Жан-Люк Донне. Хорошо темперированный диван. *
* - Название представляет собой аллюзию на название сборника пьес И.С. Баха «Хорошо темперированный клавир».— Прим. П. В. Качалова.
Чаще всего пациент, приходящий ко мне с просьбой о проведении анализа, расспрашивает о размере моих гонораров, о числе и о времени сеансов, об их длительности, прежде чем мы договариваемся о начале анализа. Но иногда только после этого принципиального согласия мне приходится сообщать ему об этих условиях, как и о тех особых условиях проведения психоанализа, которые служат предметом столь многих пересудов (оплата пропущенных сеансов, условия вакаций аналитика и пациента и т. д.). Обычно лишь в начале первого сеанса я указываю ему, если он этого не знает, его место на кушетке, когда он занимает мое собственное место в кресле позади кушетки. И лишь после того, как он разместится, я сообщаю ему «основное правило»: наблюдать за всем, что в нем происходит — в его душе и в его теле: мысли, представления, ощущения, аффекты,— и вербализовать их по возможности немедленно.
Несмотря на привычный характер этих действий, я каждый раз вижу в них то, что в них есть инаугурального: несмотря на их кажущуюся разнородность, я воспринимаю их как единое целое — оболочку структурирующей ценности психоанализа; и наконец, несмотря на их привычность, они продолжают вызывать во мне легкое ощущение странности. Многие из моих коллег могли бы уже заметить в моем образе действий такие «вариации» частностей, которые могли бы послужить предлогом для дискуссий по технике психоанализа («А не лучше ли было делать так или сяк?»), дискуссий, вкус к которым проходит с трудом, даже когда опыт убеждает в их кажущейся бесплодности: так что, даже если бы «аналитическая техника» не существовала, это нисколько не помешало бы о ней рассуждать.
Следует подчеркнуть, что, даже будучи осведомлен об огромном разнообразии видов практик, способствующих созданию психоаналитической ситуации, и испытывая обоснованное чувство относительности этих практик, я тем не менее твердо убежден в образцовой и объективной ценности той схемы, которую я только что очертил. Я чувствую себя уверенным в рациональности контракта, предлагаемого или навязываемого мной пациенту, уверенным в тот самый миг, когда легкое головокружение напоминает мне о том, что есть нелепого, вводящего в заблуждение или неуместного в самом предприятии психоаналитической курации. С одной стороны, и этот контракт, и вся эта диспозиция кажутся мне наилучшим способом гарантировать определенное равновесие наших взаимодействий — и в смысле денег, и в смысле времени; с другой стороны, они кажутся мне воплощающими самым трезвым и самым скромным образом границу или ограничение поля наших психоаналитических толкований, столь же открытого и столь же ограниченного в одно и то же время.
Относительность же и этой практики, лично моей, не мешает мне испытывать чувство ее очевидной необходимости, хотя я и знаю, что необходимость такого рода практики почти невозможно доказать. И тем не менее в связи то с тем, то с иным аспектом их функций я не могу избегнуть сомнений касательно описанных рамок проведения психоанализа: в плане реальности я хорошо ощущаю, как много в них от учреждения опеки над пациентом, и мне случается спрашивать себя, какие модификации этих рамок я был бы готов принять в том или в ином контексте, например, если бы клиентуры стало не хватать; с «психоаналитической» стороны опыт достаточно показал мне потенциальные неудобства такого ригидного контракта с определенного типа пациентами, склонными задумываться над его оборотной стороной, что приводит иногда к необходимости смягчать, а в некоторых случаях даже и не разъяснять ничего о характере наших будущих встреч.
И все-таки потом всегда оказывалось, что этот благонамеренный эмпиризм, вдохновлявший меня ступать на путь вариаций с рамками психоанализа, после возможного систематического размышления всегда восходил к (моему и/или пациента) болезненному идеализму, которым пыталось удовлетвориться (мое и/или пациента) желание всемогущества.
Эта необходимость соотносить свое поведение с рамками психоанализа, именно с этими рамками, с моими рамками, не смешивается, следовательно, ни с материальной заинтересованностью, которую они, бесспорно, мне обеспечивают, ни с функциями, которые эти рамки должны бы выполнять по отношению ко всему полю психоаналитических толкований. Эта необходимость, кажется, скорее отсылает к взаимосвязи этих уровней, к той их взаимосвязи, в которой рамки психоанализа воплощали бы модель психоанализа или саму его возможность. Здесь мне вспоминается несколько иронический вопрос, поставленный неким автором (Р. Кастелем) — не психоаналитиком — в весьма любопытном произведении 2. Он вопрошает по поводу этого нашего контракта об учреждении опеки: в чем смысл этой «предустановленной гармонии» 3 между материальным интересом аналитика и символическим интересом пациента? Чтобы ответ не звучал ни цинично, ни надменно, не следует ли для начала отнестись с осторожностью к имплицитно присущей этому вопросу двойственности? А именно к тому, что сама проблема эквивалентности обмена между психоаналитиком и его пациентом удваивается здесь еще и вопросом перехода от «материального» к «символическому».
Мы сразу же обнаружим, насколько легче говорить о материальном интересе аналитика, которому следует платить хорошо и регулярно, чем о выгоде пациента: как если бы это было немного неприлично просто сказать, что пациент получает именно то, что он и хотел «за свои деньги» (будь то получение отведенного ему времени в удобных для него рамках 4), либо он получает выгоду от вложения своих денег в виде своего «выздоровления» или адаптивного улучшения. Совершенно очевидно, что, если психоаналитик испытывает отвращение к принятию в расчет такой реальности (а для такого отвращения есть как дурные, так и хорошие основания), он действительно рискует быть вынужденным говорить о «символической» выгоде своего пациента, что не только является признаком дурного вкуса, но и просто совершенно неприемлемо: в таком случае мы имели бы право говорить только о символической пользе самого психоанализа, того психоанализа, который происходит между двумя субъектами.
При всей своей двойственности вопрос Кастеля остается, впрочем, важнейшим: ведь он затрагивает не столько эквивалентность «материальных» выгод пациента и психоаналитика 5, сколько «баланс» реального и символического, баланс, столь необходимый для благополучного протекания психоанализа. Каковы действительные условия, необходимые для такого довольно специфического процесса символизации, каковым является психоаналитическая курация, станет ли этот процесс возможным, будет ли эта символизация «интересна», окажется ли сама курация полезной?Вот какие вопросы встают перед аналитиком.
2 Castel R. Le Psychanalysme. Maspero, 1973.
3 Знаменитая формула из «Монадологии» Ф.В. Лейбница.— Прим. П. В. Качалова
4 Пользуясь рабочей силой аналитика.
5 Что не означает, что и на этом уровне данный вопрос является столь простым и окончательно решенным простой ссылкой на «объективные обстоятельства».
В том, что касается невротика — первоначально главного предмета психоаналитической курации, то здесь и вправду, кажется, существует предустановленная гармония между материальным интересом аналитика и символической выгодой курации, так же как здесь имеет место предустановленная гармония между лечебным процессом и последующим выздоровлением, поскольку в определенном смысле психический статус невротика определяется соответствием между реальным и символическим, соответствием, поддерживающим приоритет символического. И если рамки психоаналитической курации настолько подходят для невротика, так это потому, что «материальный» интерес психоаналитика для невротика уже символичен, и потому, что «насильственность» этой материальности «хорошо подходит» для символизации.
Когда иной будущий пациент толкует мне о том, что затрудняет принятие какого-то пункта нашего контракта, и особенно тогда, когда его критика представляется мне вполне обоснованной, я предпочитаю никоим образом не обнаруживать моих колебаний и ничего не менять в самом контракте. И это не просто по причине моего материального интереса; и не потому лишь, что я уже «интерпретирую» речь пациента, которую я уже слушаю в ином регистре. В этом регистре его речь предвосхищает непредвиденные случайности аналитической работы, в ходе которой его речь не получит иного ответа, кроме психоаналитического толкования; я поступаю так потому, что ясно чувствую, как сама возможность подобного слушания зависит для меня от этой линии, очерченной вокруг нас, прочерченной и между нами, и внутри нас самих, но и потому, что в конечном счете ничего хорошего не выйдет из нарушения того договора, на который я только и могу согласиться.
Вот почему, какова бы ни была моя убежденность в разумном характере нашего контракта, я предпочитаю представлять его как некую целокупность, односторонне навязанную аналитиком, поскольку только таким образом он остается пригоден для самой широкой символизации. Его «разумные» оправдания всегда воспринимаются, сознательно или бессознательно, как рационализации, выдающие чувство вины, имеющие целью предупреждение упреков в навязывании или в запрещении удовольствия подчиняться. В одном из условий нашего контракта, как мне кажется, выражено то, что следует говорить на психоанализе: ничего, кроме правды, но не всю правду. Ибо, как напоминает нам Винникотт, фундаментальное значение имеет и латентное содержание психоаналитического контракта: разве не подразумевается в наших словах, что пациент любим нами и будет любим, поскольку мы часто, регулярно и безусловно будем его видеть и слушать? Разве не подразумевается также в наших словах, что мы его ненавидим и отвергаем, когда заканчиваем сеанс, за который ему придется заплатить?
От себя заметим, что Винникотт уже ограничивает выбор возможных толкований: а почему бы не сказать также, что мы ненавидим пациента, поскольку принуждаем его регулярно приходить к нам, чтобы заставить его страдать, или почему бы не сказать, что мы его любим, когда в конце сеанса кладем конец его пыткам, когда принимаем его подарки, его деньги, когда мы удовлетворяемся этим и не вымогаем у пациента «фунт плоти» 6? Когда, в конце концов, в ходе курации мы узнаем достаточно, чтобы «измерить» соотношения ненависти и любви у данного пациента?И тем не менее Винникотт прав, поскольку всю психоаналитическую курацию может описать как субъективное разложение, а затем — интеграцию изначально столь «дико» звучащего инаугурального контракта; и эта интеграция не происходит, запоздало оправдывая свою исходную точку, иначе как в тех случаях, когда присутствие психоаналитика смогло «сойти» за любовь.
* * *
Вернемся к спорам между аналитиками и их пациентами о вариациях в практике заключения психоаналитического контракта. Возможно, несколько обсессивный характер этих дискуссий проистекает из того факта, что они выражают, отражают, хоть и смещая, и маскируя, сами трудности теории техники психоаналитических толкований? В действительности обсуждать своевременность того или иного толкования в данный момент, уровень толкования или его формулировку не более и не менее легко или интересно, чем обсуждать частоту или длительность сеансов. На самом деле при этом немедленно встает вопрос определения рамок психоанализа, вопрос дифференциации того, что можно по праву считать выражением обычного контракта между аналитиком и его пациентом, и того, что уже относится к полю аналитического поиска, к его стратегии, к векторизации процесса анализа и к переплетениям переноса. Итак, рамки психоанализа представляют собой переходной 7 элемент; они таковы, что мы никогда не сможем определить их границы в строгом смысле слова, но сможем лишь сказать, чем они не являются,— ни реальностью, внешней по отношению к аналитическому полю, ни самим этим полем.
6 - Фигуральное выражение Шейлока из «Венецианского купца» В. Шекспира, означающее выплату долга плотской любовью.— Прим. П. В. Качалова.
7 Переходной в смысле Д.В. Винникотта — как переходной объект или переходной феномен.— Прим. П. В. Качалова
А вне психоаналитических рамок? Установки и поведение психоаналитика на окраинах сеанса, его манера говорить по телефону и т. д. и т. п. — являются ли они частью психоаналитических рамок в той же степени, в которой технически рамками психоанализа предписывается диспозиция: пациент — на кушетке, аналитик — в кресле? Мне, конечно, ответят, что такое расширение понятия рамок было бы смешно, что если ктото задумывается об этих внешних деталях, то это лишь признак того, что пока еще он не чувствует себя «естественно». Но не означает ли эта насмешка лишь попытку легко отмахнуться от вопроса о формальной стороне рамок анализа?
А внутри этих рамок? Должны ли мы считать произнесение психоаналитиком вслух основного правила требованием самих рамок анализа? Находится ли применение данного правила в практике конкретного анализа в тех же отношениях с психоаналитическим процессом, что и пространственно-временные и финансовые параметры оного процесса? Об этом правиле слишком много говорилось, поэтому объять здесь все уже сказанное о нем невозможно. Могу лишь добавить, что, провозглашая это правило, мы совершаем переход от цели анализа к его средствам, переход от «что делать?» к «как делать?». Буквальную невозможность применения основного правила подчеркивали часто, и потому это правило иногда отвергали; в любом случае провозглашенное вслух правило по своему совершенно эксплицитному и недвусмысленному характеру принципиально отличается от остальных предписаний аналитических рамок, не лишенных некоего латентного содержания (см. выше).
Впрочем, некоторые авторы считают провозглашение всех пунктов основного правила настолько же излишним, как и, например, излишне оглашение запрета действовать во время сеанса («Для нас, значит, мыслимо действовать во время сеанса?»), и эти авторы уверяют, что пациенты прекрасно открывают это правило и сами по себе, и как раз в тот самый момент, когда его применение встречается с субъективной прочувствованностью оного правила, каковая внутренняя прочувствованность только и делает это правило для них вразумительным. В некотором смысле здесь провозглашается идеал открытия правил в ходе игры. Этому идеалу противостоит тот факт, что правила нашей игры можно выучить, никогда в нее не играя, и можно играть в эту игру, так никогда и не выучив ее правил. В любом случае анализанту придется пережить раскачивания вокруг нашего основного правила (даже не высказанного вслух) — колебания между свободой «все говорить» и принуждением «все говорить».
Короче, рамки психоанализа трудно «определить», и само по себе их определение представляет собой теоретическую проблему. Если к этой теоретической занозе добавить материальные последствия, которые могут повлечь вариации в условиях психоаналитического контракта, становится понятно, почему любые дискуссии на эту тему сразу приобретают остроту либо не ведутся вовсе. Когда я, например, дискутирую с английскими коллегами, им случается высказывать суждение, согласно которому приводимые мною психоаналитические курации по три сеанса в неделю по сорок пять минут сеанс не могут «на самом деле» быть анализом, поскольку процессу не хватает преемственности; а анализу переноса — глубины; они также напоминают мне о «понедельничной броне» 8 у пациента, отмечавшейся Фрейдом. Тем не менее эти английские коллеги не доходят ни до того, чтобы утверждать (во всяком случае — открыто), что психоанализ — это пять или шесть сеансов в неделю, шестьдесят минут сеанс, ни до того, чтобы утверждать, что я не «психоаналитик». С другой стороны, некоторые из моих французских коллег, как правило, лаканисты, считают адекватной практику коротких или укороченных сеансов и расценивают как аномалию ригидность моего расписания сеансов 9.
8 Усиление сопротивления и защит пациента после перерыва анализа на единственный воскресный выходной день Фрейда (единственный — в работе с любимыми английскими пациентами, с которыми он работал по часу шесть дней в неделю).— Прим. П. В. Качалова.
9 Они мне говорят, например, что я позволяю попасться в ловушку к этому хитрому бессознательному, вместо того чтобы поймать в ловушку само бессознательное; что это отсчитанное время сеанса —просто потерянное время, если бессознательному время неведомо; что закрытие сеанса по решению аналитика представляет собой отсрочку, которая является пунктуацией, скандированием, имеющим ценность психоаналитического толкования, и что, для того чтобы такое толкование было проницательным, достаточно, чтобы психоаналитик был «уверен в своем желании». Однако помимо того, что эта логика «закрытия» годится для обоснования укороченных сеансов, но никак не для обоснования просто коротких сеансов, не более ли вероятно, что единственное, в чем мы уверены, закрывая таким образом сеанс, так это в том, что мы не уверены в своем желании?Интересно заметить, что отказ от эксплицитных рамок анализа проистекает из такой теории психоанализа (и имплицирует ее), в которой приоритет символического носит абсолютный, а не относительный характер.
Понятно, что нелегко в «рамках» одной своей жизни «проработать», как скромно и психоаналитически мы говорим, какую бы то ни было проблему. Нам кажется, однако, важным отметить следующее: расхождения в вопросе о рамках психоанализа, похоже, отсылают нас к теоретическим позициям авторов, но, в то время как теоретические расхождения эксплицируются и скорее культивируются, даже преувеличиваются, дискуссии о рамках психоанализа останавливаются на полдороге, остаются подспудными или начинают рассматриваться как чисто педагогический материал для обучающихся психоаналитиков. Эти две тенденции, которые представляются нам в равной степени защитными, заставляют психоаналитиков колебаться между угрозой возможного постыдного догматизма и искушением не менее виновного релятивизма.
Остается, однако, нерешенным вопрос о связи между рамками психоанализа и психоаналитическим процессом, вопрос, на который хотелось бы дать ответ не сугубо практический, а теоретический 10, и при этом ответ, насколько возможно, психоаналитический. Однако позиции авторов на сей счет разнятся очень резко. Для одних связь между формальными рамками анализа и аналитическим процессом представляется совершенно необходимой: нет психоанализа в строгом смысле этого слова (существует, значит, строгий смысл) вне тех рамок — каковы бы они ни были,— которые применяют эти авторы. В их теории эти рамки обычно очень структурированы, ригидны, незыблемы, хотя в их практике это не обязательно так. Добавим, что эти же аналитики не обязательно относятся к тем, кто более остальных колеблется модифицировать или адаптировать рамки анализа в тех клинических случаях, в которых такие изменения представляются необходимыми.
Для других связь рамок анализа и аналитического процесса конъюнктурна: практика анализа может варьировать и у них тоже; но на рамки анализа они взирают недоверчиво или даже пренебрежительно, рассматривая эти рамки как неизбежную реальность. В то время как аналитики первого типа не колеблясь неразрывно связывают проведение психоанализа с присущими ему материальными условиями его реализации, аналитики второго типа испытывают ко всему этому сильное отвращение и считают, что есть что-то смешное в том, чтобы связывать психоаналитическое «откровение» со столь плоскими соображениями, как количество сеансов в неделю, не говоря уж о горизонтальном положении на кушетке. Можно также добавить, что для одних искусственность рамок анализа аналитична сама по себе, а ограничения, ими устанавливаемые, являются необходимой опорой как для всего поля психоаналитических толкований, так и для толкования переноса, в то время как для других рамки психоанализа должны стремиться к стиранию, а психоаналитический процесс, реально вписанный в действительность, должен происходить «под открытым небом», где возникает чистая символика, не требующая для своей разработки ни шахт, ни крепей в этих шахтах. В конечном счете первый образ мыслей отсылает нас к полюсу полной объективизации 11, а второй переносит акцент на субъективность 12.
10 В эпистемологическом плане поставленный вопрос состоит в том, что бы узнать, может ли из одной и той же теоретической позиции одновременно проистекать и некоторая практика, и теоретизация связи между этой теорией и этой практикой.
11 Т. е. толкования психики как бессмысленного и не имеющего ценности инертного предмета технической манипуляции в рамках парадигмы классической (Ньютона и Декарта) физики XIX в. со всей опасностью полной дегуманизации.— Прим. П. В. Качалова.
12 Т. е. на толкование психики как активной, никогда до конца не определяемой и не познаваемой и лишь частично манипулируемой реальностью в рамках парадигмы неклассической (Бора и Гейзенберга) физики начала ХХ в. со всей опасностью регрессии к мистицизму.—Прим. П. В. Качалова.
Большинство психоаналитиков, кажется, занимают промежуточную точку зрения, при которой связь рамок психоанализа и психоаналитического процесса сохраняет всю свою двойственность. Рамки психоанализа, безусловно, не обладают «достоинствами» психоаналитического процесса, но первые являются необходимыми условиями второго, причем мы не уверены, являются ли эти рамочные условия для психоанализа необходимыми внутренне или необходимыми только внешне. В любом случае «настоящие» рамки анализа должны находиться внутри аналитика и основываться на ясном сознании того, что он сохраняет положение аналитика. Нет, разумеется, среди аналитиков никого, кто не был бы поражен этими неожиданными, а иногда чудесными встречами, при которых психоаналитический дух сметает психоаналитический буквализм.
Тем не менее было бы неразумно отрицать экономический принцип, из которого мы исходим со времен Фрейда: «Дух человеческий отказывает нам в возможности легким усилием и без особого рычага произвести в нем большие перемены». Вот почему так прозаично (и так «научно») принимается, что при прочих равных условиях должна действительно существовать определенная пропорциональность между строгостью и интенсивностью психоаналитической диспозиции — с одной стороны, и глубиной и валидностью разворачивающегося психоаналитического процесса — с другой. Без такой пропорциональности весь этот психоанализ был бы чистой мистерией воплощения 13.
13 Воплощения Логоса.— Прим. П. В. Качалова
Перевод с французского и научная редакция П. В. Качалова
раздел "Статьи"
Габриеэле Паскуале. Место чувства юмора во время сеансов.
Ален Жибо "Французский подход к первичному интервью"