Зигмунд Фройд "Заметки об одном случае невроза навязчивости" (Rattenmann) 3
II О ТЕОРИИ 1*
А. Некоторые общие особенности навязчивых образований 2*
Данное мною в 1896 году определение навязчивых представлений: они являются «преобразованными, вернувшимися из вытеснения упреками, которые всегда относятся к доставившему удовольствие сексуальному действию, совершенному в детские годы 3*, — сегодня мне кажется уязвимым по форме, хотя оно составлено из наилучших элементов. Оно чересчур стремилось к унифицированию и взяло в качестве образца процесс у самих больных неврозом навязчивости, которые с присущей для них склонностью к неопределенности мешают в одну кучу самые разнообразные психические образования в качестве «навязчивых представлений» 4*. На самом деле корректнее говорить о «навязчивом мышлении», подчеркнув, что навязчивые образования могут иметь значение самых разнообразных психических актов. Их можно определять как желания, искушения, импульсы, размышления, сомнения, приказания и запреты. В целом больные стремятся ослабить эту определенность и приводить в качестве навязчивого представления содержание, лишенное своего аффективного индекса.
*1 [Этот подзаголовок был добавлен только в
1924 году.]
*2 Различные пункты, которые обсуждаются
здесь и в следующем разделе, уже были упомянуты в литературе,
посвященной неврозам навязчивости, как это видно из основательного
научного труда, в котором рассматривается эта форма болезни, —
опубликованной в 1904 году книги Л. Лёвенфельда «Психические
навязчивые явления».
*3 «Еще несколько замечаний о защитных
невропсихозах» [ 1896b, в начале раздела II].
*4 Этот недостаток определения исправляется в
самой статье. В ней говорится: «Возвращенные к жизни воспоминания и
образованные из них упреки никогда, однако, не попадают в сознание в
неизменном виде; то, что осознается как навязчивое представление и
навязчивый аффект, замещает патогенное воспоминание для сознательной
жизни, — это компромиссные образования между вытесненными и
вытесняющими представлениями». Следовательно, в определении
необходимо сделать особый акцент на слове «преобразованные».
Пример такой трактовки желания, которое было низведено до простой
«мыслительной связи», наш пациент предоставил нам на одном из первых
сеансов.
Необходимо также вскоре признать, что до сих пор еще ни разу не
удалось должным образом оценить феноменологию навязчивого мышления.
Во вторичной защитной борьбе, которую больной ведет с проникшими в
его сознание «навязчивыми представлениями», возникают образования,
заслуживающие особого обозначения. Вспомним, к примеру, о веренице
мыслей, которые занимали нашего пациента на обратном пути с военных
учений. Это не чисто разумные рассуждения, которые
противопоставляются навязчивым мыслям, а, так сказать, помеси между
двумя видами мыслей, они включают в себя определенные предпосылки
навязчивости, с которой борются, и помещаются (средствами разума) на
почву болезненного мышления. На мой взгляд, такие образования
заслуживают названия «делирии». Это различие пояснит пример, который
я прошу вставить на свое место в истории болезни. Когда во время
своей учебы наш пациент предавался описанному сумасбродному
поведению: работал до поздней ночи, затем открывал духу отца двери и
после этого разглядывал в зеркале свои гениталии, — он пытался
образумить себя, спрашивая, что бы сказал отец, будь он
действительно жив. Но данный аргумент не имел никакого успеха, пока
приводился в этой разумной форме; призрак исчез лишь после того, как
он преобразовал ту же самую мысль в дилирозную угрозу: если он еще
раз совершит эту бессмыслицу, на том свете случится беда с отцом.
Значение, несомненно, правомерного различия между первичной и
вторичной защитной борьбой неожиданным образом ограничивается тем
выявленным обстоятельством, что больные сами не знают точной
формулировки своих собственных навязчивых представлений. Это звучит
парадоксально, но имеет свой смысл. В ходе психоанализа набирается
смелости не только пациент, но и, так сказать, его болезнь: она
отваживается выражаться яснее. Если отказаться от образного
описания, то происходит следующее: больной, который прежде в ужасе
отказывался воспринимать свои болезненные продукты, теперь-уделяет
им свое внимание и узнает их отчетливее и детальнее 1*.
*1 У иных больных отвлечение внимания заходит так далеко, что они вообще не могут указать содержание навязчивого представления или описать навязчивое действие, которое совершалось ими множество раз. [Ср. аналогичные замечания Фройда о фобиях, а также замечания, приведенные при анализе «маленького Ганса» (1909b, Studienausgabe, т. 8, с. 105-106).]
Кроме того, более точное знание о навязчивых образованиях можно
получить двумя особыми способами. Во-первых, опыт показывает, что
сновидения могут привести непосредственный текст навязчивого
требования и т. п., который в бодрствовании был известен лишь в
исковерканном и обезображенном виде, как в искаженной депеше. Эти
тексты появляются в сновидении в виде высказываний, вопреки тому
правилу, что высказывания в сновидении происходят от того, что
говорилось днем1. Во-вторых, аналитически прослеживая историю
болезни, зачастую убеждаешься в том, что многие следующие друг за
другом, но не совпадающие по своей точной формулировке навязчивые
представления все же по существу оказываются одними и теми же.
Первый раз от навязчивого представления удалось удачно отбиться, но
в другой раз оно возвращается в искаженной форме, не распознается и,
возможно, вследствие своего искажения может успешнее отстоять себя в
защитной борьбе. Но первоначальная форма является настоящей, и
зачастую она позволяет распознать свой смысл совершенно открыто.
После того как с большим трудом удалось прояснить непонятную
навязчивую идею, нередко от больного можно услышать, что мысли,
желания, искушения, подобные сконструированным, действительно
когда-то возникали до появления навязчивой идеи, но не сохранились в
памяти. Примеры этого из истории нашего пациента, к сожалению,
оказались бы чересчур обстоятельными.
Стало быть, то, что официально обозначается как «навязчивое
представление», в своем искажении по сравнению с первоначальной
формулировкой содержит в себе следы первичной защитной борьбы. Его
искажение делает его теперь жизнеспособным, ибо сознательное
мышление вынуждено неправильно его понимать, как содержание
сновидения, которое само является продуктом компромисса и искажения
и в дальнейшем неправильно понимается бодрствующим мышлением2.
Неверное понимание со стороны сознательного мышления можно доказать
не только в случае самих навязчивых идей, но и в отношении продуктов
вторичной защитной борьбы, например,
*1
Ср. «Толкование сновидений» (1900а, глава VI (Е) [Studienausgabe, т.
2, с. 406 и далее]). [Данный случай истории болезни «Раттенманна» в
связи с вышеупомянутым феноменом затрагивается в примечании,
добавленном в 1909 году в главе VI (А) «Толкования сновидений», там
же, с. 304, прим. 2.]
*2 [Ср. «Толкование сновидений», глава VI (I), Studienausgabe, т. 2,
с. 480—481.]
защитных формул. Здесь я могу привести два хороших примера. Наш пациент употреблял в качестве защитной формулы быстро произносимое aber («но»), которое сопровождалось отрицающим движением рукой. Затем однажды он рассказал, что в последнее время эта формула изменилась; он говорит уже не a-ber, a abe-r. На вопрос о причине этого новшества он ответил, что безударное е второго слога не дает ему гарантии от внушающего страх вмешательства чего-то чуждого и противоположного, и поэтому он решил делать акцент на е. Это объяснение, полностью выдержанное в стиле невроза навязчивости, все же оказалось неудовлетворительным, в лучшем случае оно могло претендовать на значение рационализации; на самом деле aber уподоблялось Abwehr («защита») — термину, который он знал из наших теоретических бесед о психоанализе. Стало быть, лечение произвольным и делирозным образом использовалось для усиления защитной формулы. В другой раз он рассказал мне о своем главном волшебном слове, которое он составил для защиты от всевозможных искушений из начальных букв всех самых благотворных молитв и снабдил добавленным «аминь» (Атеп). Я не могу привести само слово по причинам, которые сейчас станут понятными 1*. Услышав его, я вынужден был заметить, что оно скорее было анаграммой имени его почитаемой дамы; в этом имени имелась буква s, которую он поместил в конце, непосредственно перед добавленным Атеп. Следовательно, мы вправе сказать: он свел вместе свое семя (Samen) с возлюбленной, то есть онанировал в воображении с ее персоной. Но сам он эту напрашивающуюся взаимосвязь не замечал, защита позволила вытесненному себя одурачить. Впрочем, это является хорошей иллюстрацией тезиса, что со временем то, от чего защищаются, регулярно создает себе доступ к тому, с помощью чего от него защищаются.
*1 [Как следует из оригинальных записей (1955a), это слово звучало «Glejisamen» (или «Glejsamen»). Даму звали Гизела.]
Если мы утверждаем, что навязчивые мысли подвергаются искажению,
подобно мыслям сновидения, до того как они становятся содержанием
сна, то нам может быть интересна техника этого искажения, и ничего
не мешает приложить ее разнообразные средства к ряду переведенных и
понятых навязчивых идей. Но также из этого, соблюдая условия
публикации, я могу показать лишь отдельные образцы. Не все
навязчивые идеи нашего пациента были построены столь сложным образом
и были такими трудными для раскрытия, как главное представление о
крысах. При других использовалась очень простая техника, искажение с
помощью пропуска — эллипсис, — которая прекрасно используется в
остроте, но также и здесь исполняла свой долг как средство защиты от
понимания.
К примеру, одна из его самых давних и излюбленных навязчивых идей
(имевшая значение напоминания или предостережения) гласила: «Если я
женюсь на даме, то с отцом (на том свете) случится беда». Если мы
вставим пропущенные и известные из анализа промежуточные элементы,
то ход мыслей будет таков: «Если бы отец был жив, то из-за моего
намерения жениться на даме он разъярился бы точно так же, как тогда
в детской сцене; я снова на него разозлился бы и пожелал бы ему зла,
а по причине всемогущества 1* моих желаний это непременно бы
сбылось».
Или другой пример эллиптического решения, точно так же имеющий
характер предостережения или аскетического запрета. У него была
славная маленькая племянница, которую он очень любил. Однажды у него
возникла идея: «Если ты позволишь себе коитус, то с Эллой случится
несчастье (она умрет)». Со вставкой пропущенного: «Каждый раз во
время коитуса, даже с посторонней женщиной, ты все же должен думать
о том, что от половых сношений в твоем браке ребенок никогда не
появится (бесплодие его возлюбленной). Ты будешь так огорчен, что
станешь с завистью смотреть на маленькую Эллу и пожелаешь, чтобы у
сестры не было ребенка. Эти чувства зависти повлекут за собой ее
смерть» 2*.
По всей видимости, эллиптический прием искажения типичен для невроза
навязчивости: я с ним сталкивался в навязчивых мыслях и других
пациентов. Особенно прозрачным и интересным благодаря определенному
сходству со структурой представления о крысах был случай сомнения у
одной дамы, страдавшей в основном от навязчивых действий.
1*
Об этом «всемогуществе» см. ниже.
2* О применении техники пропуска в случае остроты я хочу напомнить с
помощью нескольких примеров, которые я заимствую из одного моего
труда. («Острота и ее отношение к бессознательному», 1905с,
Studienausgabe, т. 4, с. 75.] «В Вене живет остроумный и
воинственный писатель, который за резкость своих обвинительных
выступлений не раз подвергался побоям со стороны тех, кого он
изобличал. Однажды, когда обсуждалось новое прегрешение одного из
его извечных противников, кто-то сказал: "Если X это услышит, он
снова получит пощечину"... Бессмыслица исчезает, когда заполняют
пробел: "Тогда он напишет такую язвительную статью о данном
человеке, что... и т. д."» [Упомянутым «X» был Карл Краус] - Эта
эллиптическая острота обнаруживает также содержательное соответствие
с вышеприведенным первым примером.
Она
прогуливалась со своим мужем по Нюрнбергу и попросила его зайти
вместе с ней в магазин, где купила для своего ребенка разные вещи, в
том числе и гребень. Муж, для которого выбор покупок чересчур
затянулся, сказал, что по пути в магазин видел у одного антиквара
монеты, которые он хочет приобрести; после покупки он зайдет за ней
в магазин. Но по ее оценке он отсутствовал слишком долго. Когда он
вернулся и на вопрос, где же он задержался, ответил: «Как раз у того
антиквара», — у нее в тот же момент возникло мучительное сомнение,
не обладала ли она уже с давних пор купленным для ребенка гребнем.
Разумеется, простую взаимосвязь она не могла обнаружить. Мы не можем
объяснить это сомнение иначе как смещенное и конструируем все
бессознательные мысли следующим образом: «Если верно, что ты был
только у антиквара, если я должна в это верить, то тогда я точно так
же могу поверить, что уже с давних пор обладаю этим только что
купленным гребнем». Стало быть, это язвительное, насмешливое
сопоставление, похожее на мысль нашего пациента: «Столь же верно,
как они оба (отец и дама) могут иметь детей, я верну А. деньги». У
дамы сомнение было связано с бессознательной ревностью, ибо она
предположила, что ее муж использовал промежуток времени, чтобы
нанести любовный визит.
На этот раз я не возьмусь за психологическую оценку навязчивого
мышления. Она принесла бы чрезвычайно ценные результаты и
способствовала бы нашему пониманию сущности сознательного и
бессознательного больше, чем изучение истерии и гипнотических
явлений. Было бы крайне желательно, чтобы философы и психологи,
которые понаслышке или исходя из своих общепринятых определений
развивают остроумные учения о бессознательном, получили сначала
важнейшее впечатление от явлений навязчивого мышления; этого можно
было бы чуть ли не требовать, не будь такой способ работы гораздо
более трудоемким, чем тот, что освоен ими. Я здесь только еще
сообщу, что иногда при неврозе навязчивости бессознательные душевные
процессы пробиваются в сознание в самой чистой, неискаженной форме,
что прорыв может происходить на самых разных стадиях
бессознательного мыслительного процесса и что в моменты прорыва
навязчивые представления чаще всего распознаются как давно
существующие образования. Отсюда бросающееся в глаза явление, что
больной неврозом навязчивости, когда вместе с ним пытаются отыскать
момент, когда навязчивая идея возникла впервые, в ходе анализа
вынужден отодвигать его все дальше назад, находя для нее все новые
первые поводы.
Б. Некоторые психические особенности больных неврозом навязчивости — их отношение к реальности, к суевериям и к смерти
Я должен здесь рассмотреть некоторые душевные свойства больных
неврозом навязчивости, которые сами по себе не кажутся важными, но
лежат на пути к пониманию чего-то более важного. У моего пациента
они были очень отчетливо выражены; я знаю, однако, что их следует
отнести на счет не его индивидуальности, а его недуга и что
совершенно типичным образом они обнаруживаются и у других больных
неврозом навязчивости.
Наш пациент был весьма суеверен, несмотря на то, что был
высокообразованным, просвещенным и весьма сообразительным человеком
и порою мог заверять, что во всю эту ерунду нисколько не верит. То
есть он был суеверным и в то же время им не был, он явно отличался
от необразованных суеверных людей, которые ощущают себя единым целым
со своей верой. Казалось, он понимает, что его суеверие связано с
его навязчивым мышлением, хотя иногда он целиком ему предавался.
Такое противоречивое и неустойчивое поведение можно проще всего
понять под утлом зрения одной определенной гипотезы. Я могу без
колебаний предположить, что относительно этих вещей у него имелись
два разных и противоположных убеждения, а не одно, скажем, пока еще
окончательно не сформировавшееся суждение. Он колебался между двумя
этими мнениями в самой явной зависимости от своего прочего отношения
к болезни. Как только он брал верх над одной навязчивостью, он
потешался над своей легковерностью, и с ним не случалось ничего, что
могло бы его поколебать, но как только он оказывался во власти
неразрешенной навязчивости — или, что равноценно, сопротивления, — с
ним происходили самые странные вещи, приходившие на помощь
легковерному убеждению.
Тем не менее его суеверие было суеверием образованного человека, и
он обходился без такой чепухи, как страх пятницы, числа «13» и т. п.
Но он верил в предзнаменования, в пророческие сны, постоянно
встречал тех людей, о которых по необъяснимым причинам только что
думал., и получал письма от корреспондентов, которые после
длительных перерывов вдруг всплывали у него в памяти. При этом он
был "довольно правдив или, скорее, верен своему официальному
убеждению и не забывал случаи, в которых соны, и что, когда он
встречал знакомого, которого очень давно не вспоминал, но о котором
незадолго до этого думал, между ним и этим чудесным образом
увиденным человеком затем ничего не происходило. Разумеется, он не
мог отрицать, что все важное в его жизни случалось без
предзнаменований, в том числе, например, смерть отца, заставшая его
врасплох. Но все подобные аргументы ничего не меняли в разногласии
убеждений нашего пациента и доказывали лишь навязчивый характер его
суеверий, о котором можно было судить уже по их колебаниям,
совпадавшим с сопротивлением.
Разумеется, я не мог рационально объяснить все его давние чудесные
истории, но что касается аналогичных вещей, случавшихся во время
лечения, мне удалось ему доказать, что он сам постоянно участвовал в
фабрикации чудес, и продемонстрировать, какие средства он при этом
использовал. Он пользовался периферическим зрением и чтением,
забыванием и прежде всего обманами памяти. В конце он сам помогал
мне выявлять небольшие трюки, благодаря которым совершались те
чудеса. В качестве любопытного инфантильного источника его веры в
исполнение предчувствий и предсказаний однажды выявилось
воспоминание о том, как мать очень часто, когда нужно было выбрать
определенную дату, говорила: «В такой-то и такой-то день я не смогу,
должно быть, я слягу». И действительно, в объявленный день она
всякий раз лежала в постели!
Несомненно, он испытывал потребность находить в переживании такие
точки опоры для своих суеверий, поэтому обращал такое внимание на
известные необъяснимые случайности в обыденной жизни и
бессознательным поведением помогал там, где их не хватало. Эту
потребность я обнаружил у многих других больных неврозом
навязчивости и подозреваю ее еще у нескольких. Мне кажется, что это
хорошо объясняется психологическими особенностями невроза
навязчивости. Как я уже отмечал, при этом расстройстве вытеснение
осуществляется не с помощью амнезии, а путем разрыва причинных
взаимосвязей вследствие лишения аффекта. По-видимому, у этих
вытесненных связей сохраняется известная напоминающая о себе сила —
которую я в другом месте сравнил с эндопсихическим восприятием 1*, —
поэтому посредством проекции они переносятся во внешний мир и там
свидетельствуют о том, что не состоялось в психическом.
Другая общая для больных неврозом навязчивости душевная потребность,
имеющая известное родство с только что упомянутой, прослеживание
которой ведет глубоко в исследование влечений, — это потребность в
неопределенности в жизни или потребность в сомнении. Создание
неопределенности — один из методов, которые применяет невроз, чтобы
отвлечь больного от реальности и изолировать его от мира, что,
впрочем, заложено в тенденции любого психоневротического нарушения.
Опять-таки ясно, как много больные делают для того, чтобы избежать
определенности и иметь возможность предаваться сомнению; более того,
у некоторых эта тенденция находит яркое выражение в их нелюбви к
часам, которые позволяют хотя бы определить время, и в их
бессознательно осуществляемых уловках обезвредить любой инструмент,
исключающий такое сомнение. Наш пациент развил особое умение
избегать сведений, которые способствовали бы принятию решения в его
конфликте. Так, он не был осведомлен, как обстояли дела у его
возлюбленной, имевшие решающее значение для заключения брака, якобы
не мог сказать, кто ее оперировал, и какая это была операция —
односторонняя или двусторонняя. Он не торопился вспоминать забытое и
разузнавать то, чему не было уделено внимания.
Пристрастие больных неврозом навязчивости к неопределенности и
сомнению становится для них мотивом, чтобы фиксировать свои мысли
преимущественно на тех темах, где неопределенность — явление
общечеловеческое, а наши знания и суждения неизбежно остаются
подверженными сомнению. Такими темами прежде всего являются:
происхождение по отцу, продолжительность жизни, жизнь после смерти и
память, которой мы обычно верим, не имея ни малейшей гарантии ее
надежности 2*.
*1 «Психопатология обыденной жизни» (1916), глава XII, раздел В (б). [Тему суеверия Фройд затем обсуждает в своей более поздней работе «Жуткое» (1919А).]
*2
Лихтенберг: «Населена ли Луна, — об этом астроном знает примерно
стой же уверенностью, с какой он знает, кто был его отец, но не с
той, откуда он знает, кто была его мать». — Явилось огромным
культурным прогрессом, когда наряду со свидетельством органов чувств
люди решились делать выводы и перейти от материнского права к
отцовскому. — Доисторические фигуры, у которых маленький персонаж
сидит на голове более крупного, изображают происхождение от отца:
лишенная матери Афина возникает из головы Зевса. Даже в нашем языке
свидетель [Zeuge], который удостоверяет что-либо перед судом,
называется в соответствии с мужским участием в деле продолжения рода
[Zeugung — зачатие], и еще в иероглифах слово «свидетель» передается
через изображение мужских гениталий.
Невроз навязчивости
самым обильным образом пользуется ненадежностью памяти для
симптомообразования; какую роль в мышлении больных играют вопросы о
продолжительности жизни и потустороннем мире, мы вскоре узнаем. В
качестве самого подходящего перехода я прежде хочу еще обсудить ту
черту в суеверии нашего пациента, упоминание о которой несколько
раньше, несомненно, вызвало недоумение у многих читателей.
Я имею в виду утверждавшееся им всемогущество своих мыслей и чувств,
добрых и дурных желаний. Искушение объявить эту идею бредом,
выходящим за рамки невроза навязчивости, несомненно, нельзя назвать
незначительным; однако точно такое же убеждение я обнаружил и у
другого больного неврозом навязчивости, который давно уже выздоровел
и ведет нормальную жизнь. Собственно говоря, все больные неврозом
навязчивости ведут себя так, словно разделяют подобное убеждение.
Нашей задачей будет прояснить эту переоценку. Предположим сразу, что
в этой вере открыто заявляет о себе часть старой детской мании
величия, и спросим нашего пациента, на чем он основывает свое
убеждение. Он отвечает, ссылаясь на два события. Когда он во второй
раз приехал в ту водолечебницу, где впервые и единожды за все время
его состояние улучшилось, он снова попросил ту самую комнату,
которая благодаря своему расположению способствовала его общению с
одной из сиделок. Он получает ответ: комната уже занята одним
пожилым профессором, — и реагирует на это известие, значительно
снизившее его шансы на излечение, недобрыми словами: «Чтоб его за
это паралич разбил». Через две недели ночью он вдруг проснулся,
обеспокоенный представлением о трупе, а утром услышал, что у
профессора действительно случился удар и что его принесли в комнату
примерно в то же время, когда он проснулся 1*. Второе событие было
связано с одной уже немолодой, очень нуждавшейся в любви женщиной,
которая весьма любезно вела себя с ним, а однажды прямо спросила,
сможет ли он ее полюбить.
*1 [Этот эпизод Фройд затем приводит и обсуждает в своей работе «Жуткое» (Studienausgabe, т. 4, с. 262—263).]
Он
дал отрицательный ответ; через несколько дней он узнал, что женщина
выбросилась из окна. Он стал себя упрекать и сказал себе, что в его
власти было спасти ее жизнь, если бы подарил ей свою любовь. Таким
образом он приобрел убеждение о всемогуществе своей любви и своей
ненависти. Не отрицая всемогущества любви, мы хотим подчеркнуть, что
в обоих случаях речь идет о смерти, и присоединимся к
напрашивающемуся объяснению, что наш пациент, как и другие больные
неврозом навязчивости, вынужден переоценивать воздействие своих
враждебных чувств во внешнем мире, поскольку значительная часть
внутреннего психического воздействия этих чувств его осознанному
знанию была недоступна. Его любовь — или, скорее, его ненависть —
действительно чрезвычайно сильны; именно они создают те навязчивые
мысли, происхождение которых он не понимает и от которых безуспешно
защищается 1*.
К теме смерти наш пациент имел совершенно особое отношение. Каждый
раз, когда кто-нибудь умирал, он проявлял искреннее сочувствие, с
благоговением участвовал в похоронах, из-за чего братья и сестры в
насмешку его называли «стервятником»; но также и в фантазии он
постоянно убивал людей, чтобы выразить искреннее сочувствие близким
родственникам покойника. Смерть старшей сестры, когда ему было
примерно три с половиной года, играла в его фантазиях важную роль и
самым тесным образом связалась с детскими проступками тех лет. Кроме
того, мы знаем, в сколь раннем возрасте его стала занимать мысль о
смерти отца, и можем трактовать само его заболевание как реакцию на
это событие, которого пятнадцать лет назад он навязчиво желал.
Странное распространение его навязчивых опасений на «потусторонний
мир» есть не что иное, как компенсация за эти желания смерти отцу.
Оно произошло через полтора года, когда снова усилилась печаль по
умершему отцу, и должно было, вопреки реальности и ради желания, до
этого проявлявшегося во всевозможных фантазиях, упразднить смерть
отца 2*. В нескольких местах мы научились переводить добавление «на
том свете» словами «если бы мой отец был еще жив».
*1
[Дополнение, сделанное в 1923 году:] С тех пор было установлено, что
всемогущество мыслей, вернее, желаний, является важной частью
примитивной душевной жизни. (См. «Тотем и табу», 1912—1913 [третья
статья, раздел 3, Studienausgabe, т. 9, с. 374—378); в этой книге
невроз навязчивости обсуждается во многих местах, в частности в
разделах 2 и 3 (в), второй статьи (там же, с.
318—326,347—348,350-351) и в разделе 3 третьей статьи (там же, с.
374—376)].)
*2 [Использование больными неврозом навязчивости защитных механизмов
«отмены» и «изоляции» Фройд обсуждает в главе VI работы «Торможение,
симптом и тревога» (1926d, Studienausgabe, т. 6, с. 263—266);
психология невроза навязчивости рассматривается в этой работе во
многих местах.)
Но почти точно так же, как наш пациент, ведут себя и другие больные неврозом навязчивости, которым судьба не уготовила первую встречу с феноменом смерти в столь раннем возрасте. Их мысли непрерывно заняты вопросами о продолжительности жизни и возможности смерти других людей, их склонность к суеверию вначале не нашла другого содержания и, возможно, другого происхождения вообще не имеет. Но мысль о возможности смерти им нужна прежде всего для решения конфликтов, которые они оставили неразрешенными. Важная черта их характера состоит в том, что они не способны принимать решения, особенно в любовных делах; они стремятся отложить любое решение и, пребывая в сомнении, кого им избрать или какие принять меры против того или иного человека, берут в качестве образца старый имперский верховный суд, процессы которого обычно заканчивались до вынесения судебного приговора из-за смерти спорящих сторон. Таким образом, в любом жизненном конфликте они ожидают смерти важного для себя, чаще всего любимого, человека, будь то кто-либо из родителей, соперник или один из объектов любви, между которыми колеблется их симпатия. Вместе с тем такой оценкой комплекса смерти при неврозе навязчивости мы затрагиваем жизнь влечений этих больных, которую теперь мы рассмотрим подробнее.
В. Жизнь влечений и происхождение навязчивости и сомнений
Если мы хотим прийти к пониманию психических сил, взаимодействие
которых создало этот невроз, то будем должны вернуться к тому, что
узнали от нашего пациента о поводах к его заболеванию в зрелом
возрасте и в детстве. Он заболел, когда ему было за двадцать,
столкнувшись с искушением жениться на другой девушке, а не на своей
давней возлюбленной. Он избегал решения этого конфликта, откладывая
все действия, необходимые для его подготовки, и средства для этого
ему предоставил невроз. Колебания между возлюбленной и другой
девушкой можно свести к конфликту между влиянием отца и любовью к
даме, то есть к конфликтному выбору между отцом и сексуальным
объектом, который, если судить по воспоминаниям и навязчивым мыслям
нашего пациента, существовал еще в раннем детстве. Кроме того, в
отношении своей возлюбленной и отца у него, несомненно, всю жизнь
существовал конфликт между циничной любовью и ненавистью. Фантазии о
мести и навязчивые явления, такие, как навязчивое стремление к
пониманию или манипулирование с камнем на проселочной дороге,
свидетельствуют об этом его душевном разладе, который до известной
степени был естественен и понятен, ибо возлюбленная сначала отказом,
а затем своей холодностью дала повод к появлению у него враждебных
чувств. Но точно такая же двойственность чувств, как мы узнали
благодаря переводу его навязчивых мыслей, определяла его отношения с
отцом, и отец тоже должен был дать ему в детские годы повод к
враждебности, что мы чуть ли не с полной уверенностью сумели
установить. Его отношение к возлюбленной, представлявшее собой смесь
нежности и враждебности, большей частью попадало в его сознательное
восприятие. Разве что он заблуждался относительно степени и
выражения негативных чувств. И наоборот, враждебность к отцу,
которая когда-то была совершенно осознанной, давно исчезла из поля
зрения и могла быть возвращена в сознание только после преодоления
сильнейшего сопротивления пациента. В вытеснении инфантильной
ненависти к отцу мы усматриваем тот процесс, который повлек за собой
все последующие события в рамках невроза.
Перечисленные по отдельности конфликты чувств у нашего пациента не
являются независимыми друг от друга — они попарно друг с другом
спаяны. Ненависть к возлюбленной добавляется к привязанности к отцу
и наоборот. Но два конфликтных течения, остающихся после этого
упрощения, — антагонизм между отцом и возлюбленной и
противоположность любви и ненависти в каждых отдельных отношениях —
как содержательно, так и генетически никак между собой не связаны.
Первый из двух конфликтов соответствует обычному колебанию между
мужчиной и женщиной как объектами любовного выбора, который впервые
приходится делать ребенку, отвечая на всем известный вопрос: «Кого
ты любишь больше: папу или маму?» — и который затем сопровождает его
всю жизнь, несмотря на все различия в интенсивности ощущений и в
фиксации окончательных сексуальных целей. Разве что обычно эта
противоположность вскоре утрачивает характер острого противоречия,
непреклонного «или-или»: создается пространство для неодинаковых
притязаний обеих сторон, хотя также и у нормального человека
уважение одного пола всякий раз подчеркивается обесцениванием
противоположного.
Более странным нам кажется другой конфликт — конфликт между любовью
и ненавистью. Мы знаем, что зарождающаяся любовь зачастую
воспринимается как ненависть, что любовь, которой отказано в
удовлетворении, легко обрашается в ненависть, и слышим от поэтов,
что на бурных стадиях влюбленности оба противоположных чувства
какое-то время могут существовать рядом друг с другом, словно
соперничая между собой. Однако хроническое сосуществование любви и
ненависти к одному и тому же человеку, двух в высшей степени
интенсивных чувств, вызывает у нас удивление. Мы могли бы ожидать,
что большая любовь давно победила бы ненависть или была бы ею
истощена. На самом деле такое дальнейшее существование
противоположностей возможно только при особых психологических
условиях и при содействии бессознательного состояния. Любовь не
смогла уничтожить ненависть, а лишь оттеснила ее в бессознательное,
а в бессознательном, будучи защищенной от уничтожения под
воздействием сознания, ненависть может сохраняться и даже
усиливаться. Обычно при таких обстоятельствах сознательная любовь
реактивным образом достигает особенно большой интенсивности, тем
самым становясь способной справляться с постоянно возложенной на нее
работой — удерживать своего противника в вытеснении. По-видимому,
условием этого странного стечения обстоятельств в любовной жизни
является очень раннее, произошедшее в доисторические детские годы
разделение обеих противоположностей с вытеснением одного компонента,
обычно ненависти 1*.
Если рассмотреть несколько анализов больных неврозом навязчивости,
то сложится впечатление, что такое поведение любви и ненависти, как
у нашего пациента, относится к наиболее часто встречающимся,
наиболее выраженным, а потому, наверное, к наиболее важным
особенностям невроза навязчивости. Но как бы ни было заманчиво
свести проблему «выбора невроза» к жизни влечений, все же имеется
достаточно оснований, чтобы этого искушения избежать, и необходимо
себе сказать, что при любом неврозе в качестве носителей симптомов
мы выявляем одни и те же подавленные влечения. Ведь ненависть,
которую подавляет и удерживает в бессознательном любовь, играет
также важную роль в патогенезе истерии и паранойи.
*1 Ср. рассуждения по этому поводу на одном из первых сеансов. — [Дополнение, сделанное в 1923 году:] Для этой констелляции чувств Блейлер [1910] дал подходящее наименование «амбивалентность». Впрочем, ср. продолжение рассуждений на эту тему в статье «Предрасположение к неврозу навязчивости» (1913j).
Мы
слишком мало знаем о сущности любви, чтобы прийти к определенному
выводу; в частности, совершенно не ясно отношение ее негативного
фактора 1* к садистскому компоненту либидо. Поэтому, когда мы
говорим: «В рассмотренных случаях бессознательной ненависти
садистские компоненты любви были конституционально особенно сильно
развиты, из-за этого подверглись преждевременному и слишком
основательному подавлению и, стало быть, наблюдаемые феномены
невроза происходят, с одной стороны, от реактивно усиленной
сознательной нежности, с другой стороны, от садизма, продолжающего
действовать в бессознательном в виде ненависти», — это имеет
ценность предварительной информации.
Но как бы мы ни понимали эти удивительные отношения любви и
ненависти, их наличие благодаря наблюдению за нашим пациентом
оказывается вне всяких сомнений, и отрадно видеть, насколько легко
теперь нам понять загадочные процессы невроза навязчивости, связав
их с этим моментом. Если интенсивной любви противостоит, связывая
ее, почти такая же сильная ненависть, то ближайшим следствием должен
быть частичный паралич воли, неспособность принимать решения о всех
действиях, для которых любовь должна быть побуждающим мотивом. Но
нерешительность недолго ограничивается одной группой действий. Ибо,
во-первых, какие действия любящего человека не связаны с его
основным мотивом? Во-вторых, сексуальное поведение обладает властью
образца, по которому оно преобразует остальные реакции человека, и,
в-третьих, психологическая особенность невроза навязчивости состоит
в том, что он широко пользуется механизмом смещения. Таким образом,
неспособность принимать решения постепенно распространяется на все
поведение человека.
*1 «Мне часто хочется, чтобы его не было больше среди живых. Но если бы такое сбылось, я знаю, что стал бы еще во много крат несчастнее, столь беззащитен я перед ним», — говорит Алкибиад о Сократе в «Пире». [Некоторые более поздние воззрения Фройда на эту тему изложены на последних страницах работы «Влечения и их судьбы» (1915с; Studienausgabe, т. 3, с. 90—102) и в главе IV работы «Я и Оно» (19236).]
Отсюда господство навязчивостей и сомнений, которые встречаются нам в душевной жизни больного неврозом навязчивости. Сомнения соответствуют внутреннему восприятию нерешительности, которая вследствие торможения любви ненавистью овладевает больным при любом намеренном действии. По существу самым субъективно надежным должно быть именно сомнение в любви, которое диффундирует во все остальное и преимущественно смещается на самые индифферентные мелочи 1*. Кто сомневается в своей любви, может, должен сомневаться и во всем остальном, менее значительном 2*.
Это то же сомнение, которое при защитных мерах ведет к неопределенности и беспрерывному повторению, чтобы устранить неопределенность, и в конце концов оно приводит к тому, что эти защитные действия становятся такими же неосуществимыми, как и первоначально заторможенное решение в любви. В начале моих исследований 3* мне пришлось предположить другое, более общее происхождение неуверенности у больных неврозом навязчивости, которое, казалось, ближе прилегает к норме. Если, к примеру, при написании письма другой человек мне помешал, задав какой-то вопрос, то после этого я ощущаю оправданную неуверенность по поводу того, что из-за помехи чего-то не написал, и для надежности я вынужден еще раз прочесть письмо после того, как оно было готово. Я мог также думать, что неуверенность больных неврозом навязчивости, например, во время их молений, происходит оттого, что в деятельность, связанную с чтением молитв, у них непрерывно в качестве помех вмешивались бессознательные фантазии. Эта гипотеза была верной, и вместе с тем ее легко можно примирить с нашим прежним утверждением.
*1
Ср. изображение с помощью мелочи в качестве технического приема
остроты. [«Острота и ее отношение к бессознательному» (1905с), глава
II, Studienausgabe, т. 4, с. 77—78). См. также: «Навязчивые действия
и религиозные отправления» (1907b). Фройд высказался по этому пункту
еще раз, а именно в конце своей работы «Вытеснение» (1915d),
Studienausgabe, т. 3, с. 117.]
*2 Любовные стихи Гамлета Офелии (акт II, 2-я сцена):
«Не верь, что солнце ясно, Что звезды — рой огней, Что правда лгать
не властна, Но верь любви моей.»
(Перевод М. Лозинского.)
*3 [В ранней работе «Obsessions et phobies» (1895c).]
Действительно, неуверенность в осуществлении защитной меры
происходит от мешающих бессознательных фантазий, но эти фантазии
содержат противоположный импульс, от которого приходилось защищаться
как раз при помощи молитвы. Это отчетливо проявляется у нашего
пациента, когда помеха не остается бессознательной, а дает о себе
знать открыто. Когда во время молитвы он хочет произнести: «Боже,
храни ее!», внезапно из бессознательного прорывается враждебное
«не», и он догадывается, что это — начало проклятия. Если бы это
«не» осталось безмолвным, то он также оказался бы в состоянии
неуверенности и все снова и снова продлевал бы свою молитву; после
того как оно прозвучало, он в конце концов отказался от молитвы. Но
прежде чем это сделать, он, как и все больные неврозом навязчивости,
испробовал всевозможные методы, чтобы воспрепятствовать
вмешательству противоположности, — сокращение молитвы, ускоренное ее
проговаривание; другие стараются каждое такое защитное действие
тщательно «изолировать» от остального. Однако все эти технические
приемы никакой долговременной пользы не приносят; если любовный
импульс, сместившись на незначительное действие, сумел чего-то
добиться, то за ним вскоре последует враждебный импульс и уничтожит
весь его труд.
Обнаружив затем слабое место в обеспечении нашей душевной жизни,
ненадежность памяти, с его помощью больной неврозом навязчивости
может распространить сомнение на все, даже на совершенные уже
действия, которые пока еще не находились в связи с комплексом любви
и ненависти, и на все прошлое. Я напомню пример той женщины, которая
только что в магазине купила гребень для своей маленькой дочери и,
заподозрив своего мужа, начала сомневаться, не обладала ли она уже
этим гребнем давно. Не говорит ли эта женщина напрямую: «Раз я могу
усомниться в твоей любви (а это было всего лишь проекцией ее
сомнений в собственной любви к нему), то я могу усомниться также во
всем», — и не выдает ли она этим нашему пониманию скрытый смысл
невротического сомнения? 1*
*1 [Некоторые замечания о другом механизме сомнения при истерии содержатся в начале раздела 1 истории болезни «Доры» (1905е, Studienausgabe, т. 6, с. 95—96). О сомнении в связи со сновидениями см. «Толкование сновидений» (1900а), глава VII (A) (Studienausgabe, т. 2, с. 494 и далее).]
Однако навязчивость — это попытка компенсации сомнения и коррекции
невыносимых состояний торможения, о которых свидетельствует
сомнение. Если с помощью смещения в конце концов удается довести до
решения какое-либо из заторможенных намерений, то оно должно
осуществиться, правда, оно уже не будет первоначальным, но
запруженная в нем энергия уже не сможет отказаться от возможности
найти для себя отвод в замещающем действии. Таким образом, она
проявляется в повелениях и запретах, когда то нежный, то враждебный
импульс завоевывает этот путь к отводу. Напряжение, когда навязчивое
повеление не может быть выполнено, становится невыносимым и
воспринимается как сильнейшая тревога. Но сам путь к сместившемуся
на мелочь замещающему действию столь бурно оспаривается, что оно,
как правило, может осуществиться лишь как защитная мера, самым
тесным образом смыкающаяся с импульсом, от которого требуется
защититься.
В результате своего рода регрессии место окончательного решения
занимают подготовительные действия, мышление заменяет действие, и
вместо замещающего действия с навязчивой силой утверждается та или
иная мыслительная предварительная ступень поступка. В зависимости
оттого, насколько выражена эта регрессия от действия к мышлению,
случай невроза навязчивости приобретает характер навязчивого
мышления (навязчивого представления) или навязчивого действия в
узком смысле слова. Однако эти настоящие навязчивые действия
становятся возможными лишь потому, что в них в виде компромиссных
образований произошло своего рода примирение двух борющихся между
собой импульсов. Навязчивые действия все больше приближаются —
причем чем дольше длится недуг, тем отчетливее — к инфантильным
сексуальным действиям по типу онанизма. Таким образом, при этой
форме невроза все же совершаются любовные действия, но только при
помощи новой регрессии; они уже не относятся к другому человеку,
объекту любви и ненависти, а являются аутоэротическими, как в
детстве.
Регрессии первого вида — от действия к мышлению — благоприятствует
другой фактор, участвующий в возникновении невроза. В историях
больных неврозом навязчивости регулярно встречается раннее
проявление и преждевременное вытеснение сексуального влечения к
разглядыванию и знанию, которое и у нашего пациента отчасти
управляет его инфантильной сексуальной деятельностью 1*.
*1 [С этим, вероятно, также связана в среднем поистине большая интеллектуальная одаренность больных неврозом навязчивости.)
Мы
уже упоминали роль садистских компонентов в генезе невроза
навязчивости; там, где влечение к знанию преобладает в конституции
больного неврозом навязчивости, главным симптомом невроза становится
резонерство. Сексуализируется сам мыслительный процесс, поскольку
сексуальное удовольствие, которое обычно относится к содержанию
мышления, обращается на сам мыслительный акт, а удовлетворение,
получаемое при достижении умозаключения, ощущается как сексуальное
удовлетворение. Это отношение влечения к знанию к мыслительным
процессам делает его особенно пригодным в различных формах невроза
навязчивости, в которых оно присутствует, энергию, тщетно пытающуюся
пробиться к действию, привлекать к мышлению, где предоставляется
возможность приятного удовлетворения другого рода. Таким образом,
при помощи влечения к знанию замещающее действие далее может
смениться подготовительными мыслительными актами. Но отсрочка в
действии вскоре находит свою замену в виде промедления в мыслях, и
весь процесс, сохраняя все свои особенности, в конечном счете
переводится в новую область, подобно тому, как американцы способны
«moven» 1* дом.
Теперь я бы позволил себе, опираясь на вышеприведенные рассуждения,
определить давно искомую психологическую особенность, которая
придает продуктам невроза навязчивости свойство "навязчивости".
Навязчивыми становится такие мыслительные процессы, которые
(вследствие встречного торможения на моторном конце мыслительной
системы) совершаются с затратами энергии, обычно предназначенными —
как в количественном отношении, так и в качественном отношении —
только для действия, то есть такие мысли, которые должны регрессивно
замещать поступки. Наверное, не встретит возражения гипотеза, что
обычно в силу экономических причин мышление имеет дело с меньшими
смещениями энергии (вероятно, на более высоком уровне [катексиса]),
чем действия, предназначенные для отвода или для изменения внешнего
мира 2*.
То, что в виде навязчивой мысли с чрезмерной силой пробилось в
сознание, должно теперь застраховаться от усилий сознания его
устранить. Мы уже знаем, что эта защита обеспечивается искажением,
которому навязчивая мысль подверглась до своего осознания. Но это не
единственное средство. Кроме того, отдельная навязчивая идея редко
упускает возможность исчезнуть из ситуации своего возникновения, в
которой, несмотря на искажение, понять ее было бы проще всего. С
этой целью, с одной стороны, вставляется интервал между патогенной
ситуацией и последующей навязчивой идеей, который сбивает с толку
каузальные исследования сознательного мышления 3*; с другой стороны,
содержание навязчивой идеи выводится из его особых условий путем
обобщения.
*1 [От английского «move» — передвинуть, переместить. — Прим. пер.]
*2
[Последнее утверждение Фройд выдвинул еще раньше в главе VII (Д)
«Толкования сновидений» (Studienausgabe, т. 2, с. 569). Затем он его
повторил в работе «Положения о двух принципах психического события»
(1911b).]
*3 [Процесс «изоляции».]
Пример этого наш пациент дает в «навязчивом понимании»; пожалуй, еще
лучший — другая больная, которая запрещала себе носить какие-либо
украшения, хотя поводом к этому послужило одно-единственное
украшение, из-за которого она завидовала матери и которое, как она
надеялась, когда-нибудь достанется ей по наследству. Наконец, защите
навязчивой идеи от сознательной работы по ее устранению служит еще
неопределенность или двусмысленность выбранной формулировки, если мы
хотим ее отделить от единообразного искажения. Эта неверно понятая
формулировка может теперь войти в делирии, и последующие
усовершенствования или замены навязчивости будут опираться на
неправильное понимание, а не на действительный текст. И все же можно
наблюдать, что эти делирии стремятся образовывать все новые связи с
содержанием и точным текстом навязчивости, не воспринятыми в
сознательном мышлении.
Я хотел бы еще раз вернуться к жизни влечений больных неврозом
навязчивости, чтобы сделать одно- единственное замечание. Наш
пациент оказался также человеком, имевшим хороший нюх, который, по
его утверждению, в детстве, словно собака, узнавал любого человека
по запаху и которому еще и сегодня обонятельные восприятия говорили
больше, чем другим людям 1*. Нечто подобное я обнаруживал и у других
невротиков, у больных неврозом навязчивости и у истериков, и приучил
себя принимать во внимание роль в генезе неврозов удовольствия от
обоняния, которое исчезает в детстве 2*.
*1
Я добавлю, что в детские годы у него господствовали ярко выраженные
коп-рофолические наклонности. С этим связана уже отмечавшаяся
анальная эротика).
*2 Например, при известных формах фетишизма. [Этот пункт подробнее
обсуждается Фройдом в примечании, добавленном в 1910 году к первому
из трех очерков по теории сексуальности (1905d; Studienausgabe, т.
5, с. 65, прим. 2). — Относительно совершенно иного аспекта
фетишизма см. работу Фройда на эту тему (1927е), Studienausgabe, т.
3, с. 383 и далее.]
В
целом я хотел бы поставить вопрос: не являются ли снижение обоняния
(ставшее неизбежным из-за отдаления человека от земли) и
обусловленное этим органическое вытеснение удовольствия от обоняния
главными слагаемыми его предрасположенности к невротическим
заболеваниям. Тогда стало бы понятно, что в восходящей культуре
именно сексуальная жизнь должна быть принесена в жертву вытеснению.
Ведь мы давно уже знаем, сколь тесная связь возникла в животной
организации между сексуальным влечением и функцией органа обоняния
1*.
В завершение этой работы я хочу выразить надежду, что мои во всех
смыслах неполные сообщения по меньшей мере дадут стимул другим,
углубившись в исследование невроза навязчивости, выявить нечто
большее. Характерное в этом неврозе, то, что отличает его от
истерии, на мой взгляд, следует искать не в жизни влечений, а в
психологических условиях. Я не могу оставить своего пациента, не
выразив впечатления, что он словно распался на три личности, я бы
сказал: на бессознательную и на две предсознатель-ные, между
которыми могло колебаться его сознание. Его бессознательное
охватывало побуждения, подавленные в раннем детстве, которые можно
охарактеризовать как страстные и недобрые; в своем нормальном
состоянии он был добрым, жизнерадостным, уверенным в себе, умным и
свободомыслящим, но в своей третьей психической организации он
предавался суеверию и аскетизму, и поэтому он мог иметь два
убеждения и отстаивать двоякого рода мировоззрения. Эта
предсознательная личность содержала преимущественно реактивные
образования в ответ на свои вытесненные желания, и нетрудно было
предвидеть, что при дальнейшем сохранении болезни она истощила бы
нормальную личность. В настоящее время у меня есть возможность
исследовать одну даму, тяжело страдающую от навязчивыхдействий,
которая аналогичным образом распалась на терпимую, жизнерадостную и
на необычайно мрачную, аскетическую личность. Первую она выдвигает
вперед в качестве своего официального Я, в то время как находится во
власти последней. Обе психические организации имеют доступ к ее
сознанию, и за аскетической личностью можно выявить совершенно
неизвестное ей бессознательное ее существа, состоящее из древних,
давно вытесненных импульсов желаний 2*.
*1
[К этой теме Фройд еще раз вернулся намного позднее, а именно в
главе IV работы «Недомогание культуры» (1930а), Studienausgabe, т.
9, с. 229—230, прим., и с. 235-236, прим. 2.]
*2 [Дополнение, сделанное в 1923 году:] Пациент, которому
приведенный анализ вернул психическое здоровье, как и многие другие
ценные и полные надежд молодые люди, погиб в великой войне.
Другие случаи из практики З. Фройда:
Фрагмент анализа истерии (Дора)
Человек-крыса Rattenmann
раздел "Случаи"