Жак Андре. Ложе Иокасты
Иокаста говорит Эдипу: «Не бойся химены матери:
многие смертные в своих снах уже не раз делили постель со своей
матерью. Тот, кто придает меньше значения таким вещам,
одновременно и тот, кто легче всего проживает свою
жизнь.»
Dhe кrwa dhe raiba Zi mao hin… Об этом говорят на всех языках и на все лады, включая и народность Nа из Китая, которая живет на границе с Гималаями: «не совокупляются с теми, с которыми едят из той же чаши и из той же тарелки» - нередко правила приема пищи являются и руководством к правилам, которых следует придерживаться и в постели, но не наоборот. Почему нам необходимо запомнить давний пример народности Nа? Потому что те, кто, следуя их правилам, считаются с запретами на женитьбу и не предоставляют и женщинам и мужчинам неограниченное право на ночные и тайные визиты, демонстрируют такую же непримиримость к инцесту, как и самые цивилизованные общества.1
Универсальный, как и все явления природы, как правило, специфически человеческий, запрет на инцест является «фундаментальным подходом, посредством которого происходит переход от Природы к Культуре.» Эти известные слова Леви-Стросса, высказанные им в "Элементарных структурах родительства" (1949), оставили прочный след, даже если торжественность их утверждения с некоторых пор немного поубавилась. Особенно из-за того, что противопоставление Природа/ Культура потеряло часть своего действенного значения. Натура (природа) уже не является той первоначальной ситуацией, откуда будто бы появились люди; вероятно, разработанная в "Неолитике" 2, «природа» сама по себе понятие культурное. И даже если она утверждает, что постигает другую реальность, нежели человеческую, составляющим ее репрезентациям никогда не удается отдалиться от того, что их порождает. Касаясь темы инцеста, картина сексуального животного («естественного, натурального») беспорядка, который Леви-Стросс противопоставляет человеческой организации, сегодня нам не кажется отличной от тех первичных мифов экзотических обществ, кстати, хорошо исследованных самим антропологом, где инцестуозное смешение является правилом Общества обезьян, писал он, не придерживаются никакой «нормы», а их сексуальность сводится лишь к «связям, оставленным на произвол случайности».
1.Cai Hua, Une société sans père ni mari : les Nade Chine, PUF 1997 : диссертация Кай Хуа стала с того времени предметом частичного отклонения особенно касательно отца ( Шуан-канг Ших в L’Homme, специальный номер: Question de parenté, 2000)
2.Ср. Jean Pouillon, « Manières de table, manières de lit, manières de langage », в Nouvelle Revue de psychanalyse, Gallimard, nr. 6, 1972. Мои заимствования из этой ?статьи превосходят простые цитаты. (Прим. авт.)
После полувека этологии животные уже не такие, какими были когда-то: не только обезьяны, но вообще млекопитающие, даже гуси, во всяком случае, гуси Лоренца. Рай животной любви, свободной от любого принуждения, был заменен почти противоположной репрезентацией: «инцест», систематически отвергаемый, его запрограммированное избегание, даже если, похоже, трудно различать то, что касается генов, от того, что касается импринтинга. Странно, разрыв человека остается, но перемещается. Усиливая немного термины, образно беспорядочное спаривание животных перешло от «везде и всегда» к «никогда и нигде» - да, изредка бывает животное, которое отходит от специфического поведения, но это не является преступлением. Напротив, в человеческих обществах инцест одновременно повсеместно запрещен и везде совершен, постоянно, в зависимости от индивидуальных нарушений. Пропасть между человеком и животным сохранилась , изменилась лишь позиция.
То, что Леви-Стросс формулировал в области антропологии, Лакан внес в область психоанализа: «Первоначальный закон тот, который, регулируя связи, накладывает закон культуры на закон природы, предоставляя их в распоряжение закона совокупления»1. Можно с уверенностью сказать, что измерение воздействия этого удара на теорию и практику еще не закончилось 2, потому что оно накладывает, вопреки Фройдовской идеи, бессознательное антрополога на бессознательное, с которым сталкивается психоанализ: «Не странно ли ", пишет Лакан, "что некий Леви-Стросс, намекая на вовлечение структур языка и той части социальных законов, регулирующих связи и филлиацию, полностью захватывает ту почву, на которую Фройд установил бессознательное?» 3 Я не стану возвращаться к недавнему диспуту4, но полагаю, что достаточно подчеркнуть, в связи с проблематикой инцеста, каковы главные линии девиации, к которым ведет это увязывание аналитической точки зрения с той, которую представляет социальная антропология.4
Либо мы определяем инцест в легальных терминах словаря Литтрe: «незаконное соединение родственных или породненных лиц в запрещенной законом степени», или - в более телесных -, Робера: «сексуальные отношения между мужчиной и женщиной, родственных или породненных в степени, налагающей запрет на брак», в каждой из этих двух ситуаций речь идет о взрослых, (для которых «сексуальный» означает «генитальный»), и которых инцест объединяет в нарушении запрета.
1.« Fonction du champ de la parole et du langage » в Ecrits, Seuil, 1966, стр. 277
2. Карикатурный пример: Франсуаза Дольто, какой бы не была ее аналитическая интуиция, была убеждена, что в любой детской психотерапии необходимо было найти случай и возможность озвучить ребенку запрет на инцест, новую таблицу психоаналитического Закона. Менее анекдотичным является вмешательство в точку изменения динамики лечения: извлечение вытесненного у Фройда, доступ к Символическому у Лакана. Аналитик-толкователь, идущий по стопам Фройда, молчаливый аналитик, играющий роль «Я есть тот, кто я есть» в продолжение Лакана.
3. Ecrits, стр.285
4. Ср. J.Andre, « Violences oedipiennes » Revue française de psychanalyse, 1,, 2001
Точка зрения антропологии, сосредоточенная на взрослом, не является столько ее характерным недостатком, сколько ее необходимостью, востребованной самой природой предмета исследования: связи филиации или альянса. Трудность возникает лишь тогда, когда психоаналитик думает, что он может ввести, без всякого вреда, символический план, регулирующий обмен (слов, женщин, благ), в область его компетенций, именно там, где «сексуальное» диссоциируется от «взрослого» и «генитального» и даже от запрета. Нет никакого сомнения, что в процессе вытеснения основательно участвуют различные препятствия и всякого рода цензура и тем самым они принимают участие в самом создании бессознательного. Но является ли это основным источником оного? Не следует ли ссылаться на отсутствие меры инфантильного сексуального, на эксцесс усилий, навязываемых психическому лечению, на экономическую необходимость отложить в сторону избыток насилия фантазмов и угрозу разложения, распада, которую воображаемое носит в себе? Психозы реже возникают из-за запрета (или из-за его нарушения) и чаще из-за его отсутствия, воскрешающего психиатрические случаи, упомянутые Андре Грином.
Одна из главных трудностей теоретизации инцеста в психоанализе состоит, безусловно, в навязанной антропологией ассоциации инцеста с запретом на него: якобы связь является инцестуозной только из-за запрета, который сказывается на ней. Пока мы рассуждаем, исходя из эдиповых желаний и преград, с которыми они сталкиваются, примирение простое и, вероятно, иллюзорное. Но что происходит, как только мы переступаем барьеры чего-то – как говорит Лакан – «немыслимого»? Если же мы хотим исследовать это, мы можем понять это «немыслимое» как нечто составляющее суть – а не отвергнутую часть – психоанализа в качестве теории и практики.
«Психический инцест игнорирует запрет», - пишет Ж.-Б. Понталис.1 Нельзя пренебрегать трудностью, которую предполагает такая формулировка и которая, в частности, касается семантического перемещения понятия инцеста. «Инцест» в психоанализе, -- имеет ли он только лишь метафорическое значение? Даже прежде, чем процитировать отрывок из "Федры" Расина, словарь Робера добавляет к своему определению: «преувеличенная, инцестуозная любовь». Мы можем согласиться, что это «преувеличение» обозначает вход в психоаналитическую область. Человек преувеличивает; точнее: инфантильная сексуальность преувеличивает сексуальность!
Структуралистское сотрудничество между Лаканом и Леви-Строссом привело к тому, что предпочтение, по крайней мере, в психоанализе во Франции, стали отдавать взаимосвязи между инцестом, запретом на него и символическим планом. Но для Фройда, и для нас наряду с ним, установление этого механизма связывается не столько с тем, что представляет собой сам комплекс Эдипа, сколько с его «катастрофой» - слово следует понимать в том смысле, в котором его употреблял Расин во введении в «Фебаиду», когда он трактует разрешение основного конфликта трагедии. Введение символического плана и его правил – даже если он, в прямом и переносном смысле, накладывается на путь ребенка, покидающего садик для того, чтобы пойти в школу - закрывает главу инфантильной сексуальности. Точнее, меняет ее режим, обрекает лишь к искаженному выражению, от симптома к появлению творчества, проходя через окончательную неуравновешенность сексуальности в отношении ее инстинктивных конечных целей. Другими словами, психоаналитический подход к проблематике инцеста, исходя из примата символического плана, в конечном итоге отсылает в зону второстепенного то, что является солью инфантильной сексуальности: сила воображаемого (то есть его психическая насильственность), создание фантазма (который, собственно, и станет «инцестуозным», когда запрет попытается его ограничить), тревога и удовольствие, которыми он питается. Разработка проблематики инцеста посредством воображаемого никак не закрывает диалог между психоанализом и антропологией. Особенно когда последняя пытается вновь внести ясность там, где доминировал формализм структуры. С этой точки зрения, мутации, предложенные Франсуазой Эритье, являются увлекательными, в первую очередь, потому что она вновь помещает в центр проблематики инцеста фантазматику тела и его субстанций, затем потому, что восполняют ее тревожную единичность, предлагая неожиданную пару мать-дочь, эксклюзивно женскую и гомосексуальную пару, как парадигматическую для того, что она называет «инцестом второго типа».
1 В Fenetres, Gallimard, 2000, стр.135
Так же как трансфер является повтором того, чего никогда не было, миф рассказывает о том, что никогда не происходило. Царства, о которых говорит Монтень, «где прекрасно можно зачинать детей с матерью, а отцам соединяться с их дочерьми и сыновьями», ведут тот же образ существования, что и обезьяны Леви-Стросса: образ фантазма. Запрет на инцест мешает реализации генерализованного промискуитета, когда «реальность» целиком лишь психическая. Никоим образом не приуменьшая проблематику инцеста, эта свобода воображаемого всего лишь означает отсутствие его меры. Меры преступления, а также меры наказания. Не только для «Федры» «инцест» (кровосмешение) рифмуется с «funestе» (роковой). Во все времена происшествия в Космосе, катастрофы (особенно они) находили в in cestus свое первое объяснение: засуха, наводнения, голод, смерть домашних животных, болезни, чудовищные (монстры, уроды) или дегенеративные дети… Это всего лишь некоторые из зол, констатированных или предсказанных мифом или фантазмом. По крайней мере, пока у них не начнет расти щетина на лице, ликвидируя расстояние между человеком и животным. Так население Nа сформулировало свой страх.
* * *
Сцена из психоаналитической жизни…Я одолжил этот случай у одной коллеги. Ее пациент с лихорадочностью, для него самого незаметной, ждет сеанса этого дня. Он готов был решиться совершить следующий шаг: подать заявление о принятии его в психоаналитическое общество. Он ждал дома момент ухода, без видимого нетерпения, читая газету. В какой-то момент он смотрит на часы и вдруг он неприятно поражен тем, что может опоздать. Ах, только не в этот день!… На бешеной скорости он спускается по лестнице, влетает в метро, садится и пытается опять читать газету. Двери поезда готовы были закрыться, и состав готов был уже тронуться, когда он увидел как пробегает перед его глазами название станции, где он должен был выйти. Что делать? Проехать назад одну станцию или пробежать до дома психоаналитика? Он выбирает второе. Еле дыша, он набирает код входной двери и садится в приемной, как всегда. Проходит минута, очень долгая… Может, он забыл нажать на кнопку, которая извещает о приходе нового посетителя? Он открывает дверь, проверяет. Все в порядке. Проходят еще минуты – скорее не проходят. Но что он делает? Нетерпение, еле сдерживаемая нервозность и нестерпимое возбуждение – все смешалось. Опять он открывает дверь и с грохотом ее закрывает. Почему она не выходит? Встревоженная всем этим шумом, который все равно развеял ее свободно плавающее слушание и свободную ассоциацию лежащего на кушетке пациента, психоаналитик решает посмотреть, что там происходит. Она открывает дверь приемной и обнаруживает пациента, который должен был явиться к 18 часам, сидящего с оторопевшим видом; она говорит ему: «Но вы пришли на полчаса раньше…»
Инфантильная сексуальность никогда не проявляется в нужное время – она приходит непоправимо быстро. Нетерпение, доходящее до срыва, бессилие, переходящее в отчаяние… Даже если эта маленькая сценка не касается первосцены, она на нее очень похожа. Среди тысячи и одной участи инцестуозного желания, желание стать психоаналитиком превращает кушетку в ложе Иокасты. Инфантилизм этого момента, свидетелями которого мы являемся, когда герой дня готов на все для того, чтобы завоевать свое место, ничем не отличается от торжествующей гордости Арпада, маленького человека-петуха Ференци. С уверенностью ни в чем не сомневающегося человека, он заявляет своей соседке: «Я женюсь на тебе, на тебе и на твоей сестре, и на трех двоюродных сестрах и на поварихе… Нет, не на поварихе, скорее всего на матери.» Этим все сказано: печатью первичного объекта любви, обязательно инцестуозного и непосягаемого для обладания, отмечено множество замещающих этот первичный объект фигур.
Психоанализ трактует универсальность запрета на инцест по-своему: зачем запрещать то, чего не желаешь? Запрет применяется только к желаемому. Фразер, автор книг «Золотая ветка» и «Тотемизм и экзогамия» уже отметил: универсальный запрет ведет к такому же обобщению инцестуозной потребности. Если любой «выбор» сексуального объекта наследует инфантильным определениям сексуальности, если каждый объект взрослой сексуальности несет на себе следы первых объектов детства, тогда инцестуозное измерение является равнообъемным, имманентным сексуальной жизни вообще. Либо для того, чтобы питать (или нарушать) желание, либо для того, чтобы придумать запрет. Первые объекты любви становятся, таким образом, виновными объектами. К отчаянию Сада и еще некоторых других, «запрещено любить именно тех, кого природа побуждает любить больше всего.»
Любовь к объекту - это потерянная любовь, целой жизни не хватит, чтобы попытаться вновь ее обрести. Обнаружение в образе сегодняшнего объекта черт первой любви, какими бы отдаленными они не казались, есть одно из первых и основополагающих открытий психоанализа. То есть Фройда. Вспомним два примера, воспроизведенных/сконструированных в тот же период, в начале 1910 года.
Первый касается не мужской гомосексуальности вообще, а одного из ее представителей, того, который ведет к избранию эфеба – и которого Фройд восстанавливает, исходя из "Одного воспоминания детства Леонардо да Винчи". Между точкой отправления и точкой прибытия любовного пути включается комплексный механизм зеркал, позволяющий игру отражений и инверсий роли до тотального смешения дорожек. Любить молодого человека, каким ты был сам, ребенком, любимым своей матерью. Непрерывная любовь между матерью и сыном, ценой инверсии позиций, инверсии, разрешенной бессознательной идентификацией и нарциссической зеркальностью - той, которая рисует или пишет "Портрет Дориана Грея". Здесь идентификация сгущает в том же движении идентичность и ее противоположность. С одной стороны, она обеспечивает постоянство первой формы любви, с другой стороны, участвует в вытеснении, в отодвигании слишком инцестуозного объекта. Женщины отсутствуют в этой любовной жизни только тогда, когда Одна из них навсегда завоевала свое место.
Бесспорно, сегодня мы подвержены искушению усложнять Фройдовский анализ. Речь не идет лишь о фигуре нежной, чувственной матери. Она дублируется примитивной, бесцеремонной, даже преследующей тенью, чья гомосексуальная «чувственность», так легко задеваемая/ранимая словами другого, является лишь самым явным его проявлением. Homos-сексуальность не является незнанием инаковости, а скорее ее чрезмерным знанием.
Второй пример расположен на другом конце спектра мужской сексуальности: мужчина, обладающий женщинами; несколькими женщинами, следовательно. По крайней мере, двумя, женой и дамой сердца, как было принято говорить в начале ХХ века, во времена Фройда. Речь идет не столько о множественном числе, которому он созвучен, сколько в особенности об упоминании своеобразной ситуации: то, что мы называем «самым распространенным унижением». Безусловно, здесь частное и общее легко взаимно проникаются, и Фройд близок к мысли, что мы имеем дело с определяющей чертой мужской сексуальности.
Проститутка, кокотка, «любовная актриса (или артистка любви?)»…Начиная от Золя, эта «униженная» женщина носит имя Нана. Та, с которой позволено давать волю нерафинированным вариантам сексуальной жизни. В недавнем фильме герой-гангстер отвечает своему «пси», который спрашивает его, почему он не позволяет себе такого же подготовительного акта со своей женой: «Что вы, этим ртом она целует каждое утро моих детей» - данный пример лишь обогащает перечень того, что Франсуаза Эритье назвала «инцестом второго типа». Одной («актрисе») он дает чувственность, другой (жене) - нежность. Бедные мужчины, разделенные надвое, «там, где любят, не могут желать, там, где желают, не могут любить». Заключение, отмечает Фройд, одновременно неприятное и парадоксальное: чтобы по-настоящему быть свободным и счастливым в любовной жизни, надо перебороть уважение к женщине и «приучить» ее к репрезентации инцеста. Как понимать это «приучить» иначе, как способ, позволяющий переживать психически фантазм первосцены, со всем ее насилием и всеми преувеличениями. Унижение (Erniedrigung) является в то же время метафорой (низкого качества) и прямым смыслом: внизу (nieder), в позе снизу, и мужчина a tergo – так выходит из-под пера Фройда, на «респектабельном» языке, на котором он может высказать то, о чем не принято было говорить. Инцестуозное бессознательное не делает различий, оно разделяет и сохраняет первый объект в двух противоположных аспектах: Мадонна, с одной стороны, блудница, с другой стороны.
Два примера, две судьбы непрерывной любви сына к матери, начиная с раннего периода. Именно так трактует Фройд инцестуозное желание, именно с точки зрения ребенка, верного своей первой любви. Несмотря на это, в обоих случаях точка зрения взрослого и его сексуальности, скажем, точка зрения Федры не отсутствует, по крайней мере, она подразумевается. «Блудница» является той, которая подходит – пусть даже и один раз! – для сексуальной связи с другим, кроме тебя самого, то, что ни одной матери не прощается. Каждый ребенок рождается из предательства материнской любви! Что касается Катерины, матери Леонардо, женщины, «лишенной удовлетворения, которая ставит сына на место мужа», она сама чувственность, ставшая матерью.
Беглое прочтение Фройдовских клинических текстов, начиная от матери «маленького Ганса», которая никуда не ходит без своего сына, беря его всвою кровать, и даже в туалет и заканчивая отцом, который «делает все», чтобы завоевать любовь своей маленькой дочери, той, которой снится, что «ребенка бьют»…такое прочтение демонстрирует, что образ страстно желающего взрослого, даже если он остается на втором плане, всегда присутствует. Случается, что Фройд, в некоторых случаях, переворачивает инцестуозную проблематику и открывает такие перспективы, которые затем, после него, были приняты во внимание 1. Самым радикальным текстом является именно тот, что посвящен "Одному воспоминанию детства Леонардо да Винчи". Оставляя в стороне Катерину, странную соблазнительницу, чтобы упомянуть о матери, принадлежащей всем, матери общей, той, которая путает по своему произволу и в полном неведении любовь и заботу, Фройд пишет: «Любовь матери к своему младенцу, которого она кормит грудью и заботится о нем, есть что-то более глубокое, чем последующая привязанность к выросшему ребенку, подростку. Эта любовь по своей природе похожа на совершенную любовную связь, удовлетворяющую не только все психические желания, но и телесные потребности, и пока она представляет одну из форм счастья, доступного человеческому существу, она чувствует себя вправе удовлетворять, без угрызений совести, давно вытесненные желания, которые мы обычно называем извращенными.» 2
1 Начиная с Ференци и его комментария о взрослой «страсти» и до Лапланша, который вновь проходит через теорию соблазнения, включая Лакана, с отчуждением из-за желания другого, и некоторыми теоретиками психозов.
2 Gallimard, 1987, стр. 146
Итак, это точка зрения взрослого, но – следует подчеркнуть - не взрослой сексуальности. И в ребенке и во взрослом, --- всегда ребенок – точнее, инфантилизм сексуальности, который стремится к инцестуозности. «Полиморфная» мать, которая ласкает, обнимает, баюкает, кормит грудью и греет у своей груди, воспринимая ребенка, как тотальный заместитель сексуального объекта, она сама является дитем собственной сексуальности.
* * *
Если мы переходим от инцестуозного желания ребенка к (педофильному) желанию взрослого, мы приближаемся собственно к инцесту, следовательно, к преступлению, к акту, нарушающему универсальный запрет. Нелегко понять переход из инцестуозной атмосферы инфантильной сексуальности к реальному совершению преступления. Согласно фантазму, инсценированному им бессознательному желанию, преступление уже совершено, ибо желать значит совершать; даже если каждый мечтает об этом по-своему, более или менее искаженно. И обширные культурные хроники говорят о том же, идет ли речь об Эдипе-царе Софокла, или о древних мифах индейцев: меры предосторожности, принятые для того, чтобы избежать инцеста, делают его неотвратимым1. Это исполнение желания «всегда и везде» исключает переход к акту, хотя признано, что это «исключение»
1 Ср. C. Levi Strauss, Leçon inaugurale au College de France (1960), стр.31
относится статистически к значительной частоте. Этот разрыв непрерывности между желанием и актом показывает: акт не является лишь простым осуществлением желания. Может ли тогда идти речь о простом «переходе» от одного к другому?
Чтобы продвинуться вперед, мы, бесспорно, должны оставить универсальное единственное число и перейти к множественному числу психопатологии. Существует большая разница между более cильным, чем дозволено, волнением, которое испытывает отчим к зарождающемуся пубертату своей падчерицы, и отцом, который злоупотребляет вплоть до насилия над своим 4-5 летним ребенком, мальчиком или девочкой, а может и над обоими. Материнский же инцест заканчивается скорее в психиатрии, чем в суде.
Какие желания исполняются этими совершенными актами, если предположить, что эта "готовая формула" не является сама по себе препятствием на пути постижения фактов? Так как, похоже, что каждый криминальный случай,подтверждает, что вписывание преступления в продолжение эдипового желания бессмысленно. Для того, чтобы эдипова трагедия была сыграна, предполагается, что хотя бы хоть одно психическое различие должно быть достигнуто: то, которое делает отличие между Я и объектом, то, которое констатирует потерю объекта или осмысливает «объективацию» как прямой его результат. Потеря, предупреждающая одновременно о присутствии другого. Другого, который станет третьим, но это позже, после катастрофы, тогда, когда различия будут "окончательно" установлены; те, что проводят различие, и те, что противопоставляют между собой пол и поколения.
Существуют инцестуозные акты, «соблюдающие» дифференциацию между полами и поколениями – и даже автономию объекта - которые, чаще всего, избегают судебной участи: между братом и сестрой. Обратимся, главным образом, к Средиземной культуре, туда, где отношения брат-сестра сильно пропитаны традицией, и где долг брата состоит в том, чтобы быть хранителем целомудрия сестры и чести семьи. От хранителя до владельца всего лишь один шаг. Такое нарушение оставляет свои следы, несравнимые все же с психическими губительными последствиями, вызванными инцестом взрослого по отношению к ребенка, a fortiori, когда дело касается того же пола, когда ни одна дифференциация даже не создает дистанции. Датский фильм "Festen " Т. Винтерберга предлагает, при помощи метафоры праздника в семье, которая саморазрушается, тонкую репрезентацию возможного диапазона несчастий, спровоцированных инцестуозным поведением отца со своими детьми, независимо от пола, на глазах не столь соучастной, сколь шизоидной матери.
Эдипова фантазматика нарушает различия уже созданные или в процессе создания. Она устанавливает барьеры и в то же время расшатывает их. Инцестуозный акт, во всяком случае, акт взрослого, воспринимающего ребенка как «объект», свидетельствует о намного более примитивных формах психической жизни, в которой один плюс один не равняется двум.
Материнскую инцестуозность чаще всего удается реконструировать в связи с ее сыном шизофреником. Фантазматическое измерение не отсутствует в таком регистре – а как может быть иначе? – даже если игра фантазма сводится лишь к самому простому выражению или принимает форму бреда. Какой(-ие) фантазм (-ы)? Клод Балье подчеркивает частоту фантазмов матереубийства у инцестуозных отцов 1. Вероятно, в этом случае убийство всего лишь обратная сторона того же Одного. Один или смерть… Мы склонны здесь ссылаться на фантазм возврата к материнской груди, но такое представление возвращения, предполагающего предшествующий уход, сепарацию, каким бы примитивным не казался этот фантазм, допускает все же наличие достаточной дифференциации. Расплывчатость такой фантазматики, типа Абсолюта или места, где все коровы черные, скорее побуждает нас следовать за интуицией Наталии Зальцман: идеей, что в этих пограничных зонах психики сексуальное не единственное, в чем принцип удовольствия нашел свою «по-ту-сторонность» -- смертоносную и разрушительную.
* * *
Вот мы находимся перед противопоставлением, о котором можем сказать лишь, что оно далеко от того, чтобы нас удовлетворить. С одной стороны, находчивость фантазмов, настолько эдиповых, насколько и инцестуозных, со своими любовными и сублиматорными судьбами; с другой стороны, жуткий акт, разрушающий как тело, так и психику. Первые имеют преимущество talking ложа Иокасты (аналитического лечения), остальным остается лишь страдание и тишина одиночной камеры или приюта.
1 Psychanalyse des comportements sexuels violents, PUF,1996, 116.
Возможно ли, чтобы изнутри аналитического опыта, лечения или психотерапии усложнить немного вещи и таким образом выйти из рудиментарных противопоставлений? Понятие «психического инцеста» или «инцеста между психическими аппаратами», безусловно, не является лишь мостом между крайностями; оно все же позволяет нам перемещать линии.
Проблема фундаментального правила, его формулировки дает указывающую точку отправления. «Говорите все, что приходит вам в голову, даже если это неприятно, даже если оно вам кажется незначительным или не касающимся темы, или абсурдным…» Когда Человек с крысами понял это, он понял это прекрасно. На соблазнительное предложение («говорите все…»), он тут же отвечает нарушением, держа только для себя, в теплых объятиях виновности, много месяцев подряд, мысль, которая внезапно пришла ему в голову, когда Фройд назвал ему гонорар: «Столько флоринов, столько крыс…» На сексуализацию ситуации правилами, сексуализация мышления невротика желает всего лишь имплицитно ответить, в умолчании секрета, придержанного для себя. Правило создано для него и для его собратьев по неврозу трансфера. Не только потому, что оно является, собственно говоря, неприменимым, настоящей находкой для пациента с неврозом навязчивостей, но еще вмешивается и парадокс, им вызываемый: парадокс быть правилом, приглашающим к нарушению (сказать то, о чем не говорят), эдиповая комбинация, в которой прекрасно сочетаются желание и запрет.
Аналитик сразу осознает, что, наоборот, он направляется к другим местам назначения, к психической встрече другого рода, когда изложение правила предстает в такой несообразности, что он воздерживается от его формулировки. Психический инцест отвергает запрет, изложение правила не имеет никакого шанса это изменить. Тому, кому слово не оставляет другой возможности, кроме выражения голой правды, тому, кто углублен в молчание, которое, несмотря на это, ничего не скрывает, приглашение «говорить все» указывает, в лучшем случае, на отсутствие такта – слово, которым Ференци определял «искусство» психоаналитика -; а в худшем, на отсутствие способности слышать/слушать.
Именно в статье об отрицательной терапевтической реакции Ж.-Б. Понталис выдвигает идею «психического инцеста». И другие наряду с ним задумались над этой же проблемой. «Инцестуозное», упомянутое Ракамье, или «материнское безумие», о котором Андре Грин говорит именно в данной книге, состоят в близких друг к другу регистрах. Интересно констатировать, как «накопление идентичного», являющегося для Франсуазы Эритье центральным пунктом того, что называется «инцестом второго типа», может служить самым удачным выражением и для исследования психического инцеста, о котором идет речь. Для него час дифференциации между полами и поколениями еще не пробил. Единственная заслуживающая внимания дифференциация, скорее оспоренная/аннулированная, чем нарушенная, является как раз той, которая приводит в отчаяние «безумную мать» - ибо при таких обстоятельствах почти всегда она, ее тень, проявляет свою силу за кулисами: отказ, неспособность думать, что Один прекращается, делится пополам, так, чтобы появились двое. Отказ от своей собственной сепарации, посредством которой создался бы объект. Парадигматическая для инцеста второго типа, пара мать-дочь могла бы прекрасно представить этот психический инцест. Одна иллюстрация даст больше, чем целое выступление. Такая, как, например, одно воспоминание из детства, всплывшее вновь после упоминания об удовольствии ощущать прикосновение кожи к коже в женской гомосексуальности. Она вновь видит себя в кровати своей матери, два тела прижатых друг к другу, свернутые калачиком, с вогнутой в живот матери спиной и дыханием, полностью совпадающим с ритмом спящей.
В какой же степени господство Одного над психикой, как существенная непрерывность, никогда не прекращающаяся, примитивной неделимости, может быть воспринято как своего рода упорство на смешении первоначального недифференцированного состояния, «океанического» или, проще, «амниотического»? Если правомерно обобщать инцестные желания, исходя из эдиповой проблематики, не могли ли мы рассматривать «психический инцест» как одновременно общее и разделенное продолжение связи с первичной матерью? Именно эти идеи получают развитие и обретают свои первые признаки у Фройда, когда он пишет, что мать после того, как «удовлетворила все нужды плода, приспособив для этого свой живот, продолжает исполнять эту же роль и после родов, но уже другими средствами. Материнский психический объект заменяет ребенку зародышевое биологическое положение»1. Простой биологический факт, как утверждает Фройд, или конструкция, пропитанная фантазмом возвращения к Mutterleib, в материнский живот? Не исключено, что райское наслаждение внутриутробной жизни является в значительной мере ретроспективной; в том, что касается гомеостатического равновесия между матерью и грудным ребенком, оно может быть достигнуто, но оно точно не является данностью. Эта «симбиотическая связь», изложенная Фройдом в одном из писем, в психоаналитической теории получит дальнейшие развитие, некоторые теории широко известны, особенно вышедшие из-под пера Маргарет Малер.
1 Inhibition, symptôme et angoisse, Oeuvres complètes, PUF,т.XVII, стр. 254
Если понятие симбиоза плохо выдержало испытание временем, это отчасти из-за того, что понятие маленького ребенка основательно изменилось по мере психологических и этологических открытий. Произошел переход от младенца, одновременно как нарциссического, так и анобьектного, аутистического как яйцо (или как беременный живот), к сообразительному с самого начала грудному ребенку, способному менее через три дня различать голоса и отдавать предпочтение одному из них. Чрезмерная дифференциация новорожденного не уменьшает его Hilflosigkeit, неспособность помочь самому себе, исполнять собственные нужды. Совсем наоборот: рано открытый для окружающего мира, он еще больше уязвим, еще больше зависим, в том числе и его психическое здоровье, от данных ему «ответов».
Идя по пути психического инцеста, соображения Винникотта бесспорно имеют самое большое эвристическое значение. Понятие «первоначальный материнский уход»1 построено точно, отчасти в противовес идеи «симбиотической связи». Зависимость со стороны грудного ребенка, «безумная» (гиперчувствительная) идентификация со стороны матери с собственным ребенком; Винникотт подчеркивает, что адаптация (физиологическая, психическая) одного к другому, является результатом двух гетерогенных точек зрения. Связь с нашими собственными утверждениями заключается особенно в том, что Винникотт определяет эту материнскую идентификацию как «шизоидный эпизод», как «психиатрическое состояние», глубоко вытесненное сразу после его прекращения. «Нормальная болезнь» сколь необходимая, столь опасная, делающая из Одного «безумный» результат, а не определение, будь то биологическое или психологическое. Хотя мы здесь говорим о том, что предполагает «психический инцест», это не означает, что и последующие "инцестуозные" ситуации, несомненно, - патологические, которые мы уже не можем более квалифицировать как «нормальные» - на самом деле были бы простым продолжением начального состояния. Более того, как указывает Винникотт, именно потому, что старт провалился, водворяется безумие. С этого момента нам надлежало бы перестать говорить лишь в общих чертах и рассмотривать единичность каждого «провала».
Напомним лишь один аспект, подсказанный коротким замечанием Винникотта.
1 В De la pédiatrie a la psychanalyse, Payot, 1969, стр. 285
«Если ребенок умирает, пишет он, состояние матери – а именно первоначальная материнская озабоченность – враз становится патологическим.» Мертвый ребенок… У меня сохранился в памяти один психотический мальчик, в начале своего пубертата, голова которого взрывается от убийств: расчлененные жертвы, разрубленные тела, мелко разрезанные, полностью уничтожить которые было невозможно. Его звали Матье-Жан, двойное и противоположное своему старшему брату имя, брату, которого звали Жан-Матье, умершему десять лет назад, когда ему было несколько месяцев, и на могиле которого его мать опускалась на колени каждый день. Мертвый ребенок мог быть совершенно инцестуозным ребенком, тем, с кем она не расстанется больше никогда. Вечный ребенок, о котором недостаточно сказать, что он незаменим – особенно замещающими детьми - или что мать не смогла проделать работу скорби. Он не только не «умер», как это выясняется в психозах остальных, но его еще и невозможно убить. Никакая смерть не властна над ним. Смерть его не касается.
Другие статьи по теме:
Моник Бидловски. Проблематика инцестуозных репрезентаций..
Натали Зальцман. Является ли инцест психоаналитическим понятием?