Зигмунд Фройд "Торможение, симптом, страх" 1

I

При описании патологических феноменов используются слова “симптом” и “торможение” (Hemmung), однако, большого значения этому различию не придается. Если бы нам не встречались случаи заболеваний, о которых надо сказать, что в них наблюдается только торможение, но нет симптомов, и если бы мы не пожелали узнать, чем это обусловлено, то нам вряд ли надо было бы разграничивать понятия “торможение” и “симптом”.

Оба эти явления выросли не на одной и той же почве. Торможение имеет особое отношение к функции и вовсе не означает нечто безусловно патологическое. И нормальное ограничение функции можно назвать торможением ее. Напротив, симптом имеет значение признака болезненного процесса. И торможение, таким образом, может быть симптомом. В таком случае говорят о торможении, имея в виду простое понижение функции, и о симптоме, когда речь идет о необычном изменении функции или о новом действии, не соответствующем нормальному. Во многих случаях кажется совершенно произвольным обозначение положительной или отрицательной стороны патологического процесса, подчеркивание его результата как симптома или как торможения. Все это в действительности вовсе не интересно, и постановка вопроса, из которой мы исходили, оказывается малоплодотворной.

Поскольку торможение по существу своему так тесно связано с функцией, то может возникнуть мысль подвергнуть рассмотрению различные функции эго для того, чтобы установить, в каких формах проявляются их нарушения при отдельных невротических заболеваниях. Для такого сравнительного исследования мы избираем сексуальную функцию, еду, двигательную деятельность и профессиональную работу.

a) Сексуальная функция подвержена очень разнообразным нарушениям, большинство которых носит характер простых торможений. Их можно объединить в понятии психической импотенции.

Выполнение нормальной сексуальной функции предполагает очень сложный процесс, нарушение которого возможно в любом месте. Главные проявления торможения у мужчин: отход либидо, необходимого для начала процесса (психическое неудовольствие), отсутствие психической готовности (отсутствие эрекции), сокращение акта (Ejaculatio praecox, которое может также быть описано как положительный симптом), прекращение акта до естественного конца (отсутствие ejaculatio), отсутствие психического эффекта (ощущения наслаждения, оргазма). Другие нарушения возникают вследствие связи, установившейся между функцией и особыми условиями, извращенными или фетишистскими по своей природе.

Мы не можем дальше скрывать от себя известное отношение торможения к тревоге. Некоторые торможения представляют собой очевидный отказ от функции, так как при выполнении ее могла бы возникнуть тревога. Непосредственная тревога перед сексуальной функцией часто встречается у женщины. Мы ее относим к явлениям истерии, так же как и защитный симптом отвращения, появляющийся первоначально как реакция на пассивно пережитый сексуальный акт, а позже — при возникновении представления о нем. Большое число навязчивых действий оказывается также мерами предосторожности и предупреждения сексуальных переживаний, являясь, таким образом, также фобическими по своей природе.

Но все это не способствует пониманию. Можно только заметить, что применяются самые различные способы для того, чтобы нарушить функцию: 1) простой отход либидо, который скорее всего дает картину, названную нами чистым торможением; 2) ухудшение в выполнении функции; 3) затруднение функции из-за особых условий ее выполнения и модификация путем отклонения ее на другие цели; 4) предупреждение выполнения функции благодаря мерам предосторожности; 5) прекращение функции вследствие тревоги, если начало функции не удается предупредить; наконец 6) последующая реакция, протеста и стремление взять обратно совершенное, если функция все же была выполнена.

b) Самое частое нарушение функции питания — это отвращение к пище вследствие отхода либидо. Нередко также бывает и усиление желания есть; навязчивое стремление к еде, мотивированное тревогой перед голодной смертью, мало исследовано. Истерическое отвращение к пище известно нам в виде симптома рвоты. Отказ от пищи под влиянием тревоги относится к психическим состояниям (бред отравления).

c) Функция движения тормозится при некоторых невротических состояниях вследствие нежелания ходить и слабости при хождении: истерические препятствия пользуются двигательными параличами моторного аппарата или создают специальное нарушение только данной его функции (абазия). Особенно характерно затруднение передвижения из-за требования определенных условий, при невыполнении которых наступает тревога (фобия).

d) Торможение работы, которое так часто становится как изолированный симптом предметом терапевтического воздействия, проявляется в понижении охоты к работе, или в плохом выполнении ее, или, наконец, как реактивное явление в форме усталости (головокружение, рвота), если обстоятельства вынуждают продолжить ее. Истерия приводит к прекращению работы вследствие паралича органа и функции, делающего выполнение работы невозможным. Невроз навязчивости нарушает работу беспрерывным отвлечением внимания и потерей времени, из-за остановок и повторений.

Этот обзор мы могли бы распространить на другие функции, но вряд ли этим мы достигнем большего. Мы все же оставались бы на поверхности явлений. Решимся поэтому на формулировку, которая максимально раскроет понятие торможения. Торможение является выражением ограничения функции эго, которое может иметь различные причины. Некоторые механизмы этого отказа от функции и общие тенденции нам хорошо известны.

В случаях специфического торможения эту тенденцию легче узнать. Если игра на рояле, писание или даже хождение подвергаются невротическому торможению, то анализ показывает, что причина этого явления в слишком сильной эротизации выполняющих эту функцию органов — пальцев и ног. В общем, мы поняли, что эго-функция органа терпит повреждение, если его эрогенность, его сексуальное значение увеличивается. Этот орган ведет себя в таком случае, если можно решиться на несколько рискованное сравнение, как кухарка, которая не хочет больше работать у плиты, потому что хозяин дома завязал с ней любовные отношения. Если писание, состоящее в том, что заставляет вытечь жидкость из трубочки на кусок белой бумаги, приобретает символическое значение coitus’а, или если хождение становится символическим замещением топтания живота матери-земли, то одно и другое — писание и хождение — не выполняются потому, что воспринимаются как выполнение запрещенного сексуального действия. Эго отказывается от возможной для него функции, чтобы не быть снова вынужденным совершить вытеснение, чтобы избегнуть конфликта с ид.

Цель других торможений, очевидно, наложение наказания. Это нередко выражается в нарушениях профессиональной деятельности. Эго не должно этого делать потому, что это приносит ему пользу и успех — что запрещается строгим суперэго. В таком случае эго отказывается от этого действия, чтобы не вступить в конфликт с суперэго.

У более общих задержек эго механизм формирования другой. Если перед эго стоит психическая задача особой трудности, как например, необходимость побороть печаль, подавить сильные аффекты, отгонять постоянно возникающие сексуальные фантазии, то оно теряет так много энергии, что вынуждено ограничить свои усилия одновременно направленные и на многое другое, подобно спекулянту, который вложил деньги в свои предприятия и не располагает свободным капиталом. Я имел возможность наблюдать характерный пример такого интенсивного кратковременного общего торможения у одного больного, страдающего навязчивостью, который впадал в парализующую усталость, длившуюся один или несколько дней в тех случаях, которые должны были бы, несомненно, вызвать у него взрыв ярости. Исходя из этого, можно, вероятно, найти путь к пониманию общего торможения, которым отличаются постоянные депрессии и самая тяжелая из них — меланхолия.

Резюмируя можно сказать, что торможения представляют собой ограничения функции эго из осторожности или вследствие уменьшения энергии. Теперь легко видеть, чем торможение отличается от симптома. Симптом не может быть понимаем как процесс, происходящий в или над эго.

II

Основы симптомообразования давно исследованы и, будем надеяться, сформулированы безупречным образом. Симптом является признаком и заменой не имевшего места удовлетворения влечения, результатом процесса вытеснения. Вытеснение исходит из эго, которое иногда, по поручению суперэго, не допускает проявления влечения, возбужденного в ид. Посредством вытеснения эго достигает того, что представление, бывшее носителем неприемлемого душевного движения, не делается осознанным. Анализ часто показывает, что это представление сохранилось в виде бессознательного образования. До сих пор все ясно, но тут начинаются трудности, с которыми не удалось еще справиться.

В наших прежних описаниях процесса вытеснения старательно подчеркивалось как результат его отстранение от сознания, но в других пунктах оставалось место сомнению. Возникает вопрос, какова судьба активированного в ид влечения, стремящегося к удовлетворению? Ответ давался не прямой и гласил, что благодаря процессу вытеснения ожидаемое удовольствие от удовлетворения превращалось в неудовольствие. И тут вырастала проблема, каким образом в результате удовлетворения влечения может возникнуть неудовольствие. Мы надеемся объяснить такое положение вещей, сделав определенное указание на то, что наметившееся в ид течение возбуждения вследствие вытеснения вообще не осуществляется. Эго удается его приостановить или отклонить. В таком случае отпадает загадка “превращения аффекта” при вытеснении. Этим мы сделали уступку эго в том смысле, что оно может оказывать столь сильное влияние на процессы в ид, и нам необходимо понять, каким образом открывается ему возможность этого неожиданного могущества.

Я полагаю, что это влияние эго приобретает благодаря своим тесным отношениям с системой восприятия, составляющим его сущность и ставшим причиной его дифференциации от ид. Функция этой системы, названной нами W — Bw, связана с феноменом сознания: эта система воспринимает возбуждения не только извне, но и изнутри, и при помощи ощущений “удовольствия — неудовольствия” (Lust — Unlust), которые оттуда до нее доходят, она старается направлять все течения, совершающиеся в психике по принципу удовольствия. Мы представляем себе эго беспомощным по отношению к ид, но когда эго восстает против какого-нибудь влечения в ид, то достаточно ему дать сигнал неудовольствия, чтобы достичь своей цели при помощи почти всемогущей инстанции принципа удовольствия. Если мы на минуту станем изолировано рассматривать эту ситуацию, то сможем иллюстрировать ее примером из другой области. В каком-либо государстве известная клика противится мероприятиям, которые соответствовали бы желаниям масс. Это меньшинство овладевает тогда прессой, обрабатывает при ее помощи суверенное “общественное мнение” и таким образом добивается того, что предполагаемое решение не принимается.

Такой ответ порождает следующий вопрос. Откуда берется энергия, расходуемая на то, чтобы дать сигнал неудовольствия? Здесь нам указывает путь мысль о том, что отражение нежелательного процесса внутри психики должно происходить по образцу отражения внешнего раздражения, т.е. что эго одинаковым способом защищается от внутренней и от внешней опасности. При внешней опасности органическое существо совершает попытку к бегству, сперва отнимая психическую энергию (Besetzung) у восприятия опасного. Позже это существо узнает, что действительным средством являются такие мускульные реакции, благодаря которым восприятие опасности становится невозможным, даже если ему не противиться, т.е. удаление из области действия опасности. Вытеснение подобно такой попытке к бегству. Эго отнимает (предсознательную) психическую энергию (Besetzung) у представителей влечений, подлежащих вытеснению, и использует ее для развития чувства неудовольствия — “тревоги”. Проблема: каким образом при вытеснении возникает тревога — не простая; тем не менее мы вправе придерживаться взгляда, что эго является настоящим местом проявления тревоги, и отказаться от прежнего взгляда, что энергия вытесненного душевного движения автоматически превращается в тревогу. Если раньше я это утверждал, то давал этим феноменологическое описание, но не метапсихологическое.

Из сказанного вытекает новый вопрос: как это возможно с экономической точки зрения, что вследствие одного только процесса отнятия и оттока психической энергии (Besetzung) — как это происходит при обратном отходе предсознательной энергии эго — возникает неудовольствие, или тревога, которая согласно нашим предположениям могут быть лишь следствием повышенной концентрации психической энергии. Мой ответ гласит: причина этого явления не может быть объяснена с экономической точки зрения, при вытеснении тревога не вновь образуется, а воспроизводится как аффективное состояние соответственно имеющемуся уже воспоминанию. Следующий вопрос о происхождении этой тревоги, как и аффектов вообще, заставляет нас, однако, оставить бесспорно психологическую почву и вступить в пограничную с психологией область физиологии. Аффективные состояния воплощены в психической жизни как осадки травматических переживаний отдаленной древности, и в соответствующих этим переживаниям ситуациях воспроизводятся как символы воспоминания. Полагаю, что я был прав, когда уподобил их позже индивидуально приобретенным истерическим припадкам и рассматривал их как нормальные образцы последних. У человека и у родственных ему животных при акте рождения возникают характерные черты выражения аффекта тревоги как первого индивидуального переживания этого аффекта. Нам не следует, однако, слишком переоценивать эту связь и, признавая ее, нельзя упускать из виду, что аффективный символ для ситуации опасности является биологической необходимостью и все равно был бы непременно создан. Считаю также неправильным предположение, что при каждой вспышке тревоги в психической жизни происходит что-то такое, что равносильно воспроизведению ситуации рождения. Нет даже уверенности в том, что истерические припадки, являющиеся первоначально такими травматическими репродукциями, надолго сохраняют этот характер.

В другом месте я утверждал, что большинство вытеснений, с которыми нам приходится иметь дело при терапевтической работе, являются случаями проталкивания вслед (Nachdrangen). Они предполагают, что прежде имевшие место первичные вытеснения (Urverdrangung) оказывают притягательное действие на новую ситуацию. Об этих основах и предшествующих степенях вытеснения еще слишком мало известно. Существует опасность слишком переоценить роль суперэго при вытеснении. В настоящее время невозможно судить о том, создает ли возникновение суперэго грань между первичным вытеснением и проталкиванием вслед (Nachdrangen). Первые, очень интенсивные вспышки тревоги возникают, во всяком случае, до дифференциации суперэго. Весьма вероятно, что количественные моменты, как то слишком большая сила возбуждения и прорыв защиты от раздражений (Reizshutz), являются ближайшими поводами к первичному вытеснению. Упоминание о защите от раздражений сразу же заставляет вспомнить, что вытеснения возникают при двух различных ситуациях, а именно: когда недопустимое влечение пробуждается благодаря внешнему восприятию и когда оно возникает изнутри без такого рода провокации извне. В дальнейшем мы вернемся к этому различию. Но защита от раздражения имеется только в отношении внешних раздражений, а не требований внутренних влечений.

Поскольку мы изучаем попытку к бегству со стороны эго, мы остаемся в стороне от образования симптомов. Симптом возникает из влечения, которому противодействует вытеснение. Когда эго, воспользовавшись сигналом неудовольствия, достигает своей цели, совершенно подавляя влечение, мы не можем узнать, каким образом это произошло. Узнать это мы можем только в тех случаях, которые следует отнести к более или менее неудачным вытеснениям.

В последнем случае в общем дело обстоит так, что влечение, несмотря на вытеснение, все же находит себе замещение, — но последнее носит на себе печать искажения, сдвига, торможения. В нем нельзя больше узнать удовлетворение, оно не сопровождается ощущением удовольствия; но зато этот процесс принимает характер навязчивости. При этом понижении процесса удовлетворения до степени симптома вытеснение проявляет свою силу еще и в другом отношении. Процесс замещения удовлетворения симптомом связан с лишением импульса выхода наружу при посредстве моторной сферы. Даже и в том случае, когда это не удается, процесс замещения должен исчерпываться изменением на собственном теле и не может перейти на внешний мир, ему запрещено превратиться в действие. Нам это понятно: при вытеснении эго работает под влиянием внешней реальности и потому изолирует от этой реальности успешное течение процесса замещения.

Эго владеет доступом к сознанию, как и переходом в действие по отношению к внешнему миру. При вытеснении оно использует свою власть в обоих направлениях. Представление, замещающее влечение, испытывает на себе одну сторону этой власти, само влечение — другую. Здесь уместно спросить, как примирить это признание могущества эго с описанием, данным нами в исследовании “Эго и Ид” о положении того же эго.

Там мы описывали зависимость эго от ид и от суперэго, его бессилие и склонность испытывать тревогу перед ними и вскрыли, с каким трудом ему удается поддерживать свое превосходство. Это мнение нашло впоследствии громкий отзвук в психоаналитической литературе. В многочисленных публикациях настойчиво подчеркивается слабость эго перед ид, рационального перед демоническим в нас и делаются попытки превратить это положение в основу психоаналитического “миросозерцания”. Не должно ли именно понимание значения вытеснения удержать аналитика от такой крайности?

Я вообще не стою за фабрикацию миросозерцаний. Предоставим лучше это философам, которые, по собственному признанию, не в состоянии выполнить жизненный путь свой без такого рода Бедекера, содержащего сведения на все случаи жизни. Примем смиренно презрение, с которым философы смотрят на нас с точки зрения этой своей возвышенной потребности. Так как и мы не можем скрыть своей нарциссической гордости, то постараемся найти утешение в том соображении, что все эти “путеводители жизни” быстро устаревают, что именно наша близорукая, ограниченная, мелкая работа создает необходимость во все новых изданиях их и что даже новейшие из этих Бедекеров представляют собой попытки заменить старый, такой удобный и такой совершенный катехизис. Нам хорошо известно, как мало удалось до сих пор науке пролить свет на загадки этого мира. Все старания философов ничего в этом изменить не могут, и только терпеливое продолжение работы, подчиняющееся исключительно требованию точного знания, может медленно изменить такое положение вещей. Если путник поет в темноте, то он этим только скрывает свою тревогу, но лучше видеть от этого он не станет.

III

Вернемся к проблеме эго. Видимость указанного противоречия создается нашим ограниченным пониманием абстракции и тем, что мы из сложной ситуации выхватываем только одну или другую сторону.

Отделение эго от ид кажется вполне правильным, оно навязывается нам определенными обстоятельствами. Но с другой стороны, эго тождественно ид, составляет только особенно дифференцированную часть его. Если мы в мыслях противопоставляем эту часть целому или если между обеими частями возникло действительное противоречие, то слабость эго становится нам очевидной. Если же эго остается связанным с ид, неотделимым от него, то в этом случае проявляется его сила. Таково же отношение эго к суперэго. В большинстве случаев они оба сливаются и мы можем их различить в основном только тогда, когда между ними возникает конфликт. В случае вытеснения решающее значение имеет тот факт, что эго организовано, а ид — нет. Эго представляет собой именно организованную часть ид. Ничем не оправдывается представление об эго и ид как о двух различных военных лагерях: при помощи вытеснения эго старается подавить часть ид, но тут остальная часть ид спешит на помощь подвергшейся нападению части его и вступает в борьбу с эго. Пожалуй, нечто подобное может и быть, но не таково безусловно исходное положение при вытеснении. Обыкновенно подвергающееся вытеснению влечение остается изолированным. Если акт вытеснения показал нам силу эго, то в одном отношении он является показателем бессилия эго и того, что отдельные влечения ид не поддаются воздействию его. Ибо процесс, превратившийся благодаря вытеснению в симптом, сохраняет свое существование вне организации эго и независимо от последней. И не только он один, все его отпрыски пользуются тем же преимуществом, можно сказать — экстратерриториальностью. И даже там, где последнее ассоциативно связываются с частями организации эго, еще не известно, не перетянут ли они на свою сторону эти части эго и не распространятся ли с их помощью за счет эго. Давно известное нам сравнение представляет симптом как “постороннее тело”, беспрерывно поддерживающее явления раздражения и реакции в ткани, в которую внедрилось. Хотя и бывают случаи, когда борьба против неприятного влечения заканчивается образованием симптома — насколько нам известно, это скорей всего возможно при истерической конверсии, — обычно однако процесс принимает другое течение. За первым актом вытеснения следует длительный и не имеющий конца эпилог: борьба против влечения находит свое продолжение в борьбе с симптомом.

Эта вторичная борьба имеет два лица — с противоположным выражением. С одной стороны, эго в соответствии с природой своей вынуждено предпринимать нечто вроде попытки восстановления и примирения. Эго представляет собой организацию, основанную на свободе обращения и возможности взаимного влияния между всеми частями его. Его энергия выдает свое десексуализированное происхождение в стремлении к связи и однородности, и этот импульс к синтезу все увеличивается по мере развития эго. Таким образом, понятно, что эго старается устранить характер чуждости и изолированности симптома; пользуясь всякими возможностями, чтобы каким-нибудь образом связать его с собой и всякого рода связями воплотить его в своей организации. Нам известно, что такое стремление оказывает влияние уже на самый акт образования симптома. Классический пример тому представляют те истерические симптомы, в которых мы видим компромисс между потребностью в удовлетворении и в наказании. Выполняя это требование суперэго, эти симптомы с самого начала составляют часть эго, между тем как, с другой стороны, они имеют значение отвоеванных обратно позиций вытесненного и прорыв последнего в организацию эго. Они являются, так сказать, пограничными станциями, занятыми смешанными отрядами. Все ли первичные истерические симптомы так организованы — это заслуживает тщательного исследования. В дальнейшем эго ведет себя так, как будто бы оно руководствовалось соображением: ну что же, симптом имеется и не может быть устранен; приходится примириться с таким положением вещей и извлечь из него максимально возможную пользу. Тут имеет место приспособление к чуждой эго части внутреннего мира, представленной симптомом, — такое же приспособление, какое эго обычно в нормальных условиях выполняет в отношении реального внешнего мира. В поводах к этому недостатков нет. Существование симптома ведет к известному ограничению деятельности, при помощи которого удается умиротворить требование суперэго или отклонить притязания внешнего мира. Таким образом, на симптом постепенно возлагается защита важных интересов, он приобретает ценность для самоутверждения, все теснее срастается с эго, становится ему все необходимей. Только в редких случаях процесс залечивания “постороннего тела” может воспроизвести нечто подобное. Это значение вторичного приспособления к симптому можно еще преувеличить, утверждая, что эго вообще создало себе симптом только для того, чтобы воспользоваться его преимуществами. Это так же верно, или не верно, как мнение, что раненный на войне нарочно сделал так, чтобы ему оторвало снарядом ногу, чтобы потом, не трудясь, жить на свою инвалидную пенсию.

Другие симптомы при неврозе навязчивости и при паранойе приобретают большую ценность для эго не потому, что приносят ему преимущества, а потому, что доставляют нарциссическое удовлетворение, которого эго лишено. Системы невротиков, страдающих навязчивостью, льстят их самолюбию, создавая им представление о себе, как об особенно чистых и совестливых людях, лучших, чем все другие. Система бреда при паранойе открывает проницательности и фантазии этих больных поле деятельности, ничем для них не заменимое. Из всех этих отношений возникает то, что нам известно под названием “вторичная” выгода от болезни при неврозах. Эта выгода помогает стремлению эго воплотить в себя симптом и закрепляет фиксацию последнего. Когда мы делаем попытку путем анализа оказать помощь эго в его борьбе против симптома, то условия, примиряющие эго с симптомом, находим в сопротивлении. Нам не так-то легко их разрушить. Эти два приема, которые эго применяет к симптому, находятся действительно в противоречии друг с другом.

Второй прием имеет менее лояльный характер, действуя в направлении вытеснения. Но кажется, что нам не следует упрекать эго в непоследовательности. Эго миролюбиво и согласно воплотить в себе симптом, приобщить его к своему ансамблю. Нарушение исходит от симптома, который в качестве настоящего заместителя и отпрыска вытесненного влечения продолжает играть роль последнего, беспрерывно возобновляя притязание на удовлетворение и заставляя таким образом эго снова дать сигнал неудовольствия и перейти к самозащите.

Вторичная борьба против симптома очень разнообразна, она разыгрывается на различных сценах и пользуется всевозможными средствами. Мы не много сможем о ней сказать, если не начнем исследовать отдельные случаи образования симптомов. При этом у нас найдется повод к тому, чтобы остановиться на проблеме тревоги — проблеме, которую мы уже давно чувствуем за нашими рассуждениями. Лучше всего исходить из симптомов, образующихся при истерическом неврозе: на предпосылках симптомообразования при неврозе навязчивости, паранойе и других неврозах не будем останавливаться из-за нашей недостаточной подготовленности.

IV

Первый случай, который мы рассмотрим, представляет собой детскую истерическую фобию животного, например, безусловно типичный в главных своих чертах случай фобии лошади “маленького Ганса”. Уже при первом взгляде мы убеждаемся, что обстоятельства реального случая невротического заболевания гораздо более сложны, чем мы можем себе представить, имея дело только с абстракциями. Нужно совершить некоторую работу, чтобы разобраться в том, что является вытесненным душевным движением, что заменяющим его симптомом, что — мотивом вытеснения.

Маленький Ганс отказывается пойти на улицу, потому что у него страх перед лошадью. Таков сырой факт. Что же тут симптом: развитие ли тревоги, выбор ли объекта тревоги, отказ ли от свободы передвижения, или несколько из этих моментов одновременно? В чем состоит удовлетворение, в котором он себе отказывает? Почему он должен себе в нем отказать?

Легко ответить, что в этом случае вовсе не так много загадочного. Непонятная тревога перед лошадью — это симптом, невозможность пойти на улицу — явление торможения, ограничение, которое эго налагает на себя, чтобы предупредить появление симптома тревоги. Верность объяснения последнего пункта совершенно очевидна, и в дальнейшем рассмотрении этого случая можно оставить это торможение без внимания. Но первое беглое знакомство со случаем не показывает нам даже настоящего выражения предполагаемого симптома. При более точном исследовании мы узнаем, что речь идет вовсе не о неопределенной тревоге перед лошадью, а о вполне определенном боязливом опасении: лошадь его укусит. Правда, это содержание старается укрыться от сознания и заменяется неопределенной фобией, в которой сохраняется еще только тревога перед объектом. Это ли содержание является ядром симптомов?

Мы не продвинемся вперед, пока не примем во внимание всю психическую ситуацию ребенка, которая нам открывается во время аналитической работы. У него имеется ревнивая и враждебная эдипова установка к отцу, которого он, однако, искренне любит, поскольку мать не является причиной этой двойственности. Другими словами, амбивалентный конфликт, вполне обоснованная любовь и не менее справедливый гнев — оба по отношению к одному и тому же лицу. Его фобия должна быть попыткой разрешить этот конфликт. Подобные амбивалентные конфликты очень часты, и нам известен другой типичный для них исход. Последний состоит в том, что одно из борющихся между собой душевных движений, обыкновенно нежное, невероятно усиливается, а противоположное исчезает. Только чрезмерность и навязчивый характер нежности указывает нам, что тут имеется не одна только эта установка, а что нежность находится всегда настороже, чтобы удержать в подавленном состоянии другое чувство. Это дает нам возможность конструировать развитие этой установки, которое мы описываем, как вытеснение при помощи реактивного образования (в эго). Случаи, подобные маленькому Гансу, не содержат реактивных образований; очевидно имеются различные пути, выхода из амбивалентного конфликта.

Между тем мы с несомненностью установили нечто другое. Влечение, подлежащее вытеснению, представляет собой враждебный импульс против отца. Анализ дает нам доказательства этому, выявляя происхождение идеи о кусающейся лошади. Ганс видел, как упала лошадь и как упал и поранил себя приятель, с которым он играл в “лошадки”. Мы вправе предположить у Ганса желание, чтобы отец упал и разбился, как лошадь и как приятель. Связь с отъездом из дома, который Ганс видел, позволяет предположить, что желание устранить отца нашло себе и менее робкое выражение. Но такое желание равноценно намерению лично устранить отца, желанию убить, содержащемуся в эдиповом комплексе.

От этого вытесненного влечения пока нет прямого пути к замене этого влечения, которую мы предполагаем в фобии лошади. Упростим психическую ситуацию маленького Ганса, устранив инфантильный момент и амбивалентность. Представим себе вместо него молодого слугу в доме, влюбленного в свою госпожу и пользующегося милостивым вниманием с ее стороны. И в этом случае остается то обстоятельство, что он ненавидит более сильного хозяина дома и хотел бы его устранить. Естественным следствием этого положения будет то, что у него возникнет опасение мести со стороны хозяина, которое вызывает у него состояние тревоги перед последним, совершенно так же, как у маленького Ганса появилась фобия перед лошадью. А это значит, что тревогу этой фобии мы не можем считать симптомом. Если бы маленький Ганс, который влюблен в свою мать, стал проявлять тревогу перед отцом, то мы не вправе были бы приписывать ему невроз, фобию. Мы имели бы дело с совершенно понятной аффективной реакцией. Эта реакция превращается в невроз благодаря только единственной черте — замене отца лошадью. Этот “сдвиг” составляет, следовательно, то, что имеет право на название симптома. Он образует тот механизм, который позволяет разрешить амбивалентный конфликт без помощи реактивного образования. Этот процесс становится возможным и облегчается благодаря тому обстоятельству, что врожденные черты тотемистического мышления еще легко оживают в этом нежном возрасте. Пропасть между человеком и животным еще не вполне сознается и, несомненно, не так резко подчеркивается, как позже. Взрослый, вызывающий удивление, но также и тревогу, мужчина занимает место наряду с животным, которому по различным поводам завидуешь, но относительно которого предупредили, что оно может стать опасным. Амбивалентный конфликт не разрешается, таким образом, в отношении того же лица, а как бы обходит его, перенося одно из побуждений на другое лицо.

Все это совершенно ясно. Но в другом пункте анализ фобии маленького Ганса принес нам полное разочарование. Искажение, в котором и состоит симптомообразование, совершается вовсе не по отношению к “представителю” (представлению, характеризующему содержание) влечения, подлежащего вытеснению, а по отношению к совершенно другим представлениям, соответствующим только реакции на действительно неприятное. Наше ожидание было бы скорей удовлетворено, если бы маленький Ганс вместо тревоги перед лошадью проявил склонность мучить лошадей, бить их или откровенно выражал желание видеть, как они падают, разбиваются или даже издыхают в судорогах (топанье ногами). Нечто в этом роде действительно наступает во время анализа, но занимает далеко не первое место в неврозе. Но странно, если бы он действительно проявил как главный симптом такую враждебность к лошади, вместо того, чтобы питать ее к отцу, то мы не подумали бы, что у него невроз. Что-то, следовательно, тут не в порядке, в понимании ли нашем вытеснения или в определении симптома. Но одно мы сейчас замечаем: если бы маленький Ганс действительно проявлял такое отношение к лошадям, то характер недопустимого агрессивного влечения вовсе не был бы изменен вытеснением, а был бы только подменен объект его.

Не подлежит никакому сомнению, что встречаются случаи вытеснения, не достигающие большего, чем такая замена объекта; при генезисе фобии маленького Ганса произошло, однако, нечто большее. Насколько большее — это мы узнаем из другой части анализа.

Мы уже слышали, что маленький Ганс указал как на содержание своей фобии на представление, что его укусит лошадь. Позже мы познакомились с происхождением другого случая фобии животного, в котором внушающим тревогу животным был волк, имевший также значение заместителя отца. В связи со сном, который анализ объяснил, у этого мальчика развилась тревога, что его сожрет волк, как одного из семи козлят в сказке. То обстоятельство, что отец маленького Ганса играл с ним “в лошадки”, имело безусловно решающее влияние на выбор объекта тревоги. Точно так же оказалось весьма вероятным, что отец моего русского пациента, подвергнутого мною анализу, когда ему было около тридцати лет, играя с ребенком, изображал волка и шутя грозил ему, что съест его. После этого я нашел третий случай, молодого американца, у которого не образовалось фобии животного, но именно благодаря этому отрицательному обстоятельству данный случай способствует пониманию двух других. Его сексуальное возбуждение вспыхнуло под влиянием рассказанной ему фантастической сказки об одном арабском вожде, преследовавшем пряничного человечка (Gingerbreadman), чтобы съесть его. Он отождествлял себя самого с этим съедобным человеком, в лице вождя можно было легко узнать заместителя отца, и эта фантазия стала почвой для его автоэротических поступков. Но представление о том, чтобы быть съеденным отцом — типичное детское представление с древних времен; аналогия из мифологии (Кронос) и из жизни влечений всем известны.

Несмотря на такие подтверждения, эти представления кажутся нам настолько странными, что там, где речь идет о ребенке, мы относимся к ним с недоверием. Нам также неизвестно, действительно ли они означают то, о чем как будто говорят, и нам непонятно, каким образом они могут стать предметом фобии. Однако, аналитический опыт дает нам требуемые указания. Он учит нас, что представление о том, чтобы быть съеденным отцом, является униженным путем регрессии выражением пассивно-нежных чувств; выражением желания быть любимым отцом в качестве объекта в смысле генитальной эротики. Если проследить дальше историю этого случая, то не остается никакого сомнения в правильности этого толкования. Генитальное желание ничем, правда, не выдает больше своих нежных намерений, когда оно выражено на языке преодоленной переходной фазы из оральной организации либидо к садистической. Впрочем, вопрос в том, идет ли тут речь о замене психического представителя влечения каким-нибудь регрессивным способом выражения или о действительно регрессивном унижении желания, имеющего в ид генитальное содержание? Это вовсе не так легко решить. История болезни русского пациента решительно говорит в пользу последней, более углубленной, возможности, потому что после решающего сновидения он ведет себя “дурно”, мучает всех, проявляет садистические импульсы и вскоре после того у него развивается настоящий невроз навязчивости. Во всяком случае мы убеждаемся, что вытеснение — не единственное средство, которым эго располагает для отражения неприятного влечения. Если ему удается подвергнуть влечение регрессии, то, по существу, оно энергичней обезвредило это влечение, чем это было бы возможно путем вытеснения. Однако иногда вслед за вынужденной регрессией эго совершает и вытеснение.

Положение дел у русского пациента и несколько более простое у маленького Ганса вызывают и разные другие соображения. Но две вещи нам неожиданно становятся ясны уже теперь. Не подлежит никакому сомнению, что вытесненное при этих фобиях влечение враждебно отцу. Можно сказать, что оно вытесняется при помощи процесса превращения в противоположное. Вместо агрессивности против отца появляется агрессивность — месть — отца против самого ребенка. Так как подобная агрессивность и без того коренится в садистической фазе либидо, то ей легко регрессировать к оральной стадии развития, что и намечается у Ганса в представлении о том, что его укусят, а у другого пациента в тревоге быть съеденным. Но кроме того, анализу удается вне всякого сомнения установить, что одновременно подвергнуто вытеснению еще другое влечение противоположного характера, пассивно нежное в отношении отца, достигшее уже уровня генитальной (фаллической) организации либидо. Кажется, что последнее имеет даже большее значение для конечного результата процесса вытеснения. Оно подвергается более глубокой регрессии, оно приобретает решающее влияние на содержание фобии. Всюду, где мы проследили процесс вытеснения влечения, мы вынуждены признать совпадение двух таких процессов. Оба вытесненные влечения — садистическая агрессивность против отца и пассивно нежная установка в отношении его — составляют нераздельную пару. Больше того: если хорошо вникнуть в историю маленького Ганса, то убеждаешься, что благодаря образованию фобии у него исчезает и нежная привязанность к матери, о чем содержание его фобии ничего не говорит. У Ганса речь идет — у русского пациента это гораздо менее ясно — о процессе вытеснения, охватывающего почти все компоненты эдипова комплекса: враждебное и нежное влечение к отцу и нежное к матери.

Для нас, желавших изучить только простые случаи образования симптомов вследствие вытеснения и остановившихся с этой целью на самых ранних и как будто наиболее ясных неврозах детства, это является нежелательным осложнением. Вместо единственного вытеснения мы нашли целую группу таковых и, кроме того, нам пришлось еще иметь дело с регрессией. Может быть, мы увеличили путаницу благодаря тому, что оба имевшихся в нашем распоряжении анализа фобий животных, маленького Ганса и русского пациента, непременно хотели мерить одной меркой. Но мы замечаем однако и некоторое различие между ними. Только относительно маленького Ганса можно с уверенностью сказать, что благодаря своей фобии он справился с двумя главными влечениями эдипова комплекса — агрессивным к отцу и слишком нежным к матери. Нежное влечение к отцу несомненно также имеется у него, оно выполняет свою роль при вытеснении противоположного влечения. Но совершенно не доказано, что оно было достаточно сильным, чтобы спровоцировать вытеснение, и что оно само потом заглохло. Ганс, по-видимому, был нормальным мальчиком с так называемым “положительным эдиповым комплексом”. Весьма возможно, что моменты, которых мы не находим, оказали и у него свое действие, но мы не в состоянии их указать. Материал даже самых подробных наших анализов все же имеет пробелы, и наша документация остается несовершенной.

У русского пациента дефект другого рода: его отношение к женскому объекту нарушено преждевременным соблазном. Пассивная женская сторона сильно в нем выражена, и анализ его “волчьего” сновидения мало вскрывает преднамеренную агрессивность против отца, но зато дает неопровержимые доказательства, что вытеснение коснулось пассивной нежной установки к отцу. Возможно, что и тут участвовали другие факторы, но они не проявлялись. Если, несмотря на это различие между обоими случаями, близкое к полной противоположности, результат фобий оказался одним и тем же, то объяснение этому мы можем найти в чем-то совсем другом, а именно, во втором результате нашего маленького сравнительного исследования. Мы полагаем, что механизм вытеснения нам известен в обоих случаях и роль его подтверждается тем течением, которое приняло развитие обоих детей. Он одинаков в обоих случаях и именно: тревога перед угрозой кастрации. Из тревоги перед кастрацией маленький Ганс отказывается от агрессивности против отца: его тревога, что лошадь его укусит, легко может быть дополнена представлением, что лошадь откусит ему гениталии, кастрирует его. Но из-за тревоги перед кастрацией и маленький русский отказывается также от желания быть любимым — как сексуальный объект — отцом, так как он понял, что такого рода отношение должно иметь своей предпосылкой лишение его гениталий — того, что его отличает от женщины. Обе формы эдипова комплекса, нормальная, активная и инвертированная, терпят крушение из-за кастрационного комплекса. Боязнь русского быть съеденным волком не содержит, правда, намека на кастрацию, благодаря оральной регрессии он слишком далеко отошел от фаллической фазы, но анализ его сновидения делает излишним другое доказательство. Полным триумфом вытеснения является также и то, что в словесном тексте фобии нет даже намека на кастрацию.

Здесь перед нами неожиданный результат: в обоих случаях мотором вытеснения оказывается кастрационная тревога. Страшные представления об укусе лошади и пожирании волком представляют собой только искаженную замену представления о кастрации отцом. Собственно говоря именно это представление и подвергается вытеснению. У русского оно выражало желание, не устоявшее против возмущения его мужских чувств, у Ганса — реакцию, превратившую его агрессивность в противоположное влечение. Но эффект тревоги фобии, составляющий сущность ее, происходит не из процесса вытеснения, не из либидинозной энергии вытесненных влечений, а из самой вытесняющей инстанции. Тревога фобии животных — это неизменная кастрационная тревога, т.е. тревога реальная, тревога перед действительной опасностью, угрожающей или понимаемой как реальная. Здесь тревога создает вытеснение, а не вытеснение тревогу, как я раньше думал.

Неприятно об этом думать, но нельзя отрицать, что я часто защищал положения, будто благодаря вытеснению представление, относящееся к влечению, искажается, отодвигается и т.п., а либидо влечения превращается в тревогу. Исследование фобий, которые в первую очередь должны были бы доказать это положение, не подтверждает его, а скорей как будто прямо противоречит ему. Тревога фобий животных — кастрационная тревога эго. Менее основательно исследованная агорафобия представляет собою, по-видимому, тревогу перед искушением, которая генетически должна быть связана с кастрационной тревогой. Большинство фобий, насколько мы можем об этом судить, сводятся к такой тревоге эго перед притязаниями либидо. При этом полная тревоги установка эго всегда является первичным моментом и импульсом к вытеснению. Никогда тревога не происходит из вытесненного либидо. Если бы раньше я ограничился утверждением, что после вытеснения вместо ожидаемого проявления либидо появляется некоторое количество тревоги, то мне не пришлось бы теперь брать свои слова обратно. Описание само по себе верно, и между силой подлежащего вытеснению влечения и интенсивностью возникающей в результате тревоги имеется предполагавшееся соответствие. Но сознаюсь, я имел в виду нечто большее, чем только описание, я полагал, что открыл метапсихологический процесс непосредственного превращения либидо в тревогу; от этого я должен теперь отказаться. Я и раньше не мог указать, каким образом происходит такое превращение.

Каким образом мне вообще пришла мысль об этом превращении? Из изучения актуальных неврозов в то время, когда мы далеки еще были от того, чтобы отличать процессы в эго от процессов в ид. Я нашел, что определенные сексуальные привычки, как то coitus interruptus, неразряженное сексуальное возбуждение, вынужденное воздержание, вызывают припадки тревоги и общую боязливость, т.е. всегда в тех случаях, когда сексуальное возбуждение тормозится на своем пути к удовлетворению, задерживается или отклоняется от него, возникает тревога. Так как сексуальное возбуждение является выражением либидинозных влечений, то предположение, что либидо под влиянием таких нарушений превращается в тревогу, не казалось рискованным. Это наблюдение сохраняет свою силу и в настоящее время. С другой стороны, нельзя отрицать, что либидо процессов, протекающих в ид, испытывает нарушения под влиянием вытеснения. Возможно, все-таки верно, что при вытеснении тревога образуется из либидинозной энергии влечения. Но как примирить этот вывод с тем, что тревога фобий представляет собой тревогу эго, возникает в эго и не происходит из вытеснения, а сама вызывает таковое? Свести эти два источника тревоги к одному не так легко. Можно попытаться сделать предположение, что эго ждет опасности от ситуации нарушенного coitus’а, прерванного возбуждения, воздержания и реагирует на это тревогой. Но в этом мало пользы. С другой стороны, анализ фобий, предпринятый нами, как будто не допускает еще исправлений. Non liquet!

V

Мы намеревались изучать симптомообразование и вторичную борьбу эго против симптома, но, очевидно, наш выбор фобий был не совсем удачным. Тревога, преобладающая в картине этой болезни, оказалась для нас осложнением, скрывающим истинное положение вещей. Имеется достаточно неврозов, при которых не проявляется никакой тревоги. К их числу относится настоящая конверсионная истерия, в самых тяжелых симптомах которой не находится примеси тревоги. Уже этот факт должен был бы сказать нам, что не следует предполагать слишком тесных взаимоотношений между тревогой и симптомообразованием. Фобии стоят так близко к конверсионным истериям, что я считал себя вправе присоединить их к последним в качестве истерии тревоги. Но никто еще не указал условий, имеющих решающее влияние на то, принимает ли заболевание форму конверсионной истерии или фобии, никто, следовательно, не открыл условий развития тревоги при истерии.

Самые частые симптомы конверсионной истерии — моторный паралич, контрактура, непроизвольное действие, разряд, боль, галлюцинация — представляют собой постоянные или перемежающиеся процессы, что составляет новые трудности для объяснения. Об этих симптомах не многое, в сущности, известно. Благодаря анализу можно узнать, какой нарушенный процесс возбуждения они заменяют. Большей частью оказывается, что они сами принимают участие в этом процессе, так что кажется, будто вся энергия его концентрируется только на этой, составляющей эти симптомы части. Боль имела место в той ситуации, при которой произошло вытеснение: галлюцинация была тогда восприятием. Моторный паралич представляет собой отражение действия, которое должно было бы быть выполнено в том положении, но оказалось заторможенным, контрактура представляет собой обыкновенно перенесенную на другое место предполагавшуюся тогда мускульную иннервацию, припадок судорог выражает взрыв аффекта, освободившегося от нормального контроля эго. Весьма странным образом меняется ощущение неудовольствия, сопровождающее возникновение симптома. При постоянных, перенесенных на моторную область симптомах, таких как параличи и контрактуры, его обыкновенно совсем нет, эго относится к ним безучастно. При перемежающихся симптомах и относящихся к сенсорной сфере обыкновенно имеют место явственные ощущения неудовольствия, которые в случае симптома боли могут усилиться до очень большой степени. В этом разнообразии очень трудно найти момент, обусловливающий такие различия и дающий им общее объяснение. Также мало замечается при конверсионной истерии борьба эго против уже образовавшегося симптома. Только когда ощущение боли в каком-нибудь месте становится симптомом, это место получает возможность играть двойную роль. Симптом боли появляется с такою же несомненностью, когда до этого места дотрагиваются извне, как и в том случае, когда замененная им патогенная ситуация ассоциативным путем активизируется изнутри, — а эго при этом принимает меры предосторожности, чтобы предупредить пробуждение симптома посредством внешнего восприятия. Откуда эта особенная неясность симптомообразования при конверсионной истерии — этого мы понять не можем, но она является для нас мотивом поскорей оставить эту бесплодную почву.

Обратимся к неврозу навязчивости в ожидании, что тут нам удастся больше узнать о симптомообразовании. Симптомы невроза навязчивости в общем бывают двоякого рода и воплощают противоположные тенденции. Это или запреты, меры предосторожности, покаяния, т.е. явления отрицательного характера, или, наоборот, замена удовлетворения, очень часто в символическом одеянии. Из этих двух групп отрицательная, отвергающая, наказывающая является старшей. При длительности болезни берут, однако, верх удовлетворения, преодолевающие всякое сопротивление. Большим триумфом симптомообразования является положение, при котором сливаются воедино запрещение и удовлетворение, так что заповедь или запрет, имевшие первоначально отрицательный характер, приобретают также значение и удовлетворения, причем для этого используются очень искусственные ассоциативные пути. В этой работе проявляется склонность к синтезу, которую мы уже признали за эго; в крайних случаях больной доходит до того, что большинство его симптомов, помимо своего первоначального значения, приобретают и прямо противоположное. Это может служить показателем могущества амбивалентности, которая по неизвестной нам причине играет такую большую роль в неврозе навязчивости. В самом простом случае симптом протекает в два периода, т.е. за действием, выполняющим определенное предписание, непосредственно следует второе, уничтожающее первое, если это второе не становится прямо противоположным первому.

При этом беглом обзоре симптомов навязчивости возникает двоякое впечатление. Во-первых, что здесь идет беспрерывная борьба против вытесненного, которая принимает все более неблагоприятный оборот для вытесняющих сил, и во-вторых, что эго и суперэго принимают здесь особенно большое участие в симптомообразовании.

Невроз навязчивости представляет собой, пожалуй, самый интересный и самый благодарный объект для аналитического исследования, но как проблема он остается неразрешенным. Если мы постараемся глубже вникнуть в его сущность, то придется сознаться, что мы не можем обойтись без допущений, в которых нет полной уверенности, и без недоказанных предположений. Исходное положение при неврозе навязчивости, пожалуй, то же, что и при истерии: необходимость сопротивления либидинозным притязаниям эдипова комплекса. Кажется также, что при всяком неврозе навязчивости имеется самый глубокий слой очень рано образовавшихся истерических симптомов. В дальнейшем, однако, форма заболевания изменяется решительным образом благодаря конституциональному фактору. Генитальная организация либидо оказывается слабой и мало резистентной. Когда эго начинает свое сопротивление, оно первым делом добивается того, что генитальная организация (фаллической фазы) отбрасывается полностью или частично на прежнюю садистически-анальную ступень. Факт регрессии имеет решающее влияние на все, что за ним следует.

Можно допустить еще и другую возможность. Может быть регрессия является следствием не конституционального, а временного фактора. Она оказывается возможной не потому, что генитальная организация либидо слишком слаба, а потому, что сопротивление эго началось слишком рано, еще во время расцвета садистической фазы. И в этом пункте я не решаюсь с уверенностью утверждать что-либо определенное, но аналитическое наблюдение неблагоприятно для последнего предположения. Скорей оно указывает на то, что при развитии невроза навязчивости фаллическая ступень уже достигнута. Также и возраст, при котором этот невроз возникает, более поздний, чем при истерии (второй период детства, после срока наступления латентного периода). В одном случае очень позднего развития этой болезни, который мне удалось изучить, было совершенно ясно, что реальное обесценивание нормальной до того времени половой жизни, создало условие для регрессии и для возникновения невроза навязчивости.

Метапсихологическое объяснение регрессии в “разъединении влечений” (Triebentmischuug), в выделении эротических компонентов, которые с началом генитальной фазы присоединились к деструктивным влечениям садистической фазы.

Первый успех эго в его борьбе против притязания либидо состоит в том, что оно добивается регрессии. Мы находим целесообразным отличать здесь более общую тенденцию “отражения” (Abwehr) от “вытеснения”, которое составляет только один из механизмов, находящийся в распоряжении отражения. Может быть, еще ясней, чем в нормальных и истерических случаях, можно при неврозе навязчивости видеть механизм отражения в кастрационном комплексе, а в отраженном — стремление эдипова комплекса. Тут мы находимся в начале латентного периода, отличающегося разрушением эдипова комплекса, созданием или консолидацией суперэго, возникновением этических и эстетических ограничений в эго. При неврозе навязчивости эти процессы переходят предел нормального; к разрушению эдипова комплекса присоединяются регрессивное понижение либидо. Суперэго становится особенно строгим и не любящим, в эго из послушания по отношению к суперэго развиваются сильные реактивные образования совестливости, сострадания и стремления к чистоте. С неумолимой, а потому и не всегда успешной, строгостью запрещается искушение продолжать ранний детский онанизм, который связывается в этом случае с регрессивными (анально-садистическими) представлениями, продолжая при этом воплощать некоторую непреодоленную часть фаллической организации. Внутреннее противоречие выражается в том, что именно в интересах сохранения мужественности (кастрационная тревога) не допускается никакого проявления этой мужественности. Однако, и это противоречие только преувеличено при неврозе навязчивости; оно имеется уже при нормальном способе разрушения эдипова комплекса. И при неврозе навязчивости подтверждается правило, чтовсякая чрезмерность содержит в себе зародыш самоуничтожения, так как именно подавленный онанизм добивается в форме навязчивых действий все большего приближения к удовлетворению.

В реактивных образованиях в эго у невротиков, страдающих навязчивостью, мы узнаем преувеличение нормального развития характера и должны рассматривать их как новый механизм отражения наряду с регрессией и вытеснением. При истерии, кажется, их нет или они имеются в гораздо более слабом виде. Ретроспективно у нас возникает предположение о том, чем отличается процесс отражения при истерии. Похоже на то, что он ограничивается вытеснением, при котором эго отворачивается от неприятного влечения, предоставляя ему протекать в бессознательном и не принимая участия в его дальнейшей судьбе. Впрочем, это положение не может быть уж так абсолютно верно, потому что нам известны случаи, при которых истерический симптом означает одновременно и осуществление требования наказания со стороны суперэго. Но оно может дать представление об общем характере поведения эго при истерии.

Можно принять за факт, что при неврозе навязчивости образуется такое строгое суперэго, или же можно подумать о том, что основной чертой этой болезни является регрессия либидо, и попытаться связать с нею и характер суперэго. Действительно, суперэго, происходящее из ид, не может освободиться от влияния наступившей в ид регрессии и разъединения влечений. Нечему удивляться, если оно становится со своей стороны более жестким, мучительным и нелюбящим.

Во время латентного периода отражение искушения онанировать составляет, по-видимому, главную задачу. Эта борьба сопровождается рядом симптомов, которые у различных лиц вновь появляются в типичной форме и в общем носят характер церемониала. Приходится пожалеть, что эти симптомы еще не собраны и систематически еще не проанализированы. В качестве самых ранних продуктов невроза они скорей всего могли бы пролить свет на применяемый тут механизм симптомообразования. В них имеются уже черты, которые так губительно проявляются в наступающем позже тяжелом заболевании: они связываются с действиями, которые в дальнейшем должны быть выполнены автоматически при укладывании спать, умывании, одевании, при перемене места, проявляясь в виде склонности к повторению и к потере времени. Почему это все так происходит далеко не понятно: сублимирование анально-эротических компонентов играет при этом явную роль.

Момент наступления половой зрелости составляет решающий перелом в развитии невроза навязчивости. Прерванная в детстве генитальная организация возникает снова с большей силой. Но нам известно, что сексуальное развитие детства предписывает направление вторичному пробуждению сексуальности при наступлении половой зрелости. Поэтому, с одной стороны, снова просыпаются агрессивные побуждения раннего детства, а с другой стороны, большая или меньшая часть новых либидинозных побуждений — в тяжелых случаях вся их совокупность — должна направиться по предуказанным регрессией путям и проявиться в виде агрессивных и разрушительных намерений. Вследствие этого преображения эротических влечений и сильных реактивных образований в эго борьба против сексуальности ведется далее под этическим знаменем. Эго с удивлением восстает против жестоких и насильственных намерений, которые посылаются ему в сознание из ид, и не подозревает, что борется при этом против эротических желаний, в том числе и таких, против которых с его стороны обычно не было возражений. Чрезмерно строгое суперэго настаивает тем энергичней на подавлении сексуальности, что она принимает такие отталкивающие формы. Таким образом, конфликт при неврозе навязчивости обостряется в двух направлениях: отражающая инстанция стала нетерпимей, а то, что подлежит отражению, — несносней. И то и другое под влиянием одного и того же момента регрессии либидо.

В качестве возражения против наших предположений можно было бы указать на то, что неприятное навязчивое представление вообще становится сознательным. Однако, не подлежит никакому сомнению, что оно проделало раньше процесс вытеснения. При большинстве навязчивых представлений действительная словесная формулировка агрессивного влечения остается для эго вообще неизвестной. Необходимо проделать большую часть аналитической работы, чтобы довести ее до сознания. То, что проникает в сознание, представляет собой обычно только искаженную замену в виде расплывчатой неопределенности, как в полусне, или же измененную до неузнаваемости благодаря абсурдной маскировке. Если вытеснение не коснулось содержания агрессивного влечения, то оно все же уже наверное устранило сопровождающий его аффект. Таким образом, агрессивность воспринимается со стороны эго не как импульс, а, как говорят больные, только как мысль, которая не должна была бы волновать. Самое удивительное то, что это все-таки не так.

Не проявившийся при восприятии навязчивого представления аффект выступает, однако, в другом месте. Суперэго ведет себя так, как будто не было никакого вытеснения, как будто ему известно агрессивное влечение в его настоящей словесной формуле и во всем его аффективном характере, и относится к эго, как бы исходя из этого предположения. Эго, не зная за собою никакого греха, вынуждено, с другой стороны, испытывать чувство вины и нести ответственность, которую не может себе объяснить. Этот факт не так загадочен, как это кажется на первый взгляд. Поведение суперэго вполне понятно, и противоречие в эго указывает только на то, что эго замкнулось при помощи вытеснения в отношении ид, оставаясь доступным влияниям суперэго. Возникает вопрос: почему эго не старается освободиться от мучительной критики суперэго? На это можно ответить, что в большом количестве случаев действительно так и бывает. Встречаются неврозы навязчивости, совершенно лишенные чувства вины. Поскольку нам удается это понять, эго освободилось от восприятия этого чувства при помощи нового ряда симптомов, мер покаяния, ограничений в наказании себя. Однако, одновременно эти симптомы имеют значение удовлетворений мазохистических влечений, также усилившихся благодаря регрессии.

Разнообразие явлений невроза навязчивости так велико, что еще никому не удалось дать общий синтез всех его вариаций. Стараешься выявить типические отношения и при этом всегда возникают опасения, что не заметишь другие не менее важные закономерности.

Общую тенденцию симптомообразования невроза навязчивости я уже описал. Она состоит в том, чтобы доставить замещающему удовлетворению как можно больше места за счет отказа от него. Те же симптомы, которые первоначально означали ограничение эго, приобретают позже, благодаря склонности эго к синтезу, также значение удовлетворения его, и совершенно очевидно, что последнее значение симптомов становится все более влиятельным. Крайне ограниченное эго, вынужденное искать удовлетворение только в симптомах — таков результат этого процесса, все более приближающегося к полной неудаче первоначального стремления к отражению. Передвижение взаимоотношения борющихся сил в сторону удовлетворения может привести к опасному исходу — параличу воли эго, которое при всяком решении испытывает одинаково сильные импульсы с одной и с другой стороны. Слишком сильный конфликт между эго и суперэго, налагающий с самого начала печать на это заболевание, может до того распространиться, что ни один из механизмов эго, совершенно неспособного выполнять свою роль посредника между теми двумя инстанциями, не может избежать того, чтобы быть втянутым в этот конфликт.

VI

Во время этой борьбы можно наблюдать два вида деятельности эго, ведущей к образованию симптомов и заслуживающей особого внимания, потому что она, очевидно, является суррогатом вытеснения и может поэтому быть хорошим примером тенденции и техники последнего. Может быть, мы должны видеть в появлении этих вспомогательных и заменяющих технических приемов доказательства тому, что осуществление правильного вытеснения наталкивается на трудности. Если мы примем во внимание, что при неврозе навязчивости эго становится в гораздо большей степени ареной борьбы, чем при истерии, то становится понятно, почему оно крепко сохраняет свои отношения к реальности и к сознанию и при этом пользуется всеми своими интеллектуальными средствами.

Такими двумя видами техники являются изоляция и отрицание совершившегося.

Второе имеет большое поле применения и заходит в далекое прошлое. Оно представляет собой, так сказать, отрицательную магию, стремясь при помощи моторной символики “сдуть” не последствия события (впечатления, переживания), а само это событие. Пользуясь выражением “сдуть”, я хочу указать на то, какую роль эта техника играет не только в неврозе, но и в колдовстве, народных обычаях и в религиозном церемониале. В неврозе навязчивости отрицание совершенного встречается, во-первых, при двукратных симптомах, когда второй навязчивый акт уничтожает первый, так что в результате получается такое положение, как будто ничего не случилось, между тем как в действительности имели место оба акта. В этом намерении отрицать совершенное кроется второй корень невротического навязчивого церемониала. Первый заключается в предупреждении, в предостережении о том, чтобы нечто определенное не случилось, не повторилось. Разницу легко понять. Меры предосторожности рациональны, “устранение” совершившегося при помощи отрицания — иррационально и по природе своей относится к магии. Разумеется, приходится предполагать, что этот второй корень более стар, исходит из анимистической установки к окружающей действительности. Стремление к отрицанию совершившегося, постепенно приближаясь к нормальному, выражается в решении относиться к событию, как к не имевшему место. Но в последнем случае ничего не предпринимается против этого события, не думают ни о нем, ни о его последствиях, между тем как в неврозе проявляется стремление устранить самое прошлое, вытеснить его при помощи действия. Та же тенденция может дать объяснение столь частому в неврозе навязчивости повторению, при выполнении которого сталкиваются в таком случае различные противоречащие друг другу намерения. То, что случилось не таким образом, как должно было случиться соответственно желанию, делается, благодаря повторению, другим образом, как бы не случившимся, и к этому присоединяются все мотивы, побуждающие остановиться на этих повторениях. В дальнейшем течении невроза тенденция представить не случившимся травматическое переживание оказывается перворазрядным мотивом к образованию симптома. Таким образом, перед нами неожиданно открывается понимание новой моторной техники отражения или, как мы можем сказать в данном случае с большой точностью, вытеснения.

Второй технический прием, который нужно впервые описать, представляет собой свойственная только неврозу навязчивости изоляция. Она также относится к моторной сфере и состоит в том, что после неприятного события так же, как и после значительного, с точки зрения невроза, собственного действия, делается пауза, во время которой ничего больше не должно случиться, не должно быть получено никакое восприятие, не выполнено никакое действие. Это странное на первый взгляд поведение скоро выдает свое отношение к вытеснению. Нам известно, что при истерии возможно подвергнуть амнезии травматизирующее впечатление, а при неврозе навязчивости это часто не удается. Переживание не забыто, но лишено своего аффекта, а его ассоциативные отношения подавлены или прерваны, так что оно остается как бы изолированным и не воспроизводится также и в процессе мышления. Эффект этой изоляции тот же, что и при вытеснении с амнезией. Эта техника воспроизводится в изоляциях невроза навязчивости, но при этом, однако, с магическим намерением и усиливается при помощи каких-либо действий. То, что таким образом разъединяется, составляет именно то, что ассоциативно связано, моторная изоляция должна быть гарантией разрыва связи в мышлении. Поводом к такому приему невроза служит нормальный процесс концентрации. То, что нам кажется значительным впечатлением или проблемой, не должно быть нарушено одновременными притязаниями (на ваше внимание — Прим. перев.) других процессов мышления или деятельности. Но уже в пределах нормального пользуются концентрацией внимания для того, чтобы отделить не только безразличное, к делу не относящееся, но, в первую очередь, не подходящее, противоположное. Больше всего воспринимается как нечто мешающее то, что первоначально составляло одно целое и было разъединено благодаря прогрессу развития, например, проявления амбивалентности отцовского комплекса в отношениях к Богу или побуждения, исходящие из экскреторных органов при любовных возбуждениях. Таким образом, эго нормально должно совершать большую изолирующую работу, направляя течение мыслей, и мы знаем, что при выполнении аналитической работы нам приходится прямо воспитывать эго, чтобы заставить его на время отказаться от этой, в других случаях безусловно правильной, функции.

Все мы на опыте убедились, что невротику, страдающему навязчивостью, особенно трудно выполнять основное психоаналитическое правило. Вероятно, вследствие высокой степени конфликта между его суперэго и его ид, его эго стало более бдительным и изоляции его более утонченными. Выполняя работу мышления, оно вынуждено слишком часто отвергать примесь бессознательных фантазий, проявление амбивалентных стремлений. Оно должно быть всегда настороже, находиться беспрерывно в боевой готовности. Эту вынужденную концентрацию и изоляцию оно подкрепляет еще магическими актами изоляции, которые становятся в качестве симптомов такими странными, а практически приобретают такое значение, хотя сами по себе, разумеется, совершенно бесполезны и имеют характер церемониала.

Стремясь не допустить ассоциаций и связей между мыслями, эго выполняет, однако, одну из самых старых и основных заповедей невроза навязчивости, табу прикосновения. Если поставить вопрос, почему стремление избежать прикосновения, контакта, заразы играет такую большую роль в этом неврозе и становится содержанием столь сложных систем, то приходится ответить, что прикосновение, телесный контакт составляет ближайшую цель как агрессивного, так и любовного овладевания объектом. Эрос желает прикосновения, стремясь к соединению, к устранению пространственных границ между эго и любимым объектом. Но и уничтожение, которое до изобретения огнестрельного оружия могло происходить только при сближении, также предполагает телесное прикосновение, “рукоприкладство”. Прикоснуться к женщине стало в нашем языке эвфемизмом использования ее в качестве сексуального объекта. Не прикасаться к органу — так дословно гласит запрещение авто-эротического удовлетворения. Так как невроз навязчивости преследует эротическое прикосновение, а затем, после регрессии, прикосновение под личиной агрессивности, то для него нет ничего более недопустимого, более пригодного сделаться центром запретительной системы (чем прикосновение — Прим. перев.). Изоляция же является устранением возможности контакта, средством не допустить какого бы то ни было прикосновения к вещи. И если невротики изолируют при помощи паузы также и впечатление или деятельность, то этим они символически говорят, что не хотят допустить ассоциативного прикосновения и в мыслях.

Таковы достижения наших исследований симптомообразования. Вряд ли стоит их резюмировать, они оказались бедными по результату и неполными и дали мало такого, что прежде уже не было известно. Не обещают успеха и исследования симптомообразования других заболеваний, кроме фобий, конверсионной истерии и неврозе навязчивости; о них еще очень мало известно; но уже сопоставление этих трех неврозов выдвигает трудную проблему, требующую немедленного рассмотрения. Во всех трех разрушение эдипова комплекса оказывается исходным пунктом и во всех их, как мы полагаем, кастрационная тревога становится мотором сопротивления эго. Но только в фобиях эта тревога проявляется, открыто признается. Что же стало с ней в других формах, как защищается эго от этой тревоги? Проблема усложняется еще больше, если припомнить упомянутую выше возможность, что тревога происходит благодаря своего рода переброжению из самого либидо, заторможенного в своем течении. И далее: не подлежит никакому сомнению, что кастрационная тревога является единственным толчком к вытеснению (или отражению). Если подумать о неврозах у женщин, то в этом приходится усомниться, потому что с какой бы несомненностью не удалось констатировать у них кастрационный комплекс, нельзя говорить о кастрационной тревоге в настоящем смысле тогда, когда кастрация уже совершена.

VII

Вернемся к инфантильным фобиям животных; мы понимаем эти случаи все же лучше, чем все другие. Здесь эго вынуждено противиться либидинозной привязанности ид к объектам (положительному или отрицательному эдипову комплексу), потому что эго поняло, что уступка повлекла бы за собой опасность кастрации. Об этом уже шла речь, и мы пользуемся теперь поводом выяснить еще одно сомнение, оставшееся у нас от этой первой дискуссии. Следует ли нам допустить у маленького Ганса (т.е. в случае положительного эдипова комплекса), что сопротивление эго вызвано нежным влечением к матери или агрессивным к отцу? Казалось бы, что это безразлично с практической точки зрения, особенно потому, что оба влечения обусловливают одно другое. Однако с этим вопросом связывается теоретический интерес, потому что только нежное чувство к матери может считаться чисто эротическим. Агрессивное же по существу зависит от влечения к разрушению, а мы всегда полагали, что в неврозе эго противится притязаниям либидо, а не других влечений. В действительности мы видим, что после образования фобий, исчезла нежная привязанность к матери, основательно уничтоженная вытеснением, а образование симптома (замещение) произошло из агрессивного влечения. В случае фобии волка дело обстоит проще: вытесненным влечением, действительно эротического характера, является женственная установка к отцу и из этого происходит симптомообразование.

Просто стыдно, что после столь длительной работы мы все еще наталкиваемся на трудности в понимании самых основных отношений, но мы решились ничего не упрощать и ничего не скрывать. Если мы не в состоянии ясно видеть, то хотим по крайней мере точно видеть неясность. Нам ставит препятствие, очевидно, какая-то неровность в развитии нашего учения о влечениях. Сначала мы проследили организации либидо от оральной ступени развития через садистически-анальную к генитальной, считая при этом равными все компоненты сексуального влечения. Впоследствии садизм оказался представителем другого влечения, противоположного эросу. Новое понимание двух групп влечений как будто бы уничтожает прежнюю конструкцию последовательных фаз организации либидо. Удовлетворительного объяснения этому затруднению нам незачем однако снова искать, оно нам уже давно известно. Оно состоит в том, что нам почти никогда не приходится иметь дело с чистыми влечениями, а постоянно со смесями обоих влечений в различных количественных соотношениях. Садистическая привязанность к объекту имеет поэтому также право рассматриваться как либидинозная. Организации либидо не должны быть пересмотрены, и агрессивное влечение к отцу может с таким же правом стать объектом вытеснения, как и нежное к матери. Тем не менее, оставляя в стороне как материал для последующего обсуждения возможность того, что вытеснение является процессом, имеющим особое отношение к генитальной организации либидо, и что эго пользуется другими методами отражения, когда вынуждено противиться либидо на других ступенях организации, продолжим ход наших мыслей. Случай вроде маленького Ганса не дает возможности окончательного суждения. Здесь хотя и уничтожается агрессивное влечение посредством вытеснения, но уже после того, как достигнута генитальная организация.

На этот раз мы не упустим из виду отношение к тревоге. Мы сказали уже, что как только эго видит опасность кастрации, оно дает сигнал тревоги и при помощи инстанции “удовольствия-неудовольствия” прекращает, непонятным пока образом, опасный процесс в ид. Одновременно происходит образование фобий. Кастрационная тревога получает другой объект и искаженное выражение в виде опасения быть укушенным лошадью (съеденным волком) вместо — быть кастрированным отцом. Образование замещения имеет два явных преимущества: во-первых, оно избегает амбивалентного конфликта, так как отец представляет собой одновременно и любимый объект, и во-вторых, оно позволяет эго приостановить развитие тревоги. Тревога фобии факультативна, она возникает только тогда, когда объект ее становится предметом восприятия. Да это и вполне правильно: только в таком случае имеется опасная ситуация. От отсутствующего отца не приходится опасаться и кастрации. Однако отца невозможно устранить, он появляется снова, когда хочет. Если же он заменен животным, то достаточно избегать вида, т.е. присутствия животного, чтобы освободиться от тревоги. Маленький Ганс налагает, таким образом, ограничение на свое эго, образуя торможение, не дающее ему выходить на улицу, чтобы не встретиться с лошадьми. Маленькому русскому пациенту еще удобнее, для него не составляет почти никакого лишения то обстоятельство, что он в руки не берет определенную книгу с картинками. Если бы скверная сестричка не подсовывала ему картинку, изображающую волка, стоящего на задних лапах, то он чувствовал бы себя в полной безопасности в отношении тревоги.

Я как-то прежде приписал фобии характер проекции, так как она заменяет внутреннюю опасность влечения внешней опасностью восприятия. Это дает то преимущество, что от внешней опасности можно защититься бегством и стремлением избежать этого восприятия, между тем как от внутренней опасности никакое бегство не помогает. Мое замечание по существу верно, но остается поверхностным. Притязание влечения представляет опасность не само по себе, а только потому, что влечет за собой настоящую внешнюю опасность — кастрацию. Таким образом, в сущности при фобии одна внешняя опасность только заменяется другой такою же. То обстоятельство, что эго при фобии легко может, избегая восприятия объекта или посредством торможения симптома, освободиться от тревоги, вполне соответствует взгляду, что тревога представляет собой только сигнальный аффект и что в положении экономических сил психики при нем ничего не меняется.

Тревога фобии животных представляет собой, таким образом, аффективную реакцию эго на опасность. Опасность же, о которой здесь сигнализируется — это кастрация. В данном случае нет другого отличия от реальной тревоги, которую эго нормально проявляет в ситуации опасности, как только то, что содержание тревоги остается бессознательным и осознается только в искаженном виде.

Это верно, как я полагаю, и в отношении взрослых, хотя у них материал, перерабатываемый неврозами, гораздо содержательней, и при образовании симптомов привходят еще некоторые другие моменты. Но, по существу, это одно и то же. Агорафобик налагает ограничение на свое эго, чтобы избежать опасности влечения. Эта опасность влечения состоит в искушении поддаться своим эротическим соблазнам, вследствие чего возникла бы снова, как в детстве, опасность кастрации или какая-либо другая ей аналогичная. Как пример приведу случай с молодым человеком, который стал агорафобиком из опасения, что не устоит перед соблазном проституток и в наказание заразится сифилисом.

Я прекрасно знаю, что во многих случаях структура гораздо более сложна и что много других вытесненных влечений сливаются в фобии, но все они имеют вспомогательный характер и в большинстве случаев соединяются впоследствии с ядром невроза. Симптоматика агорафобии усложняется благодаря тому, что эго не довольствуется отказом от чего бы то ни было: оно еще что-то добавляет, чтобы лишить ситуацию элемента опасности. Это добавление обыкновенно состоит во временной регрессии к эпохе детских лет (в крайних случаях вплоть до ситуации в материнском чреве, к тому времени, когда была полная защита от угрожающих теперь опасностей) и является условием, при котором возможно избегнуть вынужденного отказа. Так, например, агорафобик может выйти на улицу, если, как маленький ребенок, он идет в сопровождении лица, пользующегося его доверием. Подобное же соображение может дать ему возможность выходить одному на улицу, но только не удаляться дальше определенного расстояния от своего дома, не заходить в незнакомую местность, где люди его не знают. В выборе этих условий проявляется влияние инфантильных моментов, которые овладели им вследствие его невроза. Совершенно понятна и без такой инфантильной регрессии фобия оставаться одному, направленная, в сущности, на избежание искушения предаваться в одиночестве онанизму. Условием инфантильной регрессии является, разумеется, временное отдаление от детства.

Фобия обыкновенно возникает после того, как при известных обстоятельствах, на улице, в вагоне железной дороги, в одиночестве, случился первый припадок тревоги. Тревога тогда оказывается связанной с представлением об этих ситуациях, но возникает всякий раз снова, когда не выполняются защитные условия. Механизм фобии как защитное средство оказывает большие услуги больному и проявляет склонность к устойчивости. Продолжение борьбы, направленной теперь против симптома, встречается часто, но это не обязательно.

То, что мы узнали о тревоге при фобиях, может быть использовано и для понимания невроза навязчивости. Не трудно свести ситуацию невроза навязчивости к таковой при фобиях. Мотором всех последующих симптомообразований здесь, очевидно, является тревога перед своим суперэго. Враждебность суперэго представляет ту ситуацию опасности, которой старается избежать эго. Здесь отсутствует всякая видимость проекции, опасность безусловно исходит изнутри. Но если мы себя спросим, чего же эго опасается со стороны суперэго, то приходится остановиться на мысли, что наказание со стороны суперэго представляет собой продолжение наказания кастрацией. Подобно тому, как суперэго воплощает ставшего безличным отца, так и тревога перед исходящей от последнего угрозой кастрации превратилась в неопределенную социальную тревогу или тревогу перед своей совестью. Но эта тревога прикрыта, эго избегает ее, послушно выполняя возложенные на него приказы, меры предосторожности и покаянные действия. Если ему в этом препятствуют, немедленно возникает крайне мучительное беспокойство, в котором мы можем видеть эквивалент тревоги и которое больные сами отождествляют с тревогой. В результате мы получаем тревогу как реакцию на ситуацию опасности. От этой тревоги можно уберечься тем, что эго что-то совершает, чтобы избежать этой ситуации или увильнуть от нее. Можно было бы сказать, что симптомы создаются для того, чтобы избежать развития тревоги, но это не дает еще возможности глубже вникнуть в сущность процесса. Правильней сказать, что симптомы создаются для того, чтобы избежать ситуации опасности, о которой сигнализирует развитие тревоги. Опасность же в исследованных до сих пор случаях состояла в кастрации или в чем-то, что было с ней связано.

Если тревога является реакцией эго на опасность, то вполне естественно понимать травматический невроз, возникающий так часто вслед за пережитой опасностью для жизни, как прямое следствие тревоги за жизнь или тревоги смерти, принимая во внимание кастрацию и зависимость эго от других психических инстанций. Так именно и поступило большинство исследователей травматических неврозов в последнюю войну, и с триумфом возвестило, что теперь приведено доказательство, будто угроза влечению к самосохранению может повлечь за собой невроз без какого бы то ни было участия сексуальности и без сложных положений психоанализа. Действительно, приходится крайне пожалеть, что у нас нет ни одного пригодного анализа травматического невроза. И не из-за возражения против этиологического значения сексуальности. Это возражение устранено давно благодаря введению понятия нарциссизма, которое сравнивает либидинозные привязанности к эго с привязанностями к объектам и подчеркивает либидинозную природу влечения к самосохранению. Но приходится жалеть о том, что отсутствие таких анализов лишает нас наиболее реальных возможностей получить решающие указания на взаимоотношения между тревогой и симптомообразованием. Судя по тому, что нам известно о структуре более простых неврозов обыденной жизни, маловероятна возможность возникновения невроза только вследствие объективного факта угрожающей опасности, без участия более глубоких бессознательных слоев душевного аппарата. А в бессознательном ничего нет такого, что могло бы дать содержание нашему понятию об уничтожении жизни. Всякий может себе, так сказать, представить кастрацию, благодаря ежедневному опыту отделения содержания кишечника и благодаря пережитому при отлучении лишению материнской груди. Но ни у кого не было никогда переживания, подобного смерти, а обморок не оставляет никаких видимых следов в психике. Я настаиваю поэтому на предположении, что страх смерти приходится понимать как нечто аналогичное кастрационному страху и ситуация, на которую эго реагирует страхом смерти, представляет собой состояние, при котором эго чувствует себя оставленным защищающим его суперэго, олицетворяющим судьбу, — и с этим наступает конец уверенности в защите от всех опасностей. Кроме того, необходимо принять еще во внимание, что при переживаниях, ведущих к травматическому неврозу, нарушается “внешняя защита от опасностей” (Reizschutz) и душевный аппарат подвергается воздействию слишком больших количеств возбуждения, так что тут создается еще вторая возможность — тревога не только сигнализирует о наличии аффекта, но и снова появляется благодаря экономическим условиям, возникающим в психике вследствие переживаемой ситуации.

Благодаря последнему замечанию, что эго подготовляется к кастрации под влиянием регулярно повторяющихся потерь объектов, у нас возникает новый взгляд на тревогу. Если до сих пор мы рассматривали тревогу как аффективный сигнал опасности, то теперь она нам кажется реакцией на потерю, разлуку, если принять во внимание, что так часто речь идет об опасности кастрации. Если кое-что и говорит против такого вывода, то все же в глаза бросается следующее замечательное сходство. Первое переживание тревоги, по крайней мере у человека, составляет рождение. Оно объективно означает отделение от матери и могло бы быть поэтому сравниваемо с кастрацией матери (согласно равенству ребенок — penis). Можно было бы быть довольным, если бы оказалось, что тревога как символ разлуки повторяется впоследствии при всякой разлуке. К сожалению, однако, использованию этого совпадения препятствует то обстоятельство, что субъективно рождение не переживается, как разлука с матерью, потому что мать как объект совершенно неизвестна абсолютно нарциссическому фетусу. Другое соображение гласит, что нам известны аффективные реакции на разлуку и что мы их ощущаем как боль и печаль, а не как тревогу. Однако, вспомним, что при исследовании печали мы также не могли понять, почему она причиняет такую боль.

Продолжение

 

Раздел "Статьи"

 

"Психическое лечение (душевное лечение)"

"О «диком» психоанализе"

"О правомерности выделения из неврастении «невроза страха»"

"О психотерапии истерии"

"О динамике переноса"

"Психоаналитическая техника"