Рене Руссийон «Работа символизации»

Мы поместили работу символизации в само сердце практики, это [работа символизации] широко известная клиницистам концепция, но одновременно она является и очень сложной, поэтому раскрыть ее формы и ее комплексность, несомненно, является крайне полезным.

Основы символизации.

Начнем с определения главных целей. Субъективный опыт вписывается в психический аппарат под той формой, которую Фройд называл в разные периоды «первичной психической материей».

Это первое впечатление, первая запись, - именно так он объясняет это явление в своем знаменитом письме от 6 декабря 1896 года, в котором он описывает психические процессы запоминания и воспоминания и называет их «мнестическими следами восприятия». Тексты, которые следуют за этим письмом, позволяют дополнить описание природы этого первого следа, вследствие которого процессы символизации должны начать свою работу. Она мультиперцептивна, согласно схеме Фройда, предложенной в 1891 году в своей работе «Об афазии», в которой он дает определение первичной регистрации, но в той мере, в которой она [регистрация] также записывает переживание субъекта и его инвестицию. Она также мультисенсорна и мультипульсиональна [cостоит из множества влечений], в конце концов, расположена на пересечении субъекта и объекта субъекта, возникающая из встречи одного и другого; она обязательно смешивает Я и объект, субъект и свой объект - другой субъект. Следовательно, она изначально гиперсложная.

Когда он (Фройд) вновь возвращается к этому вопросу во вступлении к статье «Я и Оно» Фройд подчеркивает, что эта первичная запись не способна «становиться сознательной» в этой [же, изначальной] форме, она должна, следовательно, трансформироваться. В разных статьях я уже подчеркивал, что она подвергалась компульсии к интеграции, что выводится из поздних предположений Фройда, как мы можем это заметить, связав его короткие записи, сделанные им в Лондоне, в конце жизни, в которых он подчеркивал то, что именно самые первые наши опыты больше всего стремятся затем к повторению, из-за слабости процессов синтеза младого возраста. Из этих гипотез следует, что первичные следы повторяются потому, что они не были интегрированы из-за неспособности к психическому синтезу. Мы попытались уточнить, от чего зависит способность к синтезу, а также то, что делает ее слабой, и что позволяет ей справиться с этой первичной слабостью.

NB – можно было бы подумать о том, что, репрезентация субъективного опыта является детерминирующим условием и одновременно мы можем подчеркнуть, что [именно] травматический опыт был тем [опытом], который не смог стать репрезентированным. Но это предположение, которое клиницисты хорошо понимают интуитивно, страдает приблизительностью формулировки. Для Фройда, начиная с 1891 и с «Вклада в изучение афазии», репрезентация – не что иное, как ансамбль связей, установленных между различными перцептивными данными. Напоминаю схему тогдашнего периода.

Такое определение, согласующееся нашими сегодняшними знаниями о перцептивно-сенсориальных записях, исключает отсутствие репрезентации. Сама сущность основы нашего психического функционирования [cостоит в том, чтобы] создавать репрезентации и то, что мы назовем очень скоро восприятием, должно быть на самом деле названо «перцептивной репрезентацией». Вот почему мы не можем довольствоваться лишь простым описанием того, что мы называем «репрезентацией» психической формы, о которой идет речь, так как, в сущности, психика может работать только лишь с репрезентациями, и, более того, все есть репрезентация для нее. Следовательно, надо уточнить «перцептивная ли эта репрезентация», или «символическая репрезентация», или «зеркальная репрезентация» и т.д..

Психическая интеграция «первичной психической материи» должна будет осуществиться через трансформацию своей первичной формы в форму, для которой я предлагаю сохранить произвольный термин «символического», принимая во внимание историю психоаналитических концептов и особенно, выявление символического языка сновидения. В дальнейшем мы более полно подтвердим это название.

Первичная психическая материя должна быть психически метаболизирована (П.Оланье, Ж.Лапланш) и эта метаболизация - ключ психической интеграции - осуществится посредством процесса символизации. Сей процесс символизации делает возможным процесс субьективации, процесс присвоения или субьективной интеграции, т.е. процесс, посредством которого человек присваивает себе свой собственный пережитый опыт. В действительности - это абсолютно фундаментальный вклад Фройдовского мышления, исходящей из второй топики (или из второй метапсихологии) считать, что субъективный опыт ощущается и присваивается не сразу, но что существует психическое напряжение в направлении этого присвоения. Это психическое напряжение ясно указывается Фройдом в своем знаменитом заявлении 1932 «Wo es war sol lich verden», которое можно перевести как «Там где было Оно, должно стать Я», в котором Оно является местом записи того, что Фройд назвал «первичной психической материей».

Мы могли бы также считать, что субъективация предполагает, что психическое содержание могло бы принять рефлексивную форму, что в и через рефлексивность она осуществляется. Рефлексивность не является прямым Фройдовским концептом. Он навязался как таковой для того, чтобы справиться с множеством тупиков, возникающих в связи с использованием концепта «сознание», начиная с того момента, когда психоанализ показал богатство бессознательной жизни и существование бессознательных организующих и регулирующих процессов. В то же время Фройд, хоть он и не называет рефлексивность напрямую, описывает очень четко этот концепт, в частности, начиная с 1932 г., в работе «Новые лекции по введению в психоанализ», когда раскрывает функцию самонаблюдения Сверх-Я в главе, посвященной распаду психической личности.

Фройд дает, кроме того, другое важное указание, когда он подчеркивает, что становление психических процессов сознательными, мы сказали бы по другому, «рефлексивное становление» оных, зависит от связи с репрезентацией слов и от аппарата устной речи.
Далее мы увидим, как мы можем обобщить то, что Фройд называл «становлением речью», и которое он располагает лишь в устной речи, и может, безусловно, быть генерализовано во всех языковых формах, включая язык сновидений, о чем он говорит в 1913 г., но по ту сторону всех языковых форм, которые служат для человеческого выражения.

В заключении, и подводя итог поддержке, которую Фройд может нам дать, мы можем, следовательно, сказать: «Первичная психическая материя должна быть метаболизирована и трансформирована посредством процесса рефлексивной символизации, для того, чтобы она смогла интегрироваться в субъективность». Мы констатируем важность такого предположения в теории клинической практики по мере того, как оно дает направление клиническому подходу. Последнее не может, следовательно, выходить из теории символизации, значит, нам необходимо сейчас набросать основные черты.

Проблема психической записи и проблема двух уровней символизации

В письме от 6 декабря 1896 г., упомянутом выше, Фройд предлагает идею тройной регистрации психического опыта и вот схема, которую он начертил.
Как можно было уже констатировать, Фройд предлагает три типа регистрации психического опыта. Первый он называет на протяжении всего письма перцептивными «мнестическими следами», чтобы отличать их от процессов восприятия, которые тогда ему представлялись отличными [друг от друга]; бессознательный тип, или вторичную регистрацию, о которой он говорил, что она концептуальна, и что она записана в форме репрезентации вещей; предсознательную регистрацию, которая представляет собой регистрацию репрезентаций слов и находится в устной речи.
Далее мы отмечаем некое сомнение у Фройда и когда, например, он пересматривает этот вопрос в 1915г. в «Эссе о метапсихологии», он поднимает проблему двойной регистрации, которая отмечает вопрос отношения между репрезентантами вещей (репрезентант-вещь) и репрезентантами слов. Первая регистрация кажется исчезнувшей. В ответ, начиная с 1923г. и до написания статьи «Я и Оно» возникают потенциально снова три уровня: Оно как таковое, уровень Я, являющийся бессознательным, и уровень Я предсознательный.

С одной стороны, кажется, что Фройд считал, что первая и вторая регистрация, о которых он говорил в 1896 г. формируют вместе одну, и что они отличаются лишь тем, как их воспринимает психика и различаются количеством инвестиции. Сильно инвестированные первичные мнестические следы реактуализируются в галлюцинаторных формах согласно модальности, названной «идентичностью восприятия», и поскольку она слабее реинвестирована, то представляет собой простую репрезентацию вещей, согласно модальности, названной «идентичностью мысли». Увидим, что некоторое количество психопатологических и клинических проблем заставят Фройда после 1915 г. пересмотреть свою позицию, и что модель 2-й метапсихологии вновь установит три уровня регистрации.
Однако, позиция Фройда нацеленная на то, чтобы рассматривать до 1915 г. только эти две регистрации и простое понижение инвестиции между ними является противоречивой или конфликтуализированной своим развитием относительно сновидений принципиально. В главе 6 «Толкования сновидений» он описывает с точностью то, что он называет работой сновидения, где он описывает каким качественным трансформациям сновидение подвергает «первичную психическую материю». Они хорошо известны. Я ограничусь их упоминанием: конденсация, смещение, сгущение, сверхдетерминированность, учет образности сновидений.

Достаточно будет подчеркнуть, - поскольку ремарки об этом редки, то, что Фройд называет «учетом образности», и что касается императивов «презентации» содержания сновидений, является также некой формой учета повествовательности, в той мере, в которой именно через фигурабильность [изобразимость] сновидение «рассказывает историю», которая сможет быть вскоре рассказана в и через устную речь. Такая модель трансформации мнестических следов первичной психической материи в репрезентации вещей, о которой Фройд писал в 1913 г., что они организованы, как язык, «язык сновидения» - является моделью типа работы символизации. С этого момента у Фройда появляются два уровня работы символизации - один уровень можно было бы назвать «первичным» в логике теоретических предложений, чья принципиальная модель – модель работы сновидения, и уровень, который можно было бы назвать «вторичным» и который был бы выборочно задействован в «переводе» переживаемого сновидения в рассказываемое сновидение. Также рано мышление Фройда проявляется в другой способности символизации, которая обнаруживается в состоянии предвосхищения [символизации] исходя из игры, то, что мы можем называть «работой игры». Несомненно, для всех, кто хоть немного в этом заинтересован, - что интерес Фройда к разным артистическим нелингвистическим активностям [творчеству] как то к скульптуре или рисованию - Фройд не был большим любителем музыки или танцев - является также интересом к способу символизации того же уровня, что и сновидение и игра, откуда они происходят, являясь альтернативной возможностью [ или представляют собой альтернативу].

В других терминах, абстрагируясь от модели сновидения, чтобы перейти к более общей модели активности символизации, я предложил назвать (1991г.) «первичной символизацией» те процессы, в которых первичные мнестические следы трансформируются в репрезентацию вещей (репрезентация- вещь) и «вторичной символизацией» – процессы, в которых репрезентация «в вещи» трансформируется в репрезентацию слов, которые для облегчения речи переводятся в аппарат устной речи.

Императив уровня первичной символизации: Символизация и присутствие

Хотелось бы сейчас вернуться, для того, чтобы далее вести размышления о месте первичной символизации, в практике, к причинам, которые могли подтолкнуть Фройда к тому, чтобы вернуться к модели с тремя уровнями следов и двумя уровнями психической трансформации.
Всегда сложно знать, когда это не сказано ясно самим, то, что подтолкнуло автора к такому осмыслению своей модели, и мы вынуждены предполагать некие коньюктуры, чтобы учитывать это. Быть может, были какие-то личностные мотивы в эволюции Фройда, но уровень, где мне кажутся законными размышления - это клинический уровень и его влияние на теорию.

Когда размышляешь о клинических проблемах, вокруг которых развивалась в ту пору мысль Фройда, нельзя не удивляться тому факту, что в развитии его «Введения в нарциссизм» теми клиническими вопросами, над которыми он раздумывал, были формы патологии нарциссизма, на первом плане которых находится меланхолия - нарциссический невроз «par exellence». Меланхолия поднимает вопросы, которые соотносятся с точкой зрения вопросов символизации, которые нас занимают и могут быть сформулированы следующим образом: для того, чтобы символизировать объект необходимо пережить его отсутствие и принять некоторую форму первичного горя (траур).

Меланхолия появляется тогда, когда не удается пережить этот первичный траур. Появляются вопросы – почему это не происходит, то есть, какие условия должны быть для этого переживания. Отвечая в терминах отказа от «тотального» удовлетворения влечений, мы лишь отдаляемся от проблемы.
Ответ, который приходит, имеет форму парадокса: для того, чтобы проделать траур по первичному объекту, чтобы отказаться от идентификации восприятия и прийти к идентификации мысли необходимо начать с символизации этого объекта!

Такая формулировка не исключает проблем, которые относятся к вопросам об условиях для символизации. Большая часть современных размышлений о символизации подчеркивает, что символизация - это символизация отсутствия и нехватки, которое это отсутствие с собой привносит. Объект появляется лишь в своем отсутствии и чтобы это как-то смягчить, символизация пытается удерживать частично присутствие через репрезентацию отсутствия или нехватки объекта. «Репрезентативное галлюцинирование объекта» предполагает в этой концепции, что объект не присутствует для восприятия: мы либо воспринимаем объект, либо мы его галлюцинируем, если он отсутствует; и именно галлюцинирование этого отсутствующего объекта находится у истоков символической репрезентации. Однако, процесс галюцинирования не может объяснить работу репрезентативной символизации объекта, поскольку галлюцинация удерживает присутствие объекта, объект присутствует для идентификации, а не в репрезентациях, которые переживаются как таковые. Тут чувствуется теоретический тупик, поскольку необходимо упомянуть снижение инвестиции для того, чтобы осмыслить простое возникновение репрезентации, - не путать с восприятием объекта. И вопрос, который вновь возникает в связи со снижением количества инвестиции, то есть ее связывания, возвращает нас к воспоминанию о процессах первичного мазохизма и к либидинальным или сексуальным совозбуждениям, которые он вовлекает, чтобы объяснить эту первичную связь. Если первичный мазохизм является основной теоретической загадкой, то почему о нем не идет речь в меланхолии?

С тех пор некоторые авторы настаивают на том, что проблема может вообще уйти в тупик, и это по меньшей мере; можно попытаться сделать эпистемологический прыжок со стороны «конституциональной силы влечений» (Фройд) или формы « от конституциональной непереносимости к фрустрациям» (Бион) с точки зрения интенсивности первичной зависти (Кляйн). Столько «решений», которые размещают подобный ответ вне специфического поля метапсихологии.
Или же существует альтернативное решение, и оно остается внутри метапсихологического поля и будет широко подтверждено множеством работ, посвященных раннему детству. Но это решение заставляет сделать шаг вне постулата первичного нарциссизма, присутствующего в идее, что символизация и, следовательно, возникновение психической жизни осуществляется в одиночестве отсутствия. Нельзя сохранять до бесконечности отсутствующий объект в процессе символизации, нельзя сохранять в теории нарциссизма постулат аутоангажированности символизации простой «мазохистической» «редукцией» количества инвестирования, без вмешательства роли объекта в эти процессы, т.е. необходимо думать и о роли присутствующего объекта, а не только об отсутствии объекта.

…. Нужно включить размышление о способе символизации, который развивается «в присутствии объекта», и если хочется любой ценой сохранить догму символизации, основанной на отсутствии, можно тогда думать о способе отсутствия объекта в его присутствии, об отношении к объекту нехватки, о нехватке в объекте и также открыть вопрос функции отца, исходя из этого отсутствия.
Но парадигматический изгиб, таким образом, вовлеченный, имеет еще одно последствие касательно галлюцинаторных процессов, и оно имеет другое значение, они ангажируют всю актуальную эволюцию теоретизации клиники пограничного и крайнего [психозов]. Мы уже говорили, что один из теоретических постулатов, касающихся теории символизации, основанный только лишь на отсутствии, был альтернативой восприятия или галлюцинации.

К концу своей жизни Фройд вернется исключительно к этой альтернативе. В работе «Конструкции в анализе» он поднимает вопрос бреда и галлюцинаций, которые являются ядром бреда. Он упоминает тогда опыт предшествующий появлению устной речи, который проявляется в новом виде в актуальных восприятиях. Способ возвращения опыта осуществляется галлюцинаторным способом. Нужно заметить, что Фройд предполагает, что актуальный процесс восприятия и процесс галлюцинирования первичного опыта, который маскируются под первый происходят одновременно. Такая гипотеза схожа с теорией Д.Винникота о созданном\обнаруженном объекте: объект создается в и вне галлюцинаторного процесса, он обнаруживается в восприятии.

Такое совпадение процессов открывает поле для иллюзий, которые опережают оппозицию галлюцинация\восприятие. Необходимо также подчеркнуть, что существует гипотеза о галлюцинаторной глубине психики. Эта гипотеза кажется соответствующей серии работ, сделанных в нейронауках (М.Жанерод, Едельман, Дамасио, Кандел). Согласно этим гипотезам, для того, чтобы понимать, как устанавливаются первые формы символизации не нужно более думать об отсутствующем объекте, и важнейшим вопросом тогда становится [вопрос] о совпадении между процессами, исходящими от младенца и «ответом» на них его окружения.. «Символон», относящийся к древнегреческой культуре, приобретает вновь свой первоначальный смысл: его половины нужно воссоединить, и тогда происходит немое узнавание искомого процесса.

Формы и цели первичной символизации

В главе, посвященной работе сновидения, как мы уже выше отмечали, Фройд начинает с предложения описать несколько процессов уровня первичной символизации. Насколько мне известно, но это гений Фройда, который я опасливо продвигаю, - Фройд не очень преуспел в анализе процессов, которые могут быть задействованы в этом первичном уровне психической трансформации, за исключением, быть может, некоторых процессов в связи с фетишизмом, где он находит и подчеркивает одновременность и смежность, т.е. частные качества ассоциативности - как в своих первых описаниях первичных процессов. Но нужно проводить очень полный обзор его трудов и всех его предположений по поводу сновидений для того, чтобы исследовать то, что он мог предвосхитить из работ, которые последуют.

Исходя из попыток клинической разработки проблем психотиков и случаев пограничных состояний, множеством авторов заложено описание процессов, которые они отмечают, по-моему, уровень первичной символизации, т.е. то, что помогает процессу трансформации первичной психической материи в репрезентации вещей.
Самыми известными работами, которые отображают эту точку зрения являются, несомненно, работы П. Оланье, они содержат то, что она называет «пиктограммой», например, «принимать в себя», Д. Анзье - то, что он называет «формальная означающая», например, ускользающий объект, который продвигается и отступает, Г.Розоллато - «демаркационное означающее», к примеру - демаркация границы; Н.Пинол - Дурье - проторепрезентации. Из работ англосаксов, с которыми я знаком, я удержал ключевое понятие, введенное М.Миллер - «гибкого медиума», которому я посвятил многочисленные и продолжительные комментарии, и которые касаются той же проблематики, но с другим подходом, и мы вернемся и рассмотрим более детально влияние этого на процесс символизации.
Разные цитируемые авторы – клиницисты пытались рассмотреть проблему и их описание процесса – естественно, что их описание не было сделано в терминах процесса – речь, конечно же идет, во всех случаях, о процессе «метаболизации» и трансформаций – и везде ведут к клинической отсылке последних, это также то, что объясняет разнообразие предложенных названий. Такое разнообразие имеет свой смысл, поскольку каждый из авторов описывает частную форму вовлеченных процессов, но также нужно понимать некоторую вавилонизацию теории и для того, чтобы это как-то смягчить, я предлагаю концепт « первичной символизации», вписывая его многообразные вклады во Фройдовскую метапсихологию.

Я не могу тут привести полное описание этих различных процессов, а предпочитаю отсылать интересующихся напрямую к самим этим авторам, и остановлюсь лишь на нескольких замечаниях, которые исходят из обзора литературы.
Я уже приводил выше, под разными названиями – «пиктограмма, означающее и др.» - описания этого процесса; во всех случаях описание исходит из сенсорио-моторики, как например, в случаях пиктограммы речь идет о переходе извне вовнутрь, или изнутри наружу, или же речь идет об описании формы движения для формального означающего, эти процессы «оживляются» движением, они передают действие. Это действие, это движение, помогает в трансформации позиции или состояния какого-то первичного психического содержимого.
Далее они описываются как внутренние процессы субъекта, как процессы описания или метаболизации этих внутренних состояний, или своего отношения к процессам внешним для пиктограммы, или как процессы «без субъекта и без объекта» для формальных означающих, но тем не менее все они – процессы, через которые проходит субъект.

Это элементарные процессы, которые описывают действие, простое движение, но ничего не мешает думать, что они могут соединяться между собой и создавать более разнообразные множества, которые содействуют созданию подлинных сценариев. Например, один из моих пациентов, после некоторого времени анализа своих ранних отношений с матерью увидел следующий сон: «Две половины соединяются», он комментирует: «уже лучше, раньше это не соединялось никогда», позднее он увидел другое сновидение: «два куска дерева вставляются, образуя сани, они поднимаются наверх и скользят, но они могут остановиться и подняться вновь». Он комментирует: «до этого они не останавливались». В этих двух сновидениях появляются формальные означающие: «два куска соединяются», «две части вставляются» и еще, - «это скользит». Но мало-помалу, в течение психоаналитической работы, они комбинируются между собой, появляется субъект, он скользит, но он сейчас может останавливать движение бесконечного скольжения формального означающего «это скользит». В то же время контекст анализа позволяет дополнить сцену. Пациент вспоминает сцену, в которой он видел своего маленького брата, соскальзывающего из рук его матери, которая плохо его держала. Откуда «это скользит и не останавливается», выявленное в связи с этими сновидениями, оно открывает сценаризации материнского способа держать свое дитя и мы видим, как оно пробивается в форме фантазма, т.е. репрезентации уровня, который Фройд определял как репрезентацию вещей, а Ж.Винсент - репрезентант-асtion, действия.

Д.Анзье, как и П.Оланье (ориентируемся на этих двух крупных авторов за их вклад), подчеркивали связь, которая существует между формальными означающими или пиктограммой со способом отношения с первичным окружением, но описание, которое они дают первичному процессу, тем не менее, солипсистическое, оно относятся лишь к процессам рассматриваемого субъекта.
Хотелось бы предложить дополнения к гипотезам и предположениям этих двух авторов с помощью работ о раннем детстве, которые развивались после их выхода в свет. Я предлагаю три дополнительные гипотезы: ту, что формальные означающие и пиктограммы соединяются между собой для формирования настоящих сценариев, гипотезу, которую я только что ввел и две другие гипотезы, которые хочу сейчас прокомментировать: ту, об участии окружения в «производстве» формальных означающих и пиктограмм и гипотезу о разделении процессов первичной символизации, которые способствуют их организации в речь - условие истинной первичной символизации.

Д.Стерн благодаря методу наблюдения за тончайшими взаимодействия между матерью и младенцем, смог выявить существование систем интер- или трансмодальной настройки - то что означает, что две стороны интеракции имеют одну и ту же форму и структуру, но что они используют различные сенсориальные пути, например, определенное мышечное движение, отзовется эхом в матери при помощи звука одной и той же ритмичной формы и одинаковой интенсивности и др. Движения, внутренние состояния, процессы младенца получают свое отображение в «зеркале», в материнском эхо, предложенном ею в ответ. Д.Стерн описывает прежде всего то, что он называет «аффективной настройкой», т.е. аффективный «зеркальный» обмен, интер- или транс-модальный. Я предлагал гипотезу (2003г.), опираясь на дополнительные работы Ж.Десети и Ф.Надел, что существует еще и «эстезическая настройка», т.е. настройка самой сенсомоторики, гипотеза, которая потенциально существовала у Стерна, но не была им развита.

Тем не менее, случается, что эта настройка (впрочем, было бы лучше сказать, «процессы настройки») в той мере, в которой она продвигается путем проб и ошибок, речь идет о неком напряжении внутри вектора встречи, которая терпит неудачу и [именно] эта неудача оставляет свой след. К примеру, младенец стремится к объекту, но объект недоступен, или нечувствителен, или недосягаем, - и тогда стремление ребенка встретить какие-то ответы, эхо, от объекта, разбивается о тот способ присутствия объекта, который его не распознает. Жест устремления поворачивается в сторону пустоты и возвращается к субъекту, который становится носителем отметки этого отсутствия встречи. К примеру, движение руки по направлению к объекту, которое не находит ответа приводит к возвращению «к пустоте», пустоте, обращенной к лицу и к глазам ребенка. Мы здесь имеем дело со следами, начиная с которых может установиться формальная означающая типа «объект (форма) удаляется и возвращается». Эта формальная означающая «рассказывает» историю встречи, которая не состоялась, историю стремления без ответа. Когда нимфа Эхо столкнулась с грубым отказом Нарцисса, после того, как она дотронулась до него и выразила свою любовь, она удалилась в чащу леса, и начала исчезать там мало-помалу (исчезающая форма), ее кости затвердели так, что превратились в камень (затвердевающий, жесткий, твердый) объект, объект обезжизненный). В другом, немифическом регистре, мы находим отрывки из жизни младенцев, богатые в означающих, но мы плохо умеем их интерпретировать. Так, годовалый мальчик оставался с няней в послеобеденное время; однажды, когда его родители вернулись раньше времени, мальчик встретил их радостно, но затем он пошел по коридору и бросился на пол, так, как будто он падает, отец задается вопросом - что же на него нашло, но мать, которая хорошо знала своего сына комментирует, что, наверное, он должен был упасть, и именно это он и пытается показать, тогда удивленная присутствующая няня вспоминает, что он, действительно, упал сегодня (перед тем, как должны были прийти родители) и ушибся немного. Дети «рассказывают» т.о., докладывают своим родителям о том, что с ними случилось, - это функция синтеза, которая, по мнению Фройда, отличается слабостью у детей, развивается в окружении, но для этого надо, чтобы младенцу было кому адресовать свой «рассказ» о своих различных внутренних состояниях. Когда ребенок еще не обладает способностью говорить, он выражается с помощью языка жесто-мимики-положения тела, он выражается с помощью агированных сценариев, поставленные ими в сцену и в действие.

Но есть больше и то, что касается непосредственно вопроса символизации и его «рефлексивного» аспекта, из чего мы сделали один из пробных камней определения. Всем известна знаменитая реприза Фройда, предложенная им к утверждению Локка - «нет ничего в разуме, чего не было бы раньше в ощущениях». В своем «Новом эссе о человеческом разуме» Лейбниц комментирует это добавляя: «если речь не идет о самом разуме». Разумеется, разум, мысль, не находится «в ощущениях», но Фройд придал ремарке Лейбница оттенок значимости.

В главе, посвященной анимизму в статье «Тотем и табу» Фройд отмечает, как сложно ощущать психические процессы и что анимический процесс состоит в том, чтобы их [психические процессы] проецировать в мир или «находить их вновь» в процессах мира и природы. Именно так он объясняет анимизм у первобытных людей и у детей. Это приводит к выводу о том, что если «разум и его процессы находятся не в ощущениях» то напротив, их присвоение, их символическая репрезентация, присвоенная субъектом, проходит через их «материализацию», их конкретизацию. В случае Шребера Фройд подчеркивает, что бред прокурора и, в частности то, как он описывает использование «божественных лучей», сильно напоминает его собственную теорию инвестирования. В анализе, который он посвящает «Градиве» Йенсена, Фройд отмечает также, что погребение Помпеи использовано Н.Ханолд для того, чтобы репрезентировать окаменение своей психической жизни, сновидение, которое является постановкой рассказа об этом погребении. В статье, которую он посвящает экрану сновидений, Б.Левин приводит пример сновидения, в котором экран сновидения разворачивается о нем самом и исчезает, вызывая обрыв онирических процессов и пробуждение. Процесс был раннее обозначен под именем феномена Зильберера и Фройд отобрал из «Толкования сновидений» ремарки о том, что сновидение содержит и также продуцирует процессы мышления.

Последние примеры являются примерами того, как сновидения служат сценой для первичной символизации, но вопрос анимизма открывает другую перспективу. Мы уже подчеркнули потребность младенцев «рассказывать» о своем состоянии и внутренних процессах; сейчас я хочу предложить гипотезу о том, что полная утилизация формальных означающих и других пиктограмм маленьким человеком предполагает также некое повествование с его стороны и признание через его человеческое окружение первичных процессов, которые представляют собой первичные формы трансформации и символизации. Иначе говоря, они [первичные процессы] для более полного приближения нуждаются в том, чтобы младенец смог сделать постановку (mise en scene) для того, чтобы [с помощью этой постановки можно было бы] их распознать и узнать, увидеть их разделенными от других значимых фигур из окружения.

Слушая вблизи различные формы «зеркальных» процессов, когда окружение приукрашивает их своими «примитивными разговорами» [сюсюканьем] со своими маленькими, можно лишь поражаться тому, что они содержат не только аффективные состояния последних, но также и другие процессы, которые проходят в его психике и непосредственно, процессы мышления. Процессы мышления, нуждаются в том, чтобы их осмысливали, для того, чтобы они способствовали рефлексивной функции.
Вполне возможно, что часть формальных означающих, которые Д. Анзье относит к пограничным пациентам, и которых он назовет в процессе терапии, являются процессами, которые не идентифицированы, не распознаны первичным окружением субъекта и их повторение и появление во взрослом состоянии связано с их неинтеграцией в связь с событиями, о которых окружение ничего не говорило. Понимаешь значимость такой гипотезы в клинической практике крайних [психосоматических] переживаний в той мере, в которой они беспрерывно пронизываются присутствием таких процессуальных форм, неоднократно повторяющихся. Формальные означающие, присутствующие в этих клинических формах «рассказывают» историю первой встречи, которая не состоялась или оказалась травматичной из-за такого способа «ответа», которую она получила прежде, и она повторяется и неотвязно преследует субъекта в поиске своей актуализации подобными призраками, которые ждут интегративного погребения, которое сможет дать им настоящее узнавание. Процессы первичной символизации, как, быть может, все процессы символизации должны, прежде всего, быть разделены с кем-то для того, чтобы их можно было записать, интегрировать и приблизить к человеческому существу, становясь «процессами символизации», полезными и могущие быть использованными, тогда как неудача этого будет питать различные формы навязчивого повторения. Когда они кем-то разделены, процессы первичной символизации призваны создавать невербальную форму коммуникации между субъектом и его окружением. Разделение творит, в итоге, «общий объект», который не принадлежит ни одному, ни другому, не «приклеен» к телу ни одного, ни другого; через разделение объект освобождается и от одного, и от другого, он становится «объектом разделяющимся», но он представляет так же и то, как можно соединять одного с другим, как можно встретиться и сообщать друг другу о том, что происходит во внутреннем мире, - только так они становятся элементами речи, элементами, способными к рассказу.

Не могу закончить свои размышления о первичных процессах символизации без того, чтобы не коснуться вопроса о «гибком медиуме» в продолжении концепции, предложенной М.Мильнер - [она подчеркнула важность присутствия в играх детей «гибких предметов-медиумов» (как глина, например), то есть объектов, служащих для создания репрезентаций, которые представляют собой объекты, помогающие представлению, помогающие лишь тому, чтобы «представлять» что-то другое, кроме них, и которые, следовательно, начинают предоставлять опыт объектов, «представляющих репрезентацию», саму репрезентативную деятельность] - я подчеркивал, что прежде, чем воспринимать его в материальном мире как тесто для моделирования, гибкий медиум был вначале функцией примитивного отношения. Особенностями гибкого медиума прежде всего являются свойства определенного способа отношения и примитивной коммуникации с первичным объектом, который предполагает доступность, чувствительность, постоянство, неразрушимость, и др. объекта. В игре трансформаций «предложений» внутри первичной коммуникации проверяется на прочность «гибкий медиум», в стараниях объекта и субъекта притереться друг к другу и переживать одинаковые состояния, в этом помогает «гибкий медиум». Именно поэтому я предлагаю считать «г.м.» транзиторным объектом процесса символизации, поскольку именно он является объектом, который своими особенностями «символизирует символизацию», он представляет собой условия человеческого окружения, которые могут способствовать процессам символизации.

Вторичная символизация

Я лишь коротко остановлюсь на процессах вторичной символизации, поскольку они широко описаны и хорошо известны. Они касаются манеры, в которой репрезентанты вещей (репрезентант-вещь, репрезентант-действие, репрезентант трансформации и др.) и сценарии, в которые они включены, «переведены» в аппарат устной речи.
Идея репрезентации слов объясняет недостаточно процесс вторичной символизации, речь идет не только о переводе репрезентаций в слова, тут вовлечен весь аппарат устной речи.
И речевой аппарат вовлекает не только слова и их семантическое значение, т.е. качество сугубо лингвистическое, но и всю речевую экспрессивность. Поскольку речь является также и телом, она не может выражаться без участия голоса и ансамбля его экспрессии, ансамбля его просодии. Но речь является также и действием по отношению к другому, она участвует во влиянии, которое один субъект оказывает на другого, в той мере, в которой психическое содержание не просто доводится до другого субъекта, а передается в действии, относительно этого другого.

Чтобы быстро рассказать и напомнить все то, о чем уже говорилось, проясняя тему связи с вербальными ассоциациями, можно описать три вектора передачи в речевом аппарате.
Первый проявляется в связи с выбором слов, их оттенков, их вероятного, двойного или множественного смысла. Репрезентации вещей могут развертываться в лингвистическом аппарате, черпая в резерве языка целую серию вариаций, которые пытаются уточнить индивидуальность вкладываемого смысла, частный способ действия, интенсивность. Это, к примеру, вопрос с которым мы сталкиваемся, когда нужно определить «клиническое», определить при «слушании», или «подход», или « точку зрения», или манеру овладения «своим психическим содержимым» не безразлично и обладает практическим и теоретическим применением, означает вынужденные переходы и возможные обходы.
Это «самое» вторичное измерение речевого аппарата, то, которое является самым цифровым и скрывает меньшую амбивалентность, которое канализирует больше всего интерпретацию, данную ей тому, которому она адресована. Нет человеческих коммуникаций, которые нельзя было бы использовать как «готовую интерпретацию», нет, за исключением разве что математических или тех, которые используются в точных науках [таких] человеческих коммуникаций, которые не скрывали бы хоть немного двусмысленности. То, что они выражают, понятно лишь в контексте, и часто лишь в соответствии с общей историей участников коммуникации. Смысл не находится сам в себе, он всегда относителен состоянию отношений и это необходимо вводить в контекст, и тогда он вписывается в некую хронологию. Именно поэтому как раз повествовательная ценность запоминается клиницистами: контекстуальное повествование, уход от контекстуализации, - все это предполагает хронологию, вписанную в логику последовательного продолжения психических или материальных событий.

Но повествовательная ценность оживляет также стилистику и прагматическую организацию выраженного, и она также участвует в переданном смысле. Применение императива или сослагательного дают указания на отношение субъекта к тому, что он выражает, и к тому другому, которому он говорит. Перехожу быстро через это, потому что об этом и так много написано. Выбор путей и форм дискурса не относится лишь к его содержанию, но также передает отношение содержания другому содержанию или отношение содержания субъекту или объекту. Пунктуация сама может передавать внутренние состояния без ведома говорящего или слушающего. Мне нравится приводить в пример тот пассаж из Пруста, в котором он «астматизирует» своего читателя и поступает таким образом, чтобы разделить с ним, против его воли, одно из его внутренних состояний.

«Когда я думаю сейчас о том, что моя подруга приехала, к нашему возвращению в Балбек, в Париж, жить со мной под одной крышей, отказываясь от идеи предпринять морское путешествие, что она поселилась в комнате, в 20 шагах от меня, в конце коридора, в кабинете с обоями моего отца, и о том, что каждый вечер, очень поздно, перед тем как уходить от меня, она проскальзывала языком в мой рот, словно хлеб насущный, как питающий продукт, придавая почти сакральный характер всей плоти, для которой все наши страдания, пережитые из-за нее заканчиваются моральной сладостью, то картина, которую я вспоминаю тотчас в сравнении - это воспоминания не о той ночи, когда капитан в Бородино позволил пройти в квартал из милости, которое не излечивало в целом от эфемерного недомогания, но о той ночи, когда мой отец отправил маму спать в маленькую кроватку рядом с моей».

Пруст не открывает своим текстом это астматическое удушье и лишь читая, обнаруживаешь это (достаточно лишь прочитать вслух и вспомнить, что все мы начинали читать именно в этой манере, которая остается в латентности в нашем более позднем молчаливом чтении), чувствуешь это удушье, которое является результатом пунктуации. Там, где читатель ожидает, что он сможет понизить голос и найти точку, когда можно будет взять необходимую в чтении паузу, он находит запятую или точку с запятой, что заставляет его продолжить дышать без возможности выдохнуть остаточный воздух, который он собирался уже выдохнуть на точке. Астма – это патология выдыхания, субъект не в состоянии освободить свои легкие от загрязненного воздуха, который содержится в них, он делает вдох до того, как выдыхает, он задыхается от отсутствия воздуха. Это именно то, что стиль Пруста передает своему читателю, без того, чтобы это содержалось в его фразах, но, тем не менее, именно это автор заставляет пережить своих читателей. Также читатель, приобщенный к клинической литературе, найдет в описании: «ее язык соскальзывал в мой рот, словно хлеб насущный» - ситуацию, которая может спровоцировать состояние удушья, но так же продолжение: «как хлеб насущный, как питающий продукт и имеющий почти сакральный характер всей плоти, для которой все наши страдания, пережитые из-за нее заканчиваются моральной сладостью», находится там, чтобы противопоставить эту интерпретацию «инцестуозному» переживанию, подтвержденному концом цитаты, где ситуация ассоциируется с «той, где мой отец отправлял маму спать в маленькую кроватку рядом с моей».

Чтобы перефразировать фразу Ж.Гийомэна (J.Guillaumin), которая мне очень нравится, внутреннее состояние переходит от одного субъекта к другому, от автора к читателю «контрабандой».
Третья манера, посредством которой репрезентации и репрезентации вещей переходят в речевой аппарат и пытаются проложить путь к вторичной символизации, производится посредством голоса и просодией. Голос несет послание посредством своего тембра, интонации, звучности. Голос-тело и передает также отношение к телу, различают головной и горловой голос, хриплый или высокий, монохордный или богатый в оттенках, голос «говорит» что-то об отношении субъекта к ситуации, выражает свой способ субъективного воплощения.
Но голосовые модуляции, которые относятся к просодии, тон, который придается сказанному, «театр» который «устраивает» голос, также передает параллельно переживаемое состояние, частные сценарии. Голос может понизиться, стереться, уменьшиться до состояния одного лишь выдоха, он может лишиться эмоциональности, т.е. стать бесплотным, может раздуться и выражать высокопарность существования. Но голос также может напрямую выражать моменты первичной символизации. Выразительный и многозначительный жест может сопровождаться возгласом или звукоподражанием, объект, который убегает - «фьють!», падает - «бум!» и др.

Вот маленький фрагмент из Л.Ф.Селин, большого стилиста 20 века, который вмещает речевую выразительность, эффекты стиля и значимое звукоподражательство: «Я имею право на некоторые воспоминания, они попадают ко мне как волос в суп (всегда некстати)…Тем хуже! Олух!........ хочу сказать - октябрь 14, заправка на 12 гр., я был в моем фургоне… часть в Вевре… вижу еще подъемный мост в Вердене, стоя в стременах, я говорю пароль, подъемный мост со скрипом опускается, охрана в двенадцать человек начала проверять фургоны, один за одним… армия была серьезной, доказательство - она выиграла войну… Мы вошли в Верден в ногу, за нашим солдатским хлебом… мы не знали еще остального!... если бы мы знали, что нас ожидает, мы бы шевелились быстрее и не спрашивали бы ни про мост, ни про почту… не знать – вот сила человека и животного».

Структура этого отрывка особо интересна в том смысле, в котором обнаруживается пропасть между описанными процессами и манерой описания, отсылая одно к другому. Селин описывает манеру, в которой воспоминания «переходят подъемный мост», т.е. систему лингвистической цензуры, которая управляет вторичностью, как через звукоподражание можно услышать поспешность и манеру, в которой хотят дезорганизовать сообщение, разрубить его, скандировать его, но также как хочется включить активную функцию не-знания («не знать – вот сила человека и животных»)…
Сущность вторичной символизации состоит в переводе форм первичной символизации в речевой аппарат, но она также может переводить незаконченные процессы первичной символизации, которые не дошли еще до некой повествовательной. Со своим сценарием, формой (субъект, действие, объект контекста и др.) она может сохранять многие качества формальных означающих или многих пиктограмм или демаркационных означающих.

Чтобы закончить эту главу я хотел бы напомнить, что существование уровня вторичной символизации осуществляется, начиная с аппарата устной речи, но это не умаляет роли других уровней речи, телесной и через жесты; позы, мимика сопровождают речь, да и сами по себе необходимы в общении и в человеческой коммуникации, это составляющие, которые придают ей чувственное и аффективную окраски, человеческая экспрессивность является полиморфной и представляет лишь таковую. Именно поэтому, как мы уже хорошо знаем, клиническое слушание асоциативности \ диссоциативности \ нарративности должно быть «множественным « и «полифоничным»…

раздел "Статьи"

Цви Лотан. В защиту Сабины Шпильрейн

Жаклин Шаффер. Женское: один вопрос для обоих полов.

Габриеэле Паскуале. Место чувства юмора во время сеансов.

Ален Жибо "Французский подход к первичному интервью"

Васcилис Капсамбелис "Психотическое функционирование"