем, почему он воспротивился пассивному характеру Христа и жестокому обращению со стороны отца и тем самым начал также отрицать свой прежний мазохистский идеал даже в его сублимированной форме. Мы можем предположить, что этот второй конфликт особенно был благоприятен для проявления уничижительных навязчивых мыслей из первого конфликта (между господствующим мазохистским и вытесненным гомосексуальным течением), ибо совершенно естественно, что все противоположные течения, даже происходящие из самых разных источников, суммируются в душевном конфликте. Мотив его сопротивления и вместе с тем критического отношения к религии мы узнаем из новых сообщений.

Из рассказов о священной истории извлекло выгоду также и его сексуальное исследование. До сих пор у него не было основания предполагать, что дети происходят только от женщины. Напротив, няня заставила его поверить, что он — ребенок отца, а сестра — матери, и это более близкое отношение к опту было для него очень ценным. Теперь он узнал, что Марию звали Богородицей. Стало быть, дети появились от женщины, и сведений няни уже не стоило больше придерживаться. Далее, благодаря рассказам он запутался, кто, собственно, был отцом Христа. Он был склонен считать им Иосифа, потому что слышал, что они всегда жили вместе, но няня сказала, что Иосиф был лишь как бы его отец, а настоящим отцом был бог. С этим он ничего не мог поделать. Он понял только то, что, если об этом вообще можно было говорить, отношения между сыном и отцом не были такими близкими, как он всегда себе это представлял.
Мальчик в известной степени испытывал к отцу амбивалентность чувств, которая нашла отражение во всех религиях, и подверг нападкам свою религию из-за ослабления этих отношений с отцом. Разумеется, вскоре его оппозиция перестала проявляться в виде сомнения в истинности учения и вместо этого непосредственно обратилась против персоны бога. Бог сурово и жестоко обошелся со своим сыном, но он не лучше относился и к людям. Он принес своего сына в жертву и потребовал этого же от Авраама. Мальчик начал бояться бога.

Если он был Христом, то отец был богом. Но бог, навязываемый ему религией, не был настоящей заменой отца, которого он любил и которого он не хотел позволить у себя отнять. Любовь к этому отцу была источником его критической проницательности. Он защищался от бога, чтобы держаться за отца, при этом, собственно говоря, отстаивал старого отца против нового. Ему пришлось тут изрядно потрудиться, чтобы осуществить отделение от отца.
Итак, это была старая, ставшая очевидной в самом раннем детстве любовь к отцу, у которой он заимствовал энергию для борьбы с богом и остроту ума для критики религии. Но, с другой стороны, эта враждебность к новому богу не являлась первоначальным актом, она имела прототип во враждебном побуждении в отношении отца, возникшего под влиянием страшного сна, и, по существу, была лишь его возрождением. Оба противоположных эмоциональных импульса, которым было суждено управлять всей его дальнейшей жизнью, встретились здесь для амбивалентной борьбы, связанной с темой религии. То, что получилось в результате этой борьбы в виде симптома (богохульные мысли, навязчивость, заставлявшая его думать: бог — грязь, бог — свинья), было поэтому также самым настоящим компромиссным решением, как нам покажет анализ этих идей во взаимосвязи с анальной эротикой.

Некоторые другие симптомы навязчивости менее типичного характера точно так же, вне всяких сомнений, ведут к отцу, но позволяют также увидеть связь невроза навязчивости с более ранними приступами.
К благочестивому церемониалу, с помощью которого он в конце искупал свое богохульство, относилось также требование — при известных условиях торжественным образом дышать. Осеняя себя крестным знамением, он должен был всякий раз делать глубокий вдох или с силой выдыхать. На его языке дыхание — то же самое, что и дух. Это, следовательно, была роль святого духа. Он должен был вдохнуть святой дух или выдохнуть злых духов, о которых слышал и читал'. Этим злым духам он приписывал также богохульные мысли, за которые должен был наложить на себя епитимью. Но он был вынужден выдыхать, когда видел нищих, калек, уродливых, старых, внушающих жалость людей, и он не мог соотнести эту навязчивость с духами. Сам себе он отдавал отчет только в том, что делает это, чтобы не стать таким, как они.

Затем анализ в связи с одним сном привел к объяснению, что он стал делать выдох при виде жалких людей на седьмом году жизни, и это имело отношение к отцу. Он многие месяцы не видел отца, когда мать однажды сказала, что поедет с детьми в город и покажет им нечто такое, что их очень обрадует. Она привезла их тогда в санаторий, в котором они вновь увидели отца; он плохо выглядел, и сыну было его очень жаль. Таким образом, отец был также прообразом всех калек, попрошаек и нищих, в присутствии которых он должен был выдыхать, подобно тому как он обычно является прототипом гримас, которых видят в состояниях страха, и карикатур, которых рисуют в насмешку. В другом месте мы узнаем еще, что это жалостливое отношение объясняется особой деталью первичной сцены, которая очень поздно проявилась в неврозе навязчивости.
Таким образом, намерение не стать таким, как они, мотивировавшее его выдыхание в присутствии калек, являлось старой идентификацией с отцом, преобразованной в негатив. И все же он копировал отца также и в позитивном смысле, ибо глубокое дыхание было подражанием шуму, который, как ему было слышно, при коитусе исходил от отца2. Святой дух был обязан своим происхождением этому признаку чувственного возбуждения у мужчины.

1 Этот симптом, как мы узнаем, развился в шесть лет, когда он уже умел читать.
2 При условии реальности первичной сцены!

Благодаря вытеснению это дыхание стало злым духом, для которого существовала еще и другая генеалогия, а именно малярия, которой он страдал в то время, когда стал свидетелем первичной сцены.
Отвержение этих злых духов соответствовало несомненно аскетической черте, которая проявлялась еще и в других реакциях. Когда он услышал, что однажды Христос изгнал злых духов в свиней, которые затем упали в пропасть, он подумал о том, что сестра в первые годы своего детства, еще до того как он мог об этом помнить, скатилась со скалистой дорожки гавани на песчаный берег. Значит, она тоже была злым духом и свиньей; отсюда вел короткий путь к богу — свинье. Сам отец, как оказалось, тоже находился во власти чувственности. Когда он узнал историю первых людей, ему бросилось в глаза сходство его судьбы с судьбой Адама. В разговоре с няней он лицемерно удивился тому, что Адам позволил женщине навлечь на себя беду, и обещал няне, что никогда не женится. В это время отчетливо проявилось враждебное отношение к женщине из-за совращения сестрой. Оно довольно часто мешало ему и в его последующей любовной жизни. Сестра надолго стала для него воплощением искушения и греха. Исповедуясь, он мнил себя чистым и безгрешным. Но затем ему казалось, будто его подстерегает сестра, чтобы снова ввергнуть в грех, и не успевал опомниться, как провоцировал ссору с сестрой, из-за которой снова становился грешным. Так он оказывался вынужденным снова и снова репродуцировать факт совращения. Впрочем, в своих богохульных мыслях, как бы они его ни мучили, он никогда не признавался на исповеди.

Незаметно мы перешли к симптоматике более поздних лет невроза навязчивости и поэтому, перескочив через многое, что находится между этим, хотим рассказать о его исходе. Мы уже знаем, что он, помимо своего перманентного постоянства, временами усиливался, один раз, что нам пока еще не может быть понятным, когда на той же улице умер мальчик, с которым он мог идентифицироваться. Когда ему было десять лет, к нему был приглашен немец-гувернер, который очень скоро стал оказывать на него большое влияние. Весьма поучительно, что вся его огромная набожность исчезла и никогда больше не возрождалась, после того как он заметил и в поучительных беседах с учителем узнал, что этот заместитель отца не придавал никакого значения набожности и ничуть не верил в истинность религии. Набожность пропала вместе с зависимостью от отца, которого сменил новый, более обходительный отец. Это, правда, произошло не без последней вспышки невроза навязчивости, из которой ему особенно запомнилась навязчивость — думать о святой троице всякий раз, когда он видел на улице три лежащие вместе кучки помета.

Он никогда не поддавался побуждению, не сделав попытки удержать обесцененное. Когда учитель уговорил его не проявлять жестокостей по отношению к маленьким животным, он покончил также и с этими злодеяниями, но сначала еще раз довольно основательно поупражнялся в разрезании гусениц. Он точно так же вел себя и во время аналитического лечения, проявляя преходящую «негативную реакцию»; после каждой вскрывающей симптом разгадки он на короткое время пытался отрицать ее действие посредством ухудшения разгаданного симптома. Известно, что дети в общем и целом ведут себя так же по отношению к запретам. Если их отругали за то, что они, например, производят невыносимый шум, то после запрета, прежде чем прекратить шуметь, они шумят еще раз. При этом они добились того, что перестали шуметь якобы добровольно и пренебрегли запретом.

Под влиянием немецкого учителя возникла новая и лучшая сублимация его садизма, который в соответствии с приближавшимся тогда пубертатом взял верх над мазохизмом. Он начал увлекаться солдатской жизнью, обмундированием, оружием и лошадьми и непрерывно этим подпитывал дневные грезы. Таким образом, под влиянием мужчины он избавился от своих пассивных установок и первое время находился на нормальном в целом пути. Последствием зависимости от учителя, который вскоре после этого его покинул, было то, что в своей последующей жизни он отдавал предпочтение немецкому элементу (врачам, лечебницам, женщинам) перед родным (замещением отца), из чего извлек большую выгоду перенос во время лечения.
На время перед освобождением благодаря учителю приходится также сновидение, которое я упомяну, поскольку до своего появления в ходе лечения оно было забыто. Ему снилось, что он скачет на лошади, преследуемый огромной гусеницей. Он распознал в сновидении намек на более ранний сон, который относится к тому времени, когда учителя еще не было, и который мы давно истолковали. В этом более раннем сновидении он видел черта в черном одеянии и в вертикальном положении, которое в свое время так его напугало у волка и у льва. Вытянутым пальцем черт указывал на гигантскую улитку. Он вскоре догадался, что этот черт - демон из известного поэтического произведения 1, а само сновидение является переработкой очень распространенной картины, изображающей демона в любовной сцене с девушкой. Улитка была вместо женщины в качестве превосходного женского сексуального символа. Руководствуясь указующим жестом демона, мы вскоре смогли в качестве смысла сновидения сказать, что сновидец тоскует по кому-то, кто дал бы ему последние, отсутствующие пока наставления о загадке полового сношения, как в свое время первые наставления дал ему отец в первичной сцене.

По поводу более позднего сновидения, в котором женский символ был заменен мужским, он вспомнил одно событие, случившееся незадолго до этого. Однажды он проезжал верхом по имению мимо спящего крестьянина, рядом с которым лежал его сын. Тот разбудил отца и ему что-то сказал, после чего отец выругался и начал преследовать всадника, и он поспешил удалиться на своей лошади. К этому добавилось второе воспоминание, что в том же имении росли деревья, совершенно белые от того, что были облеплены гусеницами. Мы понимаем, что он обратился в бегство также перед реализацией фантазии, что сын спит рядом с отцом, и что он привлек белые деревья, чтобы сделать намек на страшный сон о белых волках на ореховом дереве. Следовательно, это была непосредственная вспышка страха перед тем женственным отношением к мужчине, от которого сначала он вынужден был защищаться с помощью религиозной сублимации, а затем еще эффективней — посредством военной.

Но было бы серьезной ошибкой предполагать, что после устранения симптомов навязчивости не осталось никаких перманентных последствий невроза. Процесс привел к победе благочестивой веры над критически исследующим протестом, а его предпосылкой явилось вытеснение гомосексуальной установки. Оба фактора оказались стойкими дефектами. После этого первого крупного поражения интеллектуальная деятельность осталась серьезно повреждена. У него не развилось прилежание в учебе и уже не проявлялся тот острый ум, который в свое время — в нежном пятилетнем возрасте — своей критикой подрывал устои религиозных учений. Вытеснение чрезмерной гомосексуальности, произошедшее во время того страшного сна, оставило это важное побуждение для бессознательного, тем самым удержало его на первоначальной целевой установке и лишилось всех сублимаций, для которых оно обычно предоставляется.

1 [«Демон» Лермонтова.]

Поэтому у пациента отсутствовали социальные интересы, которые наполняют жизнь содержанием. Только когда благодаря аналитическому лечению его удалось освободить от этих оков гомосексуальности, положение вещей смогло измениться к лучшему, и было удивительно сопереживать, как — без прямого указания врача — каждая освобожденная часть гомосексуального либидо пыталась найти применение в жизни и приобщиться к великим общественным делам человечества.

Продолжение >>

раздел "Случаи"