Натали Зальцман "Является ли инцест психоаналитическим понятием?"

Когда Жак Андре предложил мне участвовать в этом семинаре, он указал на заглавие во множественном числе: инцесты. Насколько я поняла, он имел в виду растущий размах в употреблении в средствах массовой информации термина «инцест», а так же то, что произошло смещение понимания инцеста в единственном числе, в смысле «главного сексуального нарушения», к группе злоупотреблений и плохого обращения взрослых с детьми, включенных в общий термин «инцест», где, похоже, акцент, поставленный на сексуальное нарушение, перешел к различным нарушениям, связанным с насилием. Не следовало ли ограничить содержание этого концепта в аналитической сфере, ограждая его от расширения в социально-юридической сфере?

Инцест в современном социальном и культурном толковании

В американской культурной среде, как мы узнаем из средств массовой информации или по слухам, происходит феномен стирания понимания разницы между психопатологическими актами и бессознательными фантазмами. Этот феномен, говорят, может привести к карикатурным законодательным формам, в которых психоаналитик может подтолкнуть пациента к возбуждению судебного дела против своих родителей, если в анализе появляется классический фантазм родительского соблазнения. Хотя Фройд проник на территорию бессознательного фантазма и инфантильной психосексуальности только после отказа от теории реального соблазнения, сегодня мы наблюдаем перетолкованное понимания Эдипова комплекса в его первооткрытом виде; любое сексуальное действие связано с инцестуозными фантазмами (взрослого? ребенка?). Психоаналитическая вульгата, касающаяся отношений между родителями и детьми, и юридическое недовольство, вместе взятые, придают понятию сексуального насилия эффект и совокупность социологических, моральных, юридических и психологических значений, из которых психоаналитику, в своем кабинете, едва ли удается обнаружить какую-нибудь фундаментальную характеристику по своей дисциплине, то есть по Эдипу, как либидинальной бессознательной организации, образованной первичным фантазмом, следовательно, отмеченной первичным вытеснением. В противоправных актах взрослых по отношению к детям, быстро распространяющихся на социальной сцене, в актах, квалифицированных как инцестуозные, едва ли признаем метапсихологический ориентир. Каким образом эти акты, исходящие из гражданского и уголовного Кодексов, давно разработанные юридической номенклатурой, в социальной сфере, в сознании общественности смешиваются с психоаналитическими ссылками?

Как происходит эта регрессия мышления, эта путаница, которая установилась между актом и тем, что психически представляется его противоположностью, отрицание акта в том смысле, в котором невроз является отрицанием перверсии? В том плане, в котором, как писал Фройд, «фундаментом невроза является возмущение Я против претензий сексуальной функции». Здесь я имею в виду две категории фактов. Одна описательная, социологическая, позволяющая пациентам, открывающим Эдипову природу их бессознательной жизни, обратить свои горькие воспоминания в судебный процесс против соблазняющих родителей, а педиатрам смешивать насилие, связанное с жестоким обращением с насилием сексуального характера. Истинная или переоцененная, эта социальная практика, не передает ли она новую форму пренебрежения и вражды по отношению к психоанализу, меняя местами, путем чрезмерного употребления, акт и бессознательную сцену, что заслуживает интерес и внимание аналитиков по поводу свободного использования психоанализа на общественной арене? Другой факт, еще больше интересующий аналитика, касается способа, которым общество возвращает ему деформированную репрезентацию инструментов его дисциплины, объединяя все виды злоупотребления, преступные, сексуальные и агрессивные акты под общим термином «инцесты». Или, если выразиться более точно: любое применение силы взрослым в отношении ребенка становится формой нарушения запрета на инцест. От сексуального насилия взрослого над ребенком, и так очень легко смешанного с нарушением запрета на инцест (социальный инцест или инцест в психоаналитическом смысле, подверженный первичному вытеснению?) дошло до обобщенного подозрения многих взрослых, несущих ответственность за детей: родителей, педагогов, воспитателей, врачей.

Легковесное стремление к определению «инцестуозной связи» и травматической и драматической ауры, ассоциирующейся с этим подозрением, заставляет аналитика рассуждать о смысле и специфическом содержании, которое он придает в своей практике этим терминам: «Эдип, инцест, запрет.» Легкость, с которой использованы эти термины, вынуждает его задавать себе вопросы, чтобы ясно отличить искажения, которым они подвержены, при их использовании вне психоаналитической сферы. Я могла бы посвятить все свое выступление опровержению явных и скрытых аргументов, лежащих в основе смешения между сексуальным действием взрослого по отношению к ребёнку и его определение как «инцестуозное». Эта задача заслуживает такого усилия. З. Фройд не переставал задаваться вопросом о ядре, представленном исторической последовательностью между периодом сексуального возбуждения раннего детства, его ретроактивного включения посредством травматических эффектов, связанных со второй сценой, и ее вкладом в формировании бессознательных сексуальных фантазмов. Имплицитный аргумент, которым оправдывают определение «инцестуозных» всех преступных сексуальных актов, совершенных взрослыми с детьми, основывается на прямолинейной связи, а именно на прямой филиации между бессознательным фантазмом и актом, в этом нет ничего аналитического. Акт есть своеобразное превращение фантазма во что-то включенное в действие. Это рассуждение основывается на определенной сиюминутной и обманчивой очевидности, касающейся идентичности между тем, что может произойти на бессознательном уровне, и тем, что происходит в действительности.

Сексуальный характер любви ребенка к своим родителям и родителей к своему ребенку, это психоаналитическое открытие инфантильной психосексуальности и в то же время эротического свойства родительской любви, бесспорно, составляет общую почву любой генитальной сексуальности, а также всех социальных отношений. Разница лишь в том, что от латентного к явному, от вытесненного к акту, от бессознательных репрезентаций к симптоматическим актам простирается все пространство метапсихологии, вся проблематика статуса запрета в психоаналитическом смысле и полное различие между социальными запретами и психическим запретом. Что касается эволюции социальных запретов, социолог Ирен Тери, специалист-консультант по вопросам семейного законодательства при государственных органах, особенно выделяет в неопубликованном сообщении (1), озаглавленном «Нормы и сексуальные запреты сегодня», юридическую эволюцию, согласно которой, исходя из уголовного кодекса 1790 года, затем 1810 года, социальное восприятие сексуального нарушения организовывается преимущественно вокруг свободного распоряжения собой. Отделяясь от церковного права, где то, что позволено и запрещено с сексуальной точки зрения, определяется местом, занятым в системе родительства, и где, по этой причине, инцест является главным организатором запрета, гражданское и уголовное право продвигает право субъекта и его согласия.

Исходя из этого, изнасилование постепенно стало парадигмой сексуального запрета. Акцент перемещается с самой сексуальности на насильственную сексуальность. Инцест, определенный в антропологическом смысле посредством системы родительства, указывающей на неприступные позиции и генеалогически возможные с сексуальной точки зрения альянсы, теряет свое верховенство в качестве запрета, организующего социальную сексуальность, в то же время затрагивая понятие сексуального преступления. Последнее включает в себя все виды насилия, от покушения на достоинство несовершеннолетнего до самых тяжелых актов педофилии и злодеяния. Совокупность актов сексуального правонарушения вписывается в continuum, под знаком инцестуозного насилия. В каком-то смысле это широкое юридическое толкование сексуальной преступности незримо прибавляется к двойному воздействию бессознательного запрета, который одновременно и неразделимо является и сексуальным, и преступным.

1 Сообщение на Коллоквиуме «Pratiques de la folie: Experts de l’intime», июнь 1999.

Постулируя универсальный характер Эдипа, понятие в высшей степени метапсихологическое, а не феноменологической клиники, никак невозможно определить существование прямой каузальности между либидинальной организацией психики и сексуальной преступностью, обозначенной гражданским и уголовным кодексом. Это обсуждение существующих отношений между метапсихологическими понятиями и клиническим полем, выходящей за рамки прямой психоаналитической практики, вызывает чрезвычайные трудности. И хотя тема «инцестов» вроде ставит эту фундаментальную эпистемологическую проблему, похожую на проблему отношений между психоаналитической нозологией и психиатрической нозологией, я выбрала для обсуждения современное расширение, по моему мнению, чрезмерную, применяемую косвенным образом к понятию инцеста. Я полагаю, но это всего лишь моя интуиция, что во включении в действие речь не идет о том, чтобы вставить в него не вытесненный или плохо вытесненный инцестуозный фантазм. Речь идет скорее о сексуальной практике, в которой влечения разрушения и аффекты бессознательной ненависти преобладают над эротическими влечениями. Партнер заменяет в этом случае объект для использования и для разрушения, намного больше, чем желаемый объект любви.

Инцест, Эдип, или запрет

Уточняя, как действует in vivo проблематика инцеста, чье присутствие подтверждается в каждой терапии, я, может быть, смогу способствовать с пользой для дела различению между «инцестом» в единственном числе, в самом единственном из всех единственных чисел, инцестом в аналитическом смысле, и «инцестами» во множественном числе, в смысле симптоматических социально-психиатрических юридических актов. Мне показалось очевидным, что действительно, если тематика инцеста присутствует в каждом лечении, она обнаруживается посредством любой формы нерешительности, принадлежа запрету, без того, чтобы иметь содействие прямых репрезентаций. Я намереваюсь показать, что инцест это не специфическое психоаналитическое понятие.

Подход к тому, что Фройд назвал комплексом Эдипа, не осуществляется только лишь путем понятия инцеста, но так же путём понятия табу, затем -- запрета. Запрет появляется лишь с момента, когда сексуальная любовь ребенка к каждому из двух родителей принимает психическое качество нарушения, преступного эротического измерения, достойного осуждения, и от которого он должен отказаться. Лишь с того момента, когда уже невозможно исполнение желания любви ребенка, сыну невозможно обладать матерью, дочери невозможно иметь ребенка от отца, когда они выходят из-под покровительства принципа удовольствия и подчиняются принципу действительности - лишь с этого момента понятие любви становится инцестуозным, то есть квинтэссенцией желания, желания того, что невозможно реализовать; в то же время оно становится запрещенным сознательными репрезентациями, исчезая под влиянием вытеснения, забвения, некоторые авторы сказали бы даже форклюзии (С. Леклер), в то время как его след, сам по себе бессознательный, остается лишь в форме идентификации с объектом, от которого отказались.

Тот факт, что любая человеческая история, индивидуальная или коллективная, вписывается внутри этой Эдиповой либидинальной организации, является сейчас прописной истиной, столь часто используемой, что экстравагантность феномена, комплексность его импульсов и эффектов скрыты. Гипотеза, которую я выдвину, всего лишь одна из вероятных точек зрения, которые могут служить ориентиром для использования понятия Эдипа и понятия инцеста, может скорее Эдипа, чем инцеста. Я бы пожелала показать, что в анализе мы встречаем всего лишь отрицательные формы, контринвестиции, инцеста и эдиповой структуры в виде фобических формирований, которые, своей неустанной деятельностью избегания, свидетельствуют о постоянно живой силе притяжения Эдипа. Разве что бредовая идея, как мысль председателя Шребера, «идея, что было бы прекрасно быть женщиной, подлежащей совокуплению» (с мужчиной или с Богом), разве что бредовая идея формулирует прямую репрезентацию инцестуозного сексуального акта; и даже здесь объект желания, отец, переряжен в Бога. Эдиповая либидинальная организация не является прямой принадлежностью анализа. Она требует реконструкции, приобретает форму лишь во втором периоде, периоде перестройки; она утверждается своими эффектами, своими динамическими последствиями.

Она утверждается как невидимая архитектура духа, как виртуальная арматура психической жизни, исходя из которой превратности любовной жизни и невротические, психотические и первертные организации могут стать понятными. Не в том смысле, в каком эти симптоматические образования, будь они обычными или причиняющими страдание, касаются актуализации, эксгибиции или повторения эдиповой драматургии, как будто имевшей место в инфантильном прошлом: обладание матерью, убийство отца, в той же мере, как и попытки, более или менее неудавшиеся, осуществление более или менее удачных формирований запрета на инцест, превращений невозможного, от которого следует отказаться, в более или менее удачное возможное. Если предположить, что мы смогли бы поддержать эту точку зрения, то инцест как бы существует на протяжении психической жизни и начиная с его первичной формы только в фобических видах. Отнюдь не побуждая к включению в акт, он скорее предполагает действия избегания, отрицания; фиксирование в бессознательном этого феномена определяется только его противоположностью, а именно борьбой против этого феномена, который, безусловно, совершается лишь ценой защит равнозначных его запрету. Иными словами, ставка Эдипа на психическую эволюцию не сексуальное обладание, не убийство соперника, а неустанное создание преград и новых территорий, образование запрета, укорененного в окончательном изменении сексуальной и нарциссической либидинальной эволюции. Запрет не является данностью, чем-то уже установленным, чем-то уже упорядоченным, а чем-то, за что должен отвечать каждый индивидуум на протяжении своей либидинальной эволюции, чем-то приемлемым в том смысле, в каком законы природы могут быть приемлемыми, признанными. Запрет есть обязательная возможность.

Запрет уже существует в каждом, с рождения, его вносят родительские вытеснения. Но в то же время он постоянно находится в опасности капитулировать, и, значит, постоянно находится в процессе созидания. Вот клинический фрагмент, из которого полностью вытекает его загадочный характер. Речь идет о матери, которая родила «хруствального» ребенка, страдающего болезнью костей, из-за чего любой уход за ним, любое соприкосновение становится в высшей степени проблематичным, даже опасным для новорожденного. Какой бы ни была органическая причина болезни, для матери и для ее ребенка тело младенца становится сценой запрета соприкосновения. Движимая своими фантазмами, молодая женщина, в поиске неизбежного запрета, родила ребенка, до которого нельзя дотрагиваться. Ребенок, любой ребенок для любой матери представляет и высшее нарушение, исполнение самых сильных инфантильных желаний, иметь ребенка от матери, затем от отца. Но в то же время своим существованием во плоти и крови, своим реальным присутствием он вытесняет и заменяет инцестуозного ребенка, о котором она лишь мечтала.

Для того, чтобы женщина могла инвестировать ребенка, о котором заботится, чтобы она могла желать его на самом деле, необходимо, чтобы тот другой, из фантазма, был подвержен вытеснению. Кстати, в фрагменте рассказа о рождении неприкосновенного ребенка, уже существует настоящее отдаление между инцестуозным желанием и больным ребенком. Для матери этот реальный ребенок тот, которого она бы рискнула трогать инцестуозно, и которого болезнь предохраняет от этого, в то время как ее ничто не смогло предохранить от психической и даже физической грубости со стороны ее матери. Как пишет Пьерра Оланье: «Ребенок является тем, кто, в плане реальности, свидетельствует о победе материнского Я над вытеснением, но с таким же успехом, и в этом парадокс ситуации, является тем, кто остается ближе всего к объекту бессознательного желания». П. Оланье формулирует это и по-другому: «Ребенок, в реальности, одновременно находится на минимальном расстоянии от одного и того же объекта, вызывающего максимальную силу вытеснения.» И еще: «Сам ребенок является твердыней, охраняющей мать от возвращения ее собственного вытеснения.» (2)

2 Pierra Aulagnier, La violence de l’ interprétation, PUF, стр. 140-141

Табу на прикосновение

Я преднамеренно решила проиллюстрировать инцест и запрет рассказом о младенце, которого опасно трогать. З. Фройд устанавливает табу на соприкосновения как центральный пункт системы запретов, находящийся на пересечении между Эросом и деструкцией, на пересечении между нарушением запрета на инцест и запрета на убийство. Эрос, пишет Фройд, обозначает прикосновение, но разрушение также предполагает прикосновение, при ударе. Запрет соприкосновения объединяет сексуальный запрет и запрет разрушения. «Тогда, когда возникает вопрос, почему избегание прикосновения, касания, заражения играет такую большую роль при неврозе, и становится содержанием таких сложных систем, ответ в том, что прикосновение, телесный контакт служит как сиюминутной цели агрессивной инвестиции, так и цели нежной инвестиции объекта. Эрос желает соприкосновения, потому что жаждет единения, стирания пространственных граней между Я и любимым объектом. Также и разрушительность, которая, прежде чем было изобретено оружие, действующее на расстоянии, должна была осуществляться в пространстве, когда к телу можно было бы прикоснуться, до которого можно было бы дотронуться рукой.» (3)

В «Тотеме и табу» Фройд еще пишет: «Глубокое отвращение, которое человек чувствует к своим давним инцестуозным желаниям, ведет его к установлению вокруг фигуры умершего отца системы запретов, которая сможет избежать контакта, двойной запрет прикосновения, как убийственного, так и инцестуозного.» Посредством этого двойного запрета прикосновения мы находимся, в анализе, в непосредственной близости к этим вещам. Чтобы проверить эту версию, я сошлюсь на текст из одного доклада Жака Андре, озаглавленного: «Точка прикосновения». К сожалению, я не могу послать его вам для ознакомления, ибо он был написан не для печати. Сложность моих отрицаний сверхопределена моей собственной неловкостью: могу я или не могу к нему прикоснуться? Аналитическая работа сводится точно к пониманию избежания отрицания, какими являются те, что содержатся в речи одной пациентки: «Пока я говорю, поведала она, я могу думать, что вас здесь нет.» «Лишь регулярный характер, без исключения, отмены «нет» смог меня убедить, что следовало бы придать словам «быть ничем» или «не быть» их полную положительную валентность, полную силу смысла, который носит в себе избегание отнекивания» (Жак Андре).

История этого анализа, как и многих других, и не только неврозов навязчивых состояний, касается усилия установить и в то же время избежать точки прикосновения, как и название доклада: прикоснуться к аналитику, быть тронутым

3 Freud, Inhibition symptôme et angoisse, PUF, 44

его словами и отменить эти точки прикасания. Избегание отнекивания в формулировке: «Пока я говорю, я могу думать, что вас здесь нет» не означает ли степень неопределенности запрета? Если «нет» заняло бы свое место в вышесказанной фразе, может быть, присутствие аналитика возле пациентки перестало бы быть таким проблематичным или даже опасным?

Наслаждение или удовольствие-неудовольствие

Я использую комментарий трех работ, чтобы продемонстрировать пуповинный характер инцеста, такой же непознаваемый, как и пупок из сновидений, и, несмотря на это, такой же постоянно реконструированный формами, запрещающими его. Я перейду, в порядке убывающей трудности, от книги Жоржа Батайя «Моя мать» к книге «Эдип в Винсенне» Сержа Леклера и к книге Филипа Рота: «Комплекс Портного» (известный российскому читателю как «Случай Портного». Итак, Жорж Батай. Самый трудный. Как известно, «наслаждение» не является Фройдовским термином, зато является термином, без которого часть точки зрения Лакана об эффектах анализа была бы непонятной. «Наслаждение» появляется на горизонте анализа тогда, когда Я обнаруживает крах воображаемых позиций, крах объекта а и доступ к реальности, там, где он уже не занимает позицию суверенной значимости. Наслаждение своего рода точка полного соприкосновения между Эросом и Танатосом, когда отменен любой запрет прикасания. Я не знаю, правоверна ли моя формулировка с точки зрения Лакана, но я полагаю, что это лакановское понятие касается существования психического горизонта, где происходит обрушение всей фантазматической организации в ее защитной роли и, в соответствии с этим, обрушение любого признака идентификации, периода, когда сексуальные влечения достигают точки невозврата, достигая цели Танатоса.

Вот что пишет Жорж Батай об инцесте: «В тот же день, когда моя мать поняла, что она должна, в конце концов, уступить, поднять завесы, которые направили бы меня к ней, которые направили бы ее ко мне, она перестала колебаться и убила себя». Более жестко не выразишь воссоединение между сексом и смертью в инцесте, и способ, которым его запрет действует, чтобы защитить каждый субъект от этой точки соприкосновения, являющейся не встречей желающих друг друга тел, а точкой, в которой секс и смерть становятся неразделимыми. И что еще говорит поэт-прорицатель. Он говорит, что: «она (мать, желающая своего сына) была безумной в прямом смысле этого слова». «Если бы мы воплотили это помутнение нашего рассудка как мерзость совокупления… я бы перестал замечать, как бредит мать, видя меня; моя мать перестала бы замечать, как безумствую я, глядя на нее… Мы бы потеряли чистоту нашего невозможного.» Инцестуозная любовь принадлежит области невозможного. В возможном имеется лишь деструкция. В основной части своего творчества, следуя тому же, писатель встречает непреодолимое препятствие, безумие, а не акт. «В пустыне, в которой она горела, - пишет далее Батай, - ему хотелось, чтобы вместе с ней мерзким образом разрушилась молчаливая красота существ, анонимных и равнодушных.» Инцест, это загадочное явление, эта противоположность всех психических образований, мобилизованных для борьбы с запретом на контакт, противится самости, инцест гранича со смертью. В одном из последних писем матери к сыну, перед их предсмертной встречей, она пишет: «Твоя ошибка состоит в том, что ты предпочитаешь удовольствие порочности.»

В действительности, наслаждение и удовольствие не принадлежат тому же психическому миру. Более того, они исключают друг друга, как исключают друг друга перверсия, включенная в акт, и невроз. Лакановская метапсихология наслаждения и Фройдовская метапсихология, полностью организованные вокруг запрета и экономии удовольствия, эти две метапсихологии не выявляют либидинальных организаций бессознательного желания, которые были бы идентично переданы на языке Лакана или на языке Фройда. Для З. Фройда эдиповая организация это либидинальный тупик, а выходом из этого тупика было бы разрушение этой организации, то есть удачное вытеснение и полное и стабильное установление запрета на инцест и запрета на убийство. Или, точнее, как он пишет в «Исчезновении Эдипова комплекса»: «Процесс (при котором Я отдаляется от Эдипова комплекса) больше чем вытеснение; он равносилен, если все происходит идеальным образом, разрешению и отмене комплекса. Мы вынуждены допустить, что коснулись границы, никогда не бывающей полностью ясной, между нормальным и патологическим. Если действительно Я не удалось ничего, кроме вытеснения комплекса, тогда последний продолжает существовать бессознательно в Оно, и позже проявит свой патогенный эффект». Термины Фройда в этой статье радикальные: Эдипов комплекс исчезает. Он разрушен.

Сейчас посмотрим, что говорит нам Серж Леклер в Винсенне, в том анархическом 1968 году или считающимся таковым. (4) «Инцест, сексуальное наслаждение матери является самой моделью наслаждения…абсолютным наслаждением, итак, запретным. Но что означает наслаждение матери? Одним словом, что такое наслаждение? Это что-то, связанное с переходом границ, с отменой границ». А в этот период своей теоретизации С. Леклер придавал материнской функции определение фиксирования границ, установления границ, отделяющих биологическое тело от эрогенного тела ребенка. Отмена этой границы, сексуальное использование материнского тела невозможно, по мере того, как материнская функция отменена в этом нарушении. А установление запрета является одновременно гарантом недоступности этого использования, сохранением этой материнской функции и переходом от метапсихологии наслаждения к

4 Leclaire, Oedipe a Vincenne, Fayard, 1999

Фройдовской метапсихологии удовольствия и неудовольствия, определенными С. Леклером, как «эта смягченная форма, в которой временно граница затенена». И еще: «Разрушение этой грани в то же время отменяет любую возможную эрогенность, или, по крайней мере, вновь возводит все в путаницу, при которой биологическое уже не отличается от эрогенного.» Точку зрения С. Леклера, особенно в главе под названием «О наслаждении», следует принять во внимание. Я полагаю, что, исходя из этого понятия, которым он пользуется, в прямой связи со своей практикой, он указывает на два фундаментальных течения, два регистра в отношении возможных целей анализа. Один регистр умеренный, цивилизирующий, эдиповый, исключающий инцест. Второй находится в прямой связи с психическим безумием, там, «где этот истинно инцестуозный опыт имеет совершенно знаменательный, необратимый и неизгладимый характер, и где что-то, связанное с пределом, границами, было полностью разрушено.» Материнская функция, как предел, граница, как невозможный инцест устанавливает радикальный барьер между наслаждением и смертью, с одной стороны, и между Фройдовскими системами удовольствия и самосохранения, с другой стороны, которые могут действовать в жизнеспособном конфликте.

С. Леклер не оспаривает существование инцестуозного опыта как такового. В своей книге «Разоблачение реального» он выявляет аналитические секвенции, относящиеся к тому инцестуозному опыту, «уловимым на уровне исполнения парциального сексуального влечения», там, где видно, какая большая дистанция существует между инцестуозным актом в повседневном, антропологическом, социально-юридическом смыслах. Он указывает на то, что тогда вся ставка анализа ведет к тому, чтобы «вновь найти (я бы сказала установить) определенную невозможность иметь доступ к Оно». Эдипово желание, инцестуозное желание уже является желанием, отмеченным запретом. Хотим ли мы знать, касается ли запрет на наслаждение или на эдиповые бессознательные фантазмы, несомненно одно: конечная участь инцестуозной либидинальной организации состоит в ее необходимом разрушении; в ее форклюзии, по Леклеру; ее полном вытеснении, сказала бы Оланье. Именно припоминание этого утверждения Оланье послужило исходным пунктом этих рассуждений. Она говорила, что в анализе невроза никогда не проявляются прямые репрезентации инцестуозного желания. В свое время это утверждение вызвало у меня скептицизм, так как мне казалось, что речь, так или иначе, идет только об этом в любом анализе.

Сейчас я бы добавила: так или иначе, но не прямо; или тогда речь идет лишь о вторичных репрезентациях, обдуманных, а не о бессознательных фантазмах. Если сейчас я полностью согласна с этим справедливым утверждением, то задача анализа кажется мне еще трудней. Мне хотелось бы завершить эту ретроспективу несколькими мыслями об инцесте в юмористической версии, версии Филипа Рота из его книги «Комплекс Портного». Известно, что мать еврейка определяет общую культурную сущность маленьких историй, касающихся избытка материнской любви. Находка Ф. Рота: быть наказанным матерью через его запирание на улице высшая точка этого юмора. И вот этот бедный малыш, всю жизнь ощущающий непростительную вину, что обделил мать своей любовью, обреченный стоять перед закрытой дверью дома, обреченный умереть от изолирования внутри целого мира, оставшийся без своей матери. А вот сцена разделенной инцестуозной чувственности: «Она села на краю кровати, в корсете, в стеганом лифчике и начала спускать чулки, болтая впустую. Кто самый дорогой птенчик у мамы? Кого мама любит больше-больше всего на свете?»

«Я таял от счастья, и в то же время не отрывал глаз от медленного, прелестно тревожного спускания плотно отлегающих прозрачных чулок вниз, придающих коже оттенки волнующих изгибов… Ух, мне хотелось стонать от удовольствия, мне было четыре года и, несмотря на это, я чувствовал его в крови» и т.д. Мальчишка, ставший взрослым, влюбленный во всех женщинах и большой соблазнитель, возвращается однажды в Израиль. «И…Доктор (ибо вся книга адресована психоаналитику), Доктор, в государстве Израиль я не мог возбуждаться! Что вы скажете об этом символизме, дружище? Не быть способным к эрекции на Земле Обетования!» «Итак, это апогей эдиповой драмы, Доктор?» - Oedipus Rex замечательная трагедия, болван, а не еще одно надругательство! - Вы садист, шарлатан и мерзкий паяц! Но последнее слово за психоаналитиком. После того, как послушал историю любовных терзаний Портного, с первого детства до провала его сексуальной взрослой жизни, мерзкий паяц говорит своему пациенту: «Итак, говорит доктор, может, уже начнем, а?»

Из книги "Формы инцеста".

Другие статьи по теме:

Моник Бидловски. Проблематика инцестуозных репрезентаций..

Жак Андре. Ложе Иокасты

Д. Марс. Случай инцеста между матерью и сыном

Д.Н. Хуизенга. Инцест как травма: психоаналитический случай

Раздел "Статьи"