Клод Смаджа "Оператуарная жизнь". (отрывки из книги)
Психоаналитические исследования
Женщина в возрасте около сорока лет пришла ко мне на консультацию по совету своего врача, так как недавно у нее был обнаружен рак груди. Она говорит непринужденно, и изящно описывает мне, события ее нынешней жизни и свою прошлую историю. Рак стал для нее неожиданным открытием, и, в то же время, она не кажется удивленной этим происшествием, тем, чем рак для нее является и что он представляет в ее жизни. У психоаналитика сразу же появляется нечто существенное во время беседы с пациенткой: в ее словах проявляется нечто отсутствующее, это обнаруживается в контр-трансфертном опыте аналитика. Это нечто отсутствующее и неощутимое может быть отнесено к порядку аффекта. В речи пациентки отсутствует чувство страха или психической боли, что обычно свидетельствовало бы о важности пережитого события, и о той опасности, которую оно представляет для психосоматической целостности пациентки. Эта странность или своеобразие, которые ощущаются аналитиком вместо пациента, является знаком, очень важным в клинике и является следствием рамок трансферентно-контр-трансферентных отношения, установленных в ходе встреч аналитика с пациентом. Внимание к такому виду знаков является продуктом психосоматических, психоаналитических исследований, проведенных наблюдений Парижской школы психосоматики*. Эта семиология с недостатком или в негативе широко обосновала то, что мы можем совершенно справедливо идентифицировать как психосоматическую, психоаналитическую клинику.
* - см. Пьер Марти, Мишель де М'Юзан (M'Uzan), Кристиан Давид. "Психосоматическое исследование".
Вернемся к моей пациентке. Она не может отметить ничего особенного, в том, что происходило с ней на протяжении последнего года, который предшествовал обнаружению у нее рака. Она занималась своими детьми и много работала. И, тем не менее, она чувствовала себя очень уставшей, находилась в «стрессовом» состоянии, в постоянном напряжении. Конечно, у нее были важные обязанности, и она много трудилась, чтобы их выполнять, но эта усталость превосходила обычную. Она также вспомнила происшествие - примерно полтора года тому назад внезапно, из-за самоубийства, умерла одна из ее младших сестер, страдавшая психической болезнью. Об этом событии она рассказывала больше биографическим, нежели историческим способом. В ее рассказе отсутствует аффективная и репрезентативная насыщенность, благодаря которой обычно событие обретает смысл и значение в индивидуальной истории. С тех пор, как она заболела, она вновь стала веселой. Это открытие, парадоксальное для здравого смысла, способно вызвать у того, кому оно адресовано, удивление. Как наступление серьезной болезни может привести к развитию аффективного состояния, которое явно квалифицируется как нарциссический подъем, тогда как скорее стоило ожидать состояния страха, и даже отчаяния? Именно эту загадочную ситуацию я называю психосоматическим парадоксом. Сразу следует подчеркнуть тот факт, что эта ситуация является парадоксальной лишь относительно разрыва, расхождения между необычным психическим функционированием соматического пациента и состоянием аналитика, охваченным своей работой.
Эта короткая клиническая ремарка об обычном психосоматическом исследовании имеет целью изучение этого психосоматического парадокса, как концептуального места попеременных движений между двумя порядками, психическим и соматическим, относительно психосоматического единства человека. Многочисленные современные наблюдения, вышедшие из психоаналитической практики с соматизирующими пациентами, позволяют признать константность этого клинического феномена. Психосоматический парадокс становится вследствие этого объектом психоаналитического исследования, требующего изысканий для углубления его метапсихологического значения.
Рассмотрим несколько ближе клиническую феноменологию психосоматического парадокса. Некий пациент живет в определенном психическом состоянии, в котором, в большей или меньшей степени, отсутствует удовольствие. Персонаж Фрица Зорна, Марс, упоминает об отсутствии радости, как о чем-то обычном в своей жизни. Вслед за наблюдениями П. Марти, мы относим это состояние к клинической категории депрессивных переживаний, называемых эссенциальной депрессией. Она представляет собой определенное количество семиологических характеристик, некоторым образом клинический паспорт, к которому мы еще вернемся несколько позже. В непрерывности этого психического состояния без явного выражения страдания внезапно наступает соматическая болезнь, и вместо того, чтобы привести к развитию психического страдания, как можно было бы ожидать, согласно некоторой «логике» здравого смысла, она вызывает у пациента обратный эффект: временное положительное изменение его депрессивного состояния в виде нарциссического подъема. Таким образом, Марс, в приведенном нами выше примере «чувствует себя намного лучше, чем раньше, до возникновения болезни», с момента, когда он узнает о своем заболевании. Этот парадокс является парадоксом лишь с точки зрения психосоматической логики здорового субъекта. Работы Жоржа Кангилема показали нам, что больной субъект не подчиняется нормам жизни субъекта здорового. Мы знаем, что для философа человеческое есть его нормативная способность, его дар создавать новые нормы для адаптации к своему окружению, как внешнему, так и внутреннему. Когда он заболевает, его креативность (как психоаналитики мы бы сказали его эротическая сила) скудеет, сужается, замыкается. Он должен найти другие нормы (вы)живания, чтобы адаптироваться к своему новому окружению. В итоге ему приходится реорганизовываться. Нелегко освободиться от логики здорового человека, которая на самом деле часто является логикой вторичной, логикой сознательных процессов. Психоанализ, однако, посредством изучения бессознательных процессов, учит нас существованию других видов логики в психической жизни. В свою очередь наблюдения и терапия соматических пациентов привлекли внимание психоаналитиков к больному телу, которое более не является только эротическим, в соответствии с логикой бессознательного.
Когда мы говорим о понятии парадокса в психоанализе, мы знаем с помощью интуиции или культуры, что мазохистическая составляющая должна быть задействована в игре. Возможно, даже можно представить, что она здесь является определяющим фактором, составляя ее бессознательные подосновы. Работа Фройда «Экономическая проблема мазохизма», написанная в 1924 году начинается, как мы помним, констатацией загадочной ситуации того же порядка: «Мы вправе считать загадочным с экономической точки зрения существование мазохистической тенденции в жизни влечений людей. На самом деле, если принцип удовольствия довлеет над психическими процессами таким образом, что их непосредственной целью является избегание неудовольствия и получение удовольствия, то мазохизм становится непонятным. Если боль и неудовольствие могут быть сами по себе целями, а не предостережениями, принцип удовольствия оказывается парализованным, хранитель нашей психической жизни находится как бы под влиянием снотворного». Мы знаем, как своей блестящей теорией Фройд разрешил этот парадокс, связывая мазохизм с деструктивностью и с переплетением влечений, показывая различные образы, которые он [парадокс] принимает, на протяжении развития влечений человека. Именно в этом смысле и в этом направлении я намерен подойти к изучению психосоматического парадокса. Гипотеза, которую я буду развивать в этом исследовании, касается существования другого образа мазохизма, называемого мной патомазохизмом или мазохизмом болезни, которого можно считать экономически необходимым для того, чтобы понимать попеременные движения в рамках таинственной ситуации психосоматического парадокса. Патомазохизм следует понимать как мазохистическую инвестицию больного органа, и, таким образом он представляет собой регрессивную инвестицию. Перед тем, как развить данную гипотезу, будем рассматривать экономическую ситуацию соматизирующего субъекта, подвергаемого этому психосоматическому парадоксу. Мне кажется, что надо суметь найти определенную внутреннюю когерентность метапсихологического порядка, между различными темпами процесса, приводящего к этому парадоксальному феномену. На самом деле то, что открывается больному субъекту, а также практикующему аналитику, по поводу этого процессуального пути, это образ витка, цикла, идущего от эссенциальной депрессии и снова к ней возвращающийся, начиная с соматизации, которая психически выгодна. В структуре этого витка есть два обязательных составляющих: с одной стороны, отсутствие болезненного выражения эссенциальной депрессии, и, с другой стороны - мазохистическая регрессия в виде патомазохизма. Следует сделать последнюю ремарку в этих вступительных строчках: психическая выгода, к которой ведет этот процессуальный виток, никогда не является полностью приобретенной, и ее продолжительность зависит столько же от внутренних и индивидуальных факторов, сколько и от факторов человеческих и психотерапевтических.
I – ЭССЕНЦИАЛЬНАЯ ДЕПРЕССИЯ И ДРУГИЕ ДЕПРЕССИИ
В психопатологии класс депрессий состоит из большого разнообразия видов. Упорядочение этого клинического разнообразия варьирует согласно используемой нозографической шкалы и концепции психического функционирования и его патологических расстройств, которых придерживается исследователь. Эссенциальная депрессия является чистым продуктом психоаналитического психосоматического исследования. Ее систематическое описание было сделано П. Марти в 1966 году; [этому описанию] предшествовала ее [эссенциальной депрессии] клиническая идентификация, когда, несколькими годами ранее, появилась работа «Психосоматическое исследование» (П. Марти, М. де М’Юзан, и К. Давид), опубликованная в 1962 году, где она названа депрессией без объекта. П.Марти предоставил нам шкалу материала о психосоматической экономии, основанной на понятии ментализации, которое мне кажется особенно подходящим и теоретически эффективным для того, чтобы классифицировать,внутри группы депрессий, различные признанные клинические единицы. Таким образом, можно различать, согласно этой концепции, две категории депрессий: выраженные депрессии и депрессии без выражения.
А) Выраженные депрессии
Речь идет о депрессиях, которые [клинически] выражаются через позитивную психическую симптоматику. Они соответствуют так называемым невротическим депрессиям и состоянию меланхолии в классической психопатологии. Для П. Марти, ментализация постулируется здесь на основе регрессивной симптоматологии психического порядка. Обычное присутствие темы кастрации в рамках невротической депрессивной конфигурации или бредовой тематики самообвинения в состоянии меланхолии свидетельствует о реальности, даже об эффективности, психических защит, задействованных в этих депрессивных конфигурациях. Понятие симптоматическое выражение, здесь, будь оно невротического или психотического порядка, относится к тому, что Марти называет «положительной экономической противоположностью», которую следует понимать как часть, препятствующую чему-то или компенсирующую понижение либидинального тонуса, находящегося в основе любой депрессии. В конце концов, мы сможем утверждать, что депрессии выраженные являются более или менее хорошо ментализированными депрессиями.
Б) Невыраженные депрессии
В противоположность первым [депрессиям], речь идет о депрессиях, которые не выражаются через позитивную и четко распознаваемую психическую симптоматику. Их клиническая конфигурация всегда создавала сложности, о чем свидетельствуют различные названия, вводимые классической психиатрией, а также затруднение, в котором она оказалась, с одной стороны в том, чтобы их идентифицировать [эти депрессии], и, с другой стороны, чтобы обеспечить им нозографическое место и статус. Так обстоит дело, например, с реактивной депрессией, с маскированной депрессией, с латентной или хронической депрессией, либо с депрессией истощения. Не лишне будет отметить, что описание эссенциальной депрессии П. Марти, на основании наблюдений соматических больных, позволило, après-coup, посредством его клинической точности и нового экономического измерения, которое он ему придал, предоставить концептуальные рамки для этих депрессивных понятий, расплывчатых и рассеянных, связь которых представлена более или менее значительной не выраженностью любой психической симптоматологии.
В этом смысле, если рассматривать эссенциальную депрессию в качестве клинического представителя невыраженных депрессий, то нам следует впредь привыкать слушать клинику этих депрессивных состояний совсем иным образом. И в самом деле, здесь мы не слышим ни выражения психического страдания, ни виновности, ни чувства неполноценности, ни даже страха. Речь идет о том, что мы здесь сталкиваемся с банализацией семиологии. Клиника становится клиникой заурядного. Этот знак [симптом], который показывал пациента подавленным, на взгляд или на слух психиатра или психоаналитика, этот знак лишается своей таинственной насыщенности, которая позволяла соблазнять того, кому он был адресован. Симптом стал обыденным, даже тривиальным. Он перестает быть привлекательным. Депрессия без выражения обнаруживается через усталость, такую же усталость, как у всех, без особенного проявления, но стойкую, переходящую в отвращение жить, отвращение к жизни и ко всему обыденному в жизни; «активности» здесь больше нет. Невыраженная депрессия обнаруживается также через состояние напряжения, которое иногда пациенты называют состоянием стресса. Речь идет о состоянии, посредством которого пациенты пытаются сказать о своей неспособности или слабости просто плыть по течению, невозможности найти внутреннее расслабление. Депрессия без выражения проявляется иногда и через смутное недомогание, диффузное и стойкое, аналогичное состояниям диффузной тревоги. Психиатры часто отмечали, что при этих различных депрессивных состояниях присутствуют различные телесные жалобы, тело, таким образом, в противовес психике, представляется как объект выражения боли.
Подведя итоги, если мы хотим сохранить верность оси ментализации, то мы должны сказать, что невыраженные депрессии по сути своей являются более или менее плохо ментализированными депрессиями.
В) Эссенциальная депрессия
Изучение эссенциальной депрессии является фундаментальным для понимания психосоматического парадокса. Думаю, что лишь ее метапсихология разрешает вывести теоретическую когерентность*, позволяя расшифровать процессуальный круг, приводящий к мазохистическим трансформациям, о которых я упоминал выше, и которые основываются на соматизации. Я подойду к этому изучению с двух точек зрения: с клинической точки зрения и с метапсихологической точки зрения.
* Конгерентность – последовательность (Прим. пер.)
Первая ремарка напрашивается как вопрос. Зачем нам нужно различать эти две точки зрения, а не рассматривать их как единое целое? Ответ состоит в том, что изучение эссенциальной депрессии не может быть начато, без принятия во внимание исторического и эпистемологического кадров, в которых она зародилась. Внимательное прочтение работ П. Марти об эссенциальной депрессии дает нам ясное указание на разделительную линию между его теоретико-клиническим подходом, подчиненным его экономической и эволюционистской концепциям психосоматического функционирования человека и его метапсихологическим подходом, присутствующим, но находящимся в глубине, на заднем плане, в ассоциациях (идей). В этом смысле, примечательно то, что данный метапсихологический план фигурирует в работах П. Марти чаще всего через сноски внизу страницы, а не в самом составе текста, как будто явная теоретическая разработка, видимая, должна быть постоянно поддержана у П. Марти историческими следами метапсихологической теоретической культуры. Важно хранить в уме этот теоретический двойной путь, когда речь идет о том, чтобы развернуть исследование какого-то понятия, им созданного. Приведем сразу же пример этого принципа, который я выдвигаю. В книге «Психосоматический порядок» (1980), в главе, посвященной как раз эссенциальной депрессии, П. Марти предлагает следующее ее определение: «Эссенциальная депрессия, регулярно сопровождающая оператуарное мышление, передает понижение тонуса инстинктов жизни на уровне ментальных влечений. Она зовется эссенциальной по мере того, как данное понижение тонуса обнаруживается в чистом виде, без симптоматической окраски, без позитивной экономической противоположности». Сноска внизу страницы оправдывает терминологию эссенциальной депрессии в противовес предыдущей депрессии без объекта [depression sans objet]: «Для обозначения той же депрессии мы ранее использовали термин «безобъектная депрессия», термин, от которого мы постепенно отказались по причине его слишком точной спецификации, так как объектные отношения, внутренние или внешние – это не единственные направления, задействованные в этом типе депрессии». То, что здесь затронуто П. Марти, по ту сторону статуса объекта и объектной функции, говоря более обобщенно, это эволюционистская концептуальная конфигурация, соединяющая силу контр-эволюционного течения и слабость систем фиксации-регрессии на архаических уровнях. Немного далее в тексте, в «Теоретических перспективах», П. Марти приближает эссенциальную депрессию к анаклитической депрессии Р. Спица. Он пишет: «По причине своего эссенциального аспекта, без объекта, который можно было бы использовать и на который можно было бы опереться, можно себя спросить, не является ли депрессия, о которой мы только что говорили, регрессией, соответствующей фиксации, установленной на уровне анаклитической депрессии, описанной Р. Спиц». Сноска внизу страницы уточняет понятие объектного отсутствия: «Отсутствие внутренних объектов, которые можно было бы использовать здесь, присоединяется к отсутствию возможностей объектных отношений с внешними объектами. Это двойное отсутствие, предполагающее разрыв ментального функционирования, оправдывает название «депрессии без объектов» [depression sans objets], которое мы охотно даем эссенциальной депрессии. Итак, эссенциальная депрессия отсылает нас, таким образом, не только к очень ранним феноменам, но также и к трудностям существования на первых годах жизни у данных индивидов». Здесь видно, как ассоциации П. Марти ведут нас к метапсихологическому углублению феномена эссенциальной депрессии, особенно в направлении развития первичных влечений человеческого существа. В таком случае принятие вновь во внимание статуса объектов в течение этого развития напрашивается как теоретическая необходимость.
Вернемся к клиническому плану, но не для того, чтобы вновь детально воспроизвести описание эссенциальной депрессии, искусно представленной П. Марти, и к которой я отсылаю читателей, а для того, чтобы выделить несколько линий размышления развития моей темы. Удостоверение клинической идентичности эссенциальной депрессии основывается, для ее автора, на двух группах симптомов, самих по себе загадочных в их формулировке: «Существование (присутствие) обширной негативной симптоматики и нехватка (отсутствие) позитивной симптоматики». На первый взгляд непонятно, что же отличает две семиологические системы, так как симметричная инверсия положительных и отрицательных знаков в двух формулировках должна была бы вести к аннулированию их различий. На самом деле, чтобы понять эти два предложения, что же в них содержится структурально отличного, их следует читать, так как если бы каждое из них относилось к концептуально отличной оси обозначения. Первое, о присутствии негативной симптоматики, относится к оси ментальной дезорганизации. В той мере, в которой проявляется течение дезорганизации, обнаруживается наличие данной оси. И наоборот, все идущее от дезорганизации, вписывается в термины стирания и исчезновения психической работы; т.е. речь идет об одновременном наличии негативной симптоматики или о негативности симптоматического выражения. Второе суждение, отсутствие положительной симптоматики, относится к оси психической реорганизации. Отсутствие этой оси наблюдается в той мере, в которой отсутствует реорганизация. Напротив, то, что следует за реорганизацией, вписывается в термины выражения, проявления психической работы, т.е. положительной симптоматики.
В конечном счете, эссенциальная депрессия проявляется через широкую ментальную дезорганизацию, о которой свидетельствует негативность симптомов, в то время как не происходит никакой реорганизации, которая проявлялась бы через ментальное симптоматическое выражение, отображающее депрессивную тематику.
И я предлагаю запомнить из интерпретации текста П. Марти фундаментальное понятие негативности. Она действует в двух полярностях работы влечений, репрезентация аффекта и репрезентация репрезентации. Протяжение поля, стертого негативностью, говорит о тихом характере эссенциальной депрессии и о ее семиологической банализации, выше упомянутой. В аспекте репрезентаций, негативность действует через отмену, стирание или изъятие их символического подкрепления, носителя инфантильных и исторических сексуальных значений для индивида, а также трансгенерационных и филогенетических значений истории человеческого рода, вписанных внутри индивида. Она приводит к оператуарному функционированию, при котором главенствует сверхинвестиция восприятия и «анаклитическая» связь с идеалами и нормами коллектива. В сфере аффектов, негативность действует тем же образом, через уничтожение [suppression] и стирание. Здесь отменена [abrasement] или стерта в основном сигнальная функция аффекта, будь то тревога или боль. Психическое страдание становится отсутствующим в своем выражении, если даже не в своей репрезентации. Безболезненный характер эссенциальной депрессии является, таким образом, результатом одновременно наиболее загадочным и наиболее тяжелым по своим последствиям для психосоматического будущего субъекта. Этому результату способствует то, что надлежит назвать как раз монструозным течением негативности, которое стирает психическую работу.
Тогда становится более понятна настойчивость, с которой П. Марти указывал на сложность диагностики эссенциальной депрессии и на то значительное опоздание, с которым данные пациенты направляются к психоаналитику. В тривиальном смысле, в конечном счете, для тщательного обдумывания… мало что имеется, по причине этой семиологической негативности. «Итак, часто, – пишет П. Марти, – атонический аспект эссенциальной депрессии, каким бы скрытым он ни был, лучше всего сигнализирует о психической дезорганизации». Следовательно, мы оказываемся в том положении, что можем идентифицировать эссенциальную депрессию за неимением лучшего, лишь на основании ее самого туманного аспекта (атония) и самого трудно передаваемого, так как пациент не обладает ни словами, а часто ни репрезентациями, чтобы как-то рассказать об этом «атоническом» состоянии своему психоаналитику. Здесь нам следует уточнить категорию негативности, с которой мы сталкиваемся при эссенциальной депрессии. А. Грин направил нас на этот путь, различая несколько уровней в области негативности. Когда мы слушаем пациента, страдающего эссенциальной депрессией, правда и то, – как пишет П. Марти, – что мы являемся в высшей степени чувствительными к его «атоническому аспекту». Передача этого симптома обычно происходит через перенос некоего переживания пациента на психоаналитика, который обнаруживает, что берет на себя нечто аффективного порядка, что точно отсутствует у пациента. Этот тип трансферентно-контр-трансферентной передачи является обычным у разного рода пациентов в психоаналитической практике. Однако существует большая разница между тем, что испытывает [психоаналитик] перед невротическим пациентом, у которого отсутствие наводит на размышления, и тем, что испытывает [аналитик] перед подавленным пациентом, страдающим эссенциальной депрессией (или оператуарным пациентом), у которого отсутствие не наводит на размышления. Мы здесь присутствуем при двух категориях негативности; одна происходит из динамической защиты, поддерживающей функциональность объектов, другая, более радикальная, развивается из отмены, и делает недоступным то, что психическое функционирование имеет в качестве потенциальности или объектных способностей. Можно было бы еще выразить эту разницу через следующую формулу: в одном случае, это имеется, но оно отсутствует, тогда как в другом, это отсутствует, потому что этого нет.
Теоретические модели для эссенциальной депрессии
Клиника эссенциальной депрессии ведет, как мы уже видели, к клинике негативности. В своих теоретических эссе П. Марти настаивал на значении очень ранних первичных фиксаций в развитии влечений субъекта и на регрессии к этим позициям в течение движения дезорганизации, ведущей к эссенциальной депрессии. Следуя этим путем, мы встречаем определенное количество авторов-психоаналитиков, которые описывали различные состояния депрессии более или менее близкие к эссенциальной и теоретические модели которых, выработаны в связи с этим, заслуживают обсуждения и сравнивания с опытом аналитической практики с пациентами с эссенциальной депрессией. Психоаналитические работы, на которые я ссылаюсь, выбраны в зависимости от их моделирующей значимости для теоретического понимания эссенциальной депрессии и никоим образом не представляют собой перепись психоаналитической литературы на тему депрессий, относящихся к ранним фиксациям в развитии влечений человека. Итак, я буду учитывать анаклитическую депрессию Р. Спица, психотическую депрессию, описанную в работах по аутизму Ф. Тюстэн и белую скорбь А. Грина.
1) Анаклитическая депрессия
В 1946 году Р. Спиц опубликовал первую версию анаклитической депрессии. Ее описание было возобновлено и дополнено в других публикациях и в частности в его книге «От рождения к слову». Речь идет о депрессии, начинающейся очень рано у младенца в течение первого года его жизни, и которая, в качестве ранней депрессивной единицы, может представлять для психоаналитика первую референтную теоретическую модель для изучения эссенциальной депрессии. Как я ранее уточнял, П.Марти сам использовал эту референцию [т.е. ссылался] в своих теоретических подходах. Эта его точка зрения достаточно важна для того, чтобы ее подчеркивать каждый раз, когда он делает теоретические ссылки к другим психоаналитическим моделям, довольно редким в его работах. Я здесь резюмирую развитие этого синдрома прежде, чем извлечь из него некоторые интересные моменты для нашего исследования.
Синдром, описанный Р. Спиц, касается младенцев в возрасте от шести до восьми месяцев, которые были разлучены со своими матерями на протяжении, по меньшей мере, трех месяцев, и это происходило непрерывно. «Необходимым условием для развития анаклитической депрессии, – пишет Р. Спиц, – является тот факт, чтобы до сепарации, ребенок поддерживал со своей матерью хорошие отношения». Синдром развивается постепенно и начинается с хнычущего поведения, переходящего затем в уход в себя который становится все более и более обширным и все более и более герметичным. Во время этого периода ухода в себя Р. Спиц замечает, что агрессивные манифестации, обычные у младенцев этого возраста, мало-помалу исчезают, и определенное число сопутствующих заболеваний, респираторных в частности, развивается параллельно с задержкой, а потом и с падением кривой роста. Наконец, состояние «ледяной ригидности выражения» [rigidite glacee de l’expression] устанавливается после трех месяцев сепарации, что чревато последствиями для будущего ребенка, если восстановление отношений с материнским объектом не происходит. Если же, наоборот, мать возвращается, дети вновь обретают обычное течение своего развития, но Р. Спиц подчеркивает, что он сомневается в том, что выздоровление является полным: «Я предполагаю, – пишет он, – что это нарушение оставит следы, проявляющиеся сквозь годы». Это понятие следов напоминает [следы] фиксации на ранние травмирующие события, точку возврата возможных регрессий в зрелом возрасте, как это описал П. Марти.
В этой депрессивной анаклитической конфигурации рассмотрим три момента. Первый относится к тому, что выделил Р. Спиц, к «болезни из-за недостатка [материнской] аффективности». Р. Спиц разделяет патологию объектных отношений мать-ребенок на две группы: связанную с «несоответственными отношениями» между матерью и ребенком, где господствует фактор расстройства качества [отношений], и ту, что связана с «недостаточными отношениями» между матерью и ребенком, когда доминирует количественный фактор. Именно в рамках последней развивается, по мнению автора, анаклитическая депрессия. Предшествование удовлетворительных отношений между матерью и ребенком до того, как происходит потеря материнского объекта, является самым главным условием развития депрессивного процесса, как уже было подчеркнуто. Понятие потери объекта занимает важное место в концепции П. Марти, до такой степени, что он рассматривает его на всех стадиях развития и существования человека в качестве потенциального, если не главного фактора дезорганизации. Классификация IPSO/Марти, представляющая собой практическую иллюстрацию и определяющая концепции ее автора, обозначает несколько раз тему «потери объекта» на разных возрастных этапах жизни. В одном случае речь идет о «потерях объектов, прямо или косвенно значимых, во время беременности матери или в течение первых двух лет жизни», и это касается, без всякого сомнения, проблематики анаклитической депрессии такой, какой она была развита Р. Спицем. Однако, Р. Спиц, кажется, принимает во внимание в своем исследовании, только физическое отсутствие матери, тогда как опыт П. Марти и других психоаналитиков, интересовавшихся пациентами с эссенциальной депрессией, выявляет значение потери материнского объекта, физически присутствующего, но психически отсутствующего. Этот опыт, кстати, может быть соотнесен с работами А. Грина, в частности, с комплексом мертвой матери, о котором мы поговорим несколько позже.
Второй момент касается самого понятия анаклитизма. Выбор прилагательного «анаклитический», для определения типа депрессии, замеченной у исследованных младенцев, ясно указывает на точку зрения автора: речь идет о депрессии, наступающей в таком возрасте, когда у ребенка имеется жизненная потребность в матери, не только в физическом плане, но особенно в плане его психического (вы)живания. Р. Спиц, впрочем, имеет в виду самое раннее психосексуальное развитие, установленное Фройдом, и так объясняет свой выбор: «Анаклитический выбор объекта обусловлен зависимостью младенца от лица, кормящего, оберегающего и лелеющего его. Фройд заявляет, что вначале влечение проявляется анаклитически, то есть, опираясь на удовлетворение потребностей, первостепенных для выживания». Понятие анаклитизма обнаруживает определенное состояние раннего развития влечений маленького человека, из которых развиваются процессы индивидуализации и интеграции на пути становления. Говоря языком Р. Спица, мы можем сказать, что ребенок сталкивается с предшественниками объекта, но еще не со сформированным объектом в своей совокупности и в своем независимом отличии. Используя язык Винникотта, можно сказать, что психика ребенка еще не до конца интегрирована, и что она еще не дошла до дифференциации Я/не-Я. Выражаясь языком П. Марти, мы вспомним о состоянии относительной не организации первичной мозаики в первые месяцы жизни индивида. В итоге, какую теоретическую модель мы бы не выбирали, все авторы согласны с постулатом того, что существует с самого начала психической жизни период времени, характеризующийся слиянием ребенка с его первичным объектом в рамках триангулярной структуры Эдипа, слияния, из которого выплывет постепенно индивидуализация и дифференциация субъект-объект. Для нас важно запомнить, что именно на данной линии имеет место потеря объекта, и мы можем предполагать, что следы этого первичного события могут après coup вновь ожить, будь то в шрамах характера, будь то регрессивно, начиная с дезорганизующих событий, в зрелом возрасте. Если это первичное событие действительно имело место, можно понять, что оно сработало как перелом внутри уязвимой и незрелой психической ткани ребенка. Надо с уверенностью сказать, что аналитическая работа с эссенциально-депрессивными пациентами часто выявляет ранние ситуации, связанные с нехваткой материнской инвестиции, или с реактивной гиперинвестицией в сочетании с депрессией матери. Пациенты оказываются уязвимыми в любой ситуации потери объекта, особенно по мере того, как эти потери приобретают непосредственно нарциссическое значение. Отсутствие внутренних средств за неимением психических контр-инвестиций часто тогда ввергает их в состояние отчаяния, и мы видим, что цепляние к человеческому объекту (зависимость), живому и способному их инвестировать получает для них витальную ценность (анаклитическую).
Третий пункт касается судьбы влечений вследствие потери объекта. Р.Спиц здесь опирается на Фройдовскую теорию развития сексуальности. Он напоминает, что во время аутоэротической фазы развития именно собственное тело является объектом удовлетворения влечений. Парциальные влечения относительно независимы друг от друга и каждое из них ищет свое удовольствие от какого-то органа. Из-за данного состояния неинтеграции (первичной мозаики) существует в течение этой фазы развития влечений определенная неясность между удовлетворением влечений и объектом восприятия. Итак, тогда понятно, какие эффекты будет оказывать изъятие [либидо] материнского объекта на рождающееся психосоматическое единство маленького ребенка: во время этого периода любая объектная потеря равносильна потере себя, другими словами нарциссической потере. Инвестиции двойного влечения, относительно недифференцированные на данной стадии, будут подвергнуты, по мнению Р. Спица, после изъятия [либидо] из материнского объекта двойному процессу: регрессии к объекту собственного тела и определенной степени расплетения [desintrication] между двумя полярностями влечений, сексуальной и деструктивной. Именно здесь формулировки П. Марти, относительно отсутствия поддерживающих внутренних объектов или отсутствия положительного экономического возмещения при эссенциальной депрессии, обретают все свои значения, в качестве старых следов, реактуализированных движением регрессивной дезорганизации. Отсутствие внутренних экономически и динамически функциональных объектов, по причине состояния незавершенности влечений, приводит движение регрессии к воздействию на собственное тело, становящееся, таким образом, избранной почвой для расплетения влечений. В своем описании анаклитической депрессии Р. Спиц настаивает на прогрессивном стирании агрессивных манифестаций у младенца (мы могли бы более обобщенно говорить о стирании аффективных манифестаций), за которым следуют манифестации соматического порядка (бессонница, потеря веса, сопутствующие заболвания). Эта клиническая последовательность, которую мы обычно обнаруживаем при наблюдениях, подавленных из-за эссенциальной депрессии пациентов, и которая иллюстрирует непрерывность, постулированную П. Марти, соматической дезорганизации, следующей за ментальной дезорганизацией, должна интерпретироваться, по моему мнению, с метапсихологической точки зрения, как последовательность двух процессов: один процесс разъединения [deliaison], поддержанный течением внутренней деструктивности и другой процесс соединения [reliaison] – заново определенный патомазохизмом, о котором я ранее упоминал. Мы вернемся к этому пункту в последней части этого исследования.
2) Психотическая депрессия
Психотическая депрессия была сначала предложена Винникоттом, чтобы описать психическое состояние очень маленьких детей, переживших катастрофический опыт сепарации с материнским объектом, сопровождаемый чувствами крушения [самих основ существования]. Ф.Тюстэн вновь подошла по собственной инициативе в своих работах о детях, страдающих аутизмом, к этому понятию психотической депрессии, придав ей специфическую форму, форму «черной дыры». Когда мы рассматриваем модель психотической депрессии такой, какой ее описали авторы, мы снова встречаем ту же генетическую характеристику психического развития, которую мы идентифицировали в основе анаклитической депрессии Р. Спица. Эта характеристика касается раннего развития, характеризующегося неясностью между Я и не-Я, и ее неизбежным следствием – отсутствием объекта цельного и инакового (независимого). Вследствие чего, по мнению Винникотта, говоря о ранней разлуке мать-ребенок, «эта потеря прочувствована, как потеря части своего тела, а не как потеря матери и ее груди». Таким образом, здесь также существует эквивалентность между объектной потерей и потерей нарциссической. Значение модели, представленной Ф. Тюстэн для понимания взрослой эссенциальной депрессии, является двойным. С одной стороны, она описывает форму защитной организации психического функционирования, предназначенной для защиты аутистического ребенка от возврата к своим катастрофическим травмирующим переживаниям, которую [форму защитной организации] она называет аутистической капсулой. Драматический опыт, с точки зрения автора, состоит в том, что ребенок телесно разлучен с матерью, а это произошло преждевременно в период развития влечений ребенка, когда он был неспособен противостоять потере объекта собственными психическими средствами. Содержание этих переживаний включает первичные страхи, «примитивные агонии» согласно термину Винникотта, состояния отчаяния, пережитые, но не репрезентированные и не помысленные [non representes et non penses], «преконцепции» по Биону. Именно для того, чтобы избежать травмирующего возврата данных опытов, психическое функционирование организуется аберрантным способом. Некоторым образом вся задействованная защитная инфраструктура заменяет контринвестицию. Эта модель напоминает ту, что выработал М. Фэн в «Метапсихологии оператуарной жизни», а также ту, которую я предложил для оператуарного функционирования. Защитная организация, аутистическая инкапсуляция, пропитана на всем своем протяжении психотической депрессией в форме «черной дыры».
С другой стороны, и это второе значение модели, представленной Ф.Тюстэн, автор признает у определенного числа взрослых пациентов, с невротической структурой или при пограничных состояниях (мы могли бы добавить и при неврозах характера), психические зоны, управляемые аутистическими барьерами. Другими словами, Ф. Тюстэн постулирует существование аутистических капсул или аутистических функционирований, сосуществующих с невротическими зонами функционирования взрослых. Винникотт описал со своей стороны у взрослых пациентов «страх крушения», соответствующий реактивации первичного события, которое уже имело место, но не было помыслено. Некоторые аспекты описания, представленного Ф. Тюстэн относительно данных пациентов, напоминают оператуарных и эссенциально депрессивных пациентов. Так обстоит дело с иммобилизацией и с застыванием психической жизни, как в том, что касается аффектов, так и в отношении репрезентаций, механизмов владения и требование перфекционизма для себя и для других (Я-Идеал П.Марти). Эти пациенты находятся во власти дезорганизации по причине утраты надежды или замысла, как это описал М. Фэн и назвал травматическим состоянием. Определенные защитные характеристики этих взрослых пациентов свойственны экономии оператуарных пациентов. «Данная катастрофа, – пишет Ф. Тюстэн, – также находится в центре защитной стратегии маниакальных больных. Существует даже несколько случаев, названных border-line(пограничные случаи), у пациентов, когда страх парализует их настолько, что они даже не знают, что означает «чувствовать», состояние, которое сегодня называется «алекситимией». Эти слова имеют для психосоматического психоаналитика силу, вызывающую ассоциации, на которых не обязательно настаивать, так как принудительная гиперактивность иногда маниакального происхождения и аффективная невыражаемость широко встречаются при клинических наблюдениях оператуарных и эссенциально-депрессивных пациентов.
Эта клиническая конвергенция основанная на наблюдениях с различных точек зрения, является, по-моему, условием для того, чтобы мы приблизились к некоторому метапсихологическому анализу эссенциальной депрессии. При таком подходе один из теоретических аспектов, развитых Ф.Тюстэн, заслуживает обсуждения. Речь идет здесь о концепте аутосенсуальности. Поиск ощущений представляет собой для автора одну из наиболее значительных черт психопатологии детей, страдающих аутизмом. Инвестиция ощущения некоторым образом занимает место инвестиции объекта или скорее заменяет ее. Значение имеет лишь поверхность объекта и те ощущения, которые он дает. По мнению Ф. Тюстэн для аутиста крайне необходимо обеспечить тотальный контроль над миром предметов, и, с этой точки зрения, легче владеть ощущениями, чем репрезентациями влечений. Для Ф. Тюстэн генезис психогенетического аутизма зиждется на фиксации на фазе психосексуального развития периода, предшествующего нарциссическому единению, другими словами в предыдущей аутоэротической фазе по Фройду. Гипотеза, которую развивает Ф. Тюстэн, относится к изначальной аутосенсуальной фазе, которая постепенно дифференцируется на аутоэротизм и аутосадизм. На фазе до нарциссической унификации, которой [унификации] способствовала бы мать через инвестицию ребенка в качестве Hismajestythebaby, любая сепарация с первичным объектом прекратила бы аутосенсуальные инвестиции и активировала бы преждевременно и ненадлежащим образом инвестиции влечений в направлении внешних объектов. Именно такое положение вещей создало бы, по мнению автора, экономические условия для развития аутизма. К этому добавляется еще одно условие, фундаментальное для развития аутистического процесса: материнская депрессия. Как часто подчеркивал М.Фэн, мать, по причине своей депрессии, не возвела своего ребенка в ранг величия. Этот недостаток материнской нарциссической проекции ставит ребенка в самое сложное положение при создании своего собственного нарциссизма.
Мне кажется интересным сравнить сверхинвестицию ощущений, регулярно наблюдаемую Ф. Тюстэн у аутистических пациентов, и перцептивную сверхинвестицию в качестве постоянного симптома для оператуарного функционирования. При аутизме согласно Ф. Тюстэн угроза исходит от источника влечений. Все, что из этого исходит, рискует вновь столкнуть пациента с уже испытанными безымянными ужасами, и посему является радикально отвергнутым. Сверхинвестиция ощущений, таким образом, может быть понята как защитная контринвестиция, поддерживающая вне психикивсе, что может иметь значение влечений. Именно данная ориентация к психической экономии индуцирует у этих юных пациентов такие механизмы, часто подчеркиваемые автором – механизмы избегания. В связи с этим можно вспомнить описание Ж. Швека тех, кого он называет неласковыми детьми. В то же время поиск ощущений приобретает также положительное экономическое значение, так как он [поиск] представляет собой инвестицию, которая, хоть и является регрессивной, не становится, на мой взгляд, из-за этого менее несущей аспект влечений. Значимость, которую придаваемая П. Марти сенсорио-моторике в ментальной дезорганизации, находит здесь свое место в качестве примитивных фиксаций, с положительной экономической ценностью. В моем докладе на Конгрессе франкоязычных психоаналитиков в Лозанне, в 1998 году, «К вопросу об оператуарном функционировании в психосоматической практике», я предложил интерпретацию сверхинвестиции восприятия, наблюдаемой у оператуарных пациентов. Этот феномен может быть понят, по моему мнению, лишь в своей необходимой связи для психической структуры галлюцинаторного исполнения желания. Оное [галлюцинаторное исполнение желания], в качестве основателя эротической судьбы и судьбы влечений человеческого существа, в большей или меньшей степени отсутствует у оператуарных пациентов по причине ранней травматической конъюнктуры, которую я не вижу никакой причины не идентифицировать с ситуацией, постулированной Ф. Тюстэн, а именно с сепарацией, произошедшей изначально с психически отсутствующей матерью в то время, когда Я не было еще дифференцированным от не-Я. Недостаточность галлюцинирования объекта приводит психический аппарат к сверхинвестиции объекта восприятия, для того, чтобы хоть как-то смягчить отчаяние без имени (Hilflosigkeit), вызванное двойной объектно-нарциссической потерей. Суждение о существовании оказывается сверхинвестированным по причине самой недостаточности суждения о функции. Следуя М. Фэна, я выдвинул идею, что оператуарная жизнь имела значение широкого самоуспокоительного процесса, предназначенного для защиты пациента от возврата травматического состояния отчаяния (диффузных тревог). В то же время я постарался показать, что она [оператуарная жизнь] представляла собой период выздоровления в той мере, в которой позволяла повысить чувство самоуважения путем соответствия коллективным нормам, способствуя таким образом поддержанию определенного уровня нарциссической инвестиции.
Нет необходимости идти дальше в этом сравнительном подходе между соседствующими клиническими явлениями, рассмотренными с различных теоретических точек зрения. То, что нам следует запомнить, это определенный уровень конвергенции точки зрения метапсихологического понимания этих двух состояний, которыми являются психотическая депрессия, описанная Винникоттом и Ф. Тюстэн, и эссенциальная депрессия. Если механизмы психической защиты, постулированные разными авторами, различаются согласно теоретическим концепциям каждого (отклонение, отрицание, форклюзия, расщепление, уничтожение, подавление), мне кажется, что некоторая конвергенция, также и здесь, может быть обнаружена через очень эвристический концепт негативности [negativite]. В моем комментарии по поводу эссенциальной депрессии я поместил этот концепт в самый центр ее проблематики. На самом деле, кажется, что при этих состояниях то, что исходит из соматического источника влечений, оказывается прегражденным, отверженным [negative], и путь, идущий от этого источника до его психического завершения, прерван таким образом, что ничего не доходит до репрезентации или до сознания субъекта. Эта негативность влечений, механизм, похоже, больше активный, чем пассивный, соответствует идее П. Марти согласно которой оператуарный и эссенциально депрессивный пациент отрезан от своих источников влечений. Тогда понятно, что в данной экономической конфигурации ментального функционирования другой императив берет на себя заботу за развитие событий, а именно тот, что был квалифицирован М. Фэном как преждевременное развитие Я, чьи самоуспокоительные процессы являются одной из наиболее примечательных фигур.
3) Белый траур
Модель анаклитической депрессии Р. Спица делает акцент на последствия реальной потери матери на ранней фазе развития ребенка. А модель психотической депрессии в форме «черной дыры» Ф. Тюстэн делает ударение на некоторых ранних защитных механизмах Я перед лицом возвращения катастрофического аффективного опыта, связанного с изначальной сепарацией с материнским объектом. Белый траур А. Грина или комплекс мертвой матери рассматривает в свою очередь смысл потери первичного объекта, неотделимый от перестроек après-coupсобытий психической жизни индивида и реконструированных во время аналитической работы. Существует двойной интерес теоретической модели, лежащей в основе белого траура, для метапсихологического понимания эссенциальной депрессии, изложенного А. Грином в своем известном исследовании о «Мертвой матери» (1980). С одной стороны, он описывает взрослых пациентов, а не детей, чьи клинические характеристики с психической точки зрения часто близки к наблюдениям психоаналитиков за эссенциально-депрессивными пациентами. С другой стороны, и главным образом, он развивает психоаналитическую концепцию этого состояния, основанного на практике лечения и оживленного сугубо динамической точкой зрения, дающей широкий простор для поиска смысла и его [смысла] конструкции, разделенного après-coup. У меня нет намерения, здесь, проводить углубленное сравнительное исследование между эссенциальной депрессией и белым трауром, так как это завело бы меня далеко за рамки данной работы. Такое исследование может быть основано лишь на представлении терапии оператуарного пациента с эссенциальной депрессией. И тут еще следует выделить несколько точек соприкосновения, могущих прояснить наше понимание эссенциальной депрессии, чтобы попытаться осознать феномен психосоматического парадокса.
Комплекс мертвой матери касается пациентов, психическое функционирование которых начало организовываться слишком рано вокруг или, исходя из травматической конъюнктуры, которая не связана с реальной смертью их матери, но, как уточняет А. Грин, является психическим отсутствием матери, которая сама поглощена неким трауром. Следует подчеркнуть, что А. Грин не говорит о белой депрессии, но о белом трауре. Этот выбор указывает на то, что, с одной стороны, это клиническое состояние принадлежит одной серии, а именно «белой» серии, относящейся к клинике пустоты или к клинике негатива. С другой стороны, оно предупреждает о чем-то особенном в депрессивных переживаниях этих пациентов, знакомом психоаналитику, работающему с эссенциально-депрессивными случаями: «Причины, побуждающие анализантов предпринять анализ никогда не выставляют вперед черты, характеризующие депрессию … У аналитика появляется ощущение несоответствия между «депрессией трансфера» и внешним поведением, где депрессия не распускается, так как ничто не указывает на то, что окружение ясно ее воспринимает…» Описание, сделанное А. Грином, по поводу данных пациентов напоминает изрядным числом клинических аспектов оператуарных пациентов. Нарциссическая проблематика, соединенная с требованиями идеала, в противоположность или во взаимодействии со Сверх-Я, обычно организует конфликты субъекта. Наблюдаемые «аутоэротическое возбуждение» и своеобразный способ интеллектуализации управляемые больше механизмами принуждения, нежели удовольствия, и поэтому они по праву располагаются, с топической точки зрения, по ту сторону принципа удовольствия, и поэтому по моему мнению они близки к самоуспокотельным процессам, столь часто наблюдаемым в клинике оператуарных состояний. Наконец, А. Грин обнаруживает вновь у этих пациентов существование «защиты реальностью, как если бы субъект испытывал потребность в том, чтобы цепляться за существование восприятия как реальности, недостойной всякой проекции… то есть мы присутствуем при крайнем случае отрицания психической реальности». Однако это описание отличается одним важным пунктом от классического описания эссенциальной депрессии, а именно в отношении аффективной выразительности и, в частности, в отношении психической боли. Все-таки, я думаю, что опыт длительного аналитического лечения эссенциально-депрессивных пациентов довольно часто позволяет делать относительным параметр аффективного молчания, потому что многие подобные пациенты, которые в течение первых консультаций оказывались невыразительными с аффективной точки зрения, продемонстрировали затем во время лечения яркие аффекты страха и боли. Кроме того следует учитывать важный экономический фактор первостепенного порядка, часто наблюдаемый у эссенциально-депрессивных пациентов, когда они встречают психоаналитика: присутствие соматизации. Оная, следует отметить, отсутствует в описании А. Грином белого траура в своем исследовании комплекса мертвой матери. Однако отношения между аффектами и соматизациями находятся в самом центре проблематики психосоматической экономии, как мы увидим далее.
Центральная фигура метапсихологии белого траура состоит в массивной и радикальной дезинвестиции первичного объекта, создающей в психической ткани «дыру», высвечивая в негативе образ потерянного объекта, и эта дыра становится местом вторичных реинвестиций, как ненависти, так и процессов репарации. Субъект оказывается тогда отчужденным в течение всей жизни от этого первичного материнского объекта в его негативной форме.
Пациентка лет тридцати пришла ко мне на консультацию по поводу обнаружения у нее серьезной ракового заболевания. Она является руководителем высшего уровня в большой торговой компании, ее профессиональная жизнь представляла собой самую большую часть ее инвестиций. Кстати, она в этом прекрасно преуспевала. Однако в своей аффективной и любовной жизни у нее лишь состояние неудачи и беспомощности. Каждый раз, когда она встречает мужчину, ее надежды не оправдываются из-за повторения одних и тех же психических тупиков. Если он слишком близко подходит к проявлению своих чувств и своего желания по отношению к ней, она ощущает себя охваченной настроем, содержащим одновременно страх и ненависть, что заставляет ее, его отвергнуть. Если же, наоборот, он ведет себя скромно, и ничего от нее не требует, она чувствует себя брошенной, потерянной, одинокой. Во время аналитической работы мне удалось ей показать, что данный тип конфликтов повторял то, что она познала, будучи ребенком, в своих отношениях со своей матерью. Родившись через несколько лет после своих остальных братьев и сестер, она появилась в своей семье в момент, когда ее мать пережила глубокую трансформацию своей личной жизни, что повергло ее в состояние депрессии. С того дня для нее имела значение лишь ее дочь. Моя пациентка жила, таким образом, почти в состоянии симбиоза со своей матерью, без того, чтобы что-то дошло до ее психического понимания в какой бы то ни было форме по поводу материнской депрессии и событий, которые к ней привели. Она была послушным ребенком, находившимся, однако поочередно во власти захватывающих ощущений тревоги или ненависти по отношению к своей матери, а также принуждению к репараторным процессам. В течение наших первичных консультаций я был удивлен и тронут интенсивностью ее эссенциальной депрессии в то время, как она представлялась в соответствии с ее защитными механизмами в состоянии владеть как своими аффектами, так и своими репрезентациями. Именно в результате нового разочарования в своих любовных планах и развился несколькими месяцами позже рак. Данное клиническое наблюдение показывает, до какой степени вопросы, затронутые А. Грином в своем исследовании мертвой матери, могут найти отклик в аналитической практике с соматическими больными.
Наконец отметим, что на основании теоретической концепции, являющейся его детищем, относительно организации первичного нарциссизма и раннего развития ребенка, А. Грин постулирует существование фиксации травматического порядка [возникающей] во время того периода, который обозначен, пока еще, отсутствием дифференциации субъекта и объекта. «Однако, – пишет А. Грин, – если травматизм подобный белому трауру появляется до того, как ребенок сумел организовать эти рамки достаточно прочным образом (рамки, в структуре которых негативная галлюцинация матери смогла обрести убежище) это место, которое образовалось в Я не является доступным».
В конечном итоге, аналитические работы, на которые я ссылался, все вышедшие из различных клинических точек зрения и теоретических концепций, представляют собой бесценный интерес не только тем, что указывают на неоспоримые конвергенции с психосоматическими современными наблюдениями, но и особенно тем, что признают правомочной определенную метапсихологическую точку зрения на эссенциальную депрессию. Аксиоматические данные проявлялись регулярно и их можно выразить следующим образом: случилось что-то травмирующего порядка в раннем периоде развития влечений и психики, периоде, в течение которого процесс разъединения между Я и не-Я, между субъектом и объектом, еще не был завершен. Следствием этого высказывания является тот факт, что любая объектная утрата в этой ранней конъюнктуре обязательно запечатлевается, как нарциссическая потеря.
Начиная с «Психосоматического исследования», все психоаналитики, которые занимались соматизирующими пациентами, обратили особое внимание на экономическую точку зрения. Понимание психосоматического парадокса не является исключением из этого правила. Процессуальная петля, о которой я упоминал в начале этого исследования, отныне отталкивается от аксиоматических данных нарциссической утраты, на которой зиждется эссенциальная депрессия. Ниже будут рассмотрены экономия боли, затем экономия мазохизма.
Пограничные состояния, оператуарные состояния
Клиническое поле пограничных состояний – это обширная территория, отмеченная промежуточными зонами, и которую А. Грин описывает как выходящую на два пространства: одно, внутреннее, открытое на сому; и другое, внешнее, открытое к реальности. Понятие пограничности воспринимается А. Грином «не в терминах фигуральной репрезентации, а в терминах процесса трансформации энергии и символизации (сила и значение)». Акцент, сделанный в данной концепции на трансформационный параметр, мы также находим, по моему мнению, в понятии ментализации, которое производит упорядочение неврозов характера в классификации IPSO. Поэтому, как я считаю, будет уместно считать неврозы с плохой или ненадежной ментализацией в нашей классификации, как пограничные состояния, тем более что клиника обычно подтверждает эту нозографическую идентификацию, выявляя фрагментацию репрезентаций аффектов и мыслей, преобладание расстройств поведения и тенденцию к соматизациям. А.Грин в своем описании пограничных состояний подчеркивает, что «в очень тяжелых случаях, происходит радикальное исключение путем расщепления … что делает невозможной работу репрезентации. Поэтому, вместо того, чтобы быть лишь ограничением, оно приводит к парализации Я в его функции суждения; действительно, в данном случае, не только некоторые влечения являются расщепленными, но, через тот же процесс, таковыми становятся также и важные части Я». Я здесь отмечаю близость между концепцией, описанной А. Грином, очень тяжелых случаев пограничных состояний и главной гипотезой моего доклада об оператуарном функционировании, потери Я в качестве эротического объекта и процесса дезобъектализации, которому оно подвергается. Перед нами встает следующий вопрос: Оператуарное состояние, представляет ли оно собой самую радикальную форму пограничных состояний, или оно является самостоятельной психопатологической единицей? Несмотря на то, что вопрос остается открытым, а границы между различными психопатологическими фигурами никогда не бывают отсечены четко, словно ножом, и [несмотря на то, что] всегда следует принимать во внимание трансформационное измерение, – я поддерживаю, – основываясь одновременно на клинических, практических и метапсихологических доводах, гипотезу оригинальности и своеобразия оператуарного состояния.
В клиническом плане, мы не можем быть уверенными в родстве между пограничными состояниями и состояниями дементализации. Как в одних, так и в других [состояниях], мы находим специфическое качество тревоги, отчаяния, особенное качество депрессии [отличное от других депрессий], которая квалифицируется как первичная депрессия или эссенциальная, фрагментацию систем репрезентации, аффектов и мышления, расстройство речи и суждения, и своеобразное качество нарциссизма, определенное А.Грином, как заимствованный нарциссизм, и который, в след за М. Фэном, я считаю нарциссизмом поведения. Между тем, когда оператуарное состояние устанавливается, тогда мы имеем дело с настоящим качественным скачком, о чем красноречиво свидетельствует клиника. Тревога обычно более не воспринимается, чувство пустоты [характерное для] эссенциальной депрессии более не переживается, и не принимается пациентом, фрагментация репрезентаций и мыслей уступает место линейности речи и мышления, которое становится полностью конформным. Белое [le blanc] мышление становится сверхясностью, которая навязывается опустошенному Я пациента. Тогда происходят два вида трансформации: со стороны внутренней реальности, пациент ведет себя так, как если бы он страдал от слепоты по отношению к своему бессознательному, отныне от мира своих репрезентаций его отделяет стена; – со стороны внешней реальности, пациент подвергнут такой модальности реального, которая роднит его с психотической организацией. Речь идет не о неореальности, как при бредовых психозах, но скорее о форме ипохондрии реального. Реальность, в целом, у оператуарного пациента, является в то же время непомерно увеличенной и навязывается ему во всей полноте своей чувственности. И это придает ей характер почти галлюцинаторного убеждения. В итоге, как я подчеркиваю в своем докладе, оператуарная болезнь представляет собой, на мой взгляд, вначале, шаг к выздоровлению, который характеризуется большими нарушениями [здорового] нарциссизма. Ее значение контр-инвестиции закрепляется, по-моему, клиническими трансформациями, характеризующими ее развитие.
На практике лучше всего выделяет стиль объектных отношений оператуарных пациентов их постоянный поиск рецептов. Рано или поздно, в течение психоаналитического процесса, обязательно назревает такой вопрос, адресованный аналитику: «Как мне быть»?, «Что мне делать?». Этот вопрос возникает из-за необходимости отделаться, самыми короткими и самыми быстрыми путями, от того, что переживается пациентом как угрожающее внутреннее напряжение. Все искусство психоаналитика будет направлено на то, чтобы преобразовать срочность этого вопроса, и его острую форму, в пространство разделенной игры, в рамках которого пациенту предлагается идентифицироваться с удовольствием его собственного ментального функционирования, согласно модели своего аналитика. У оператуарного пациента отсутствует способность делать своего аналитика отсутствующим [lacapacited’absentersonanalyste]
– вот, что наблюдается в аналитических отношениях. Эта процедура негативной галлюцинации кадра необходима для регрессии мышления. Именно здесь он дает сбой, здесь обнаруживается дефект, чаще всего, во всяком случае.
И, наконец, в метапсихологическом плане, значение, которое я придаю процессу дезобъектализации при оператуарном функционировании, сходится с концепцией, разработанной А. Грином, по поводу пограничных состояний, основанной на доминировании эффектов влечения к смерти в их организации. Однако может быть, здесь уместно различать несколько разных категорий эффектов влечения к смерти. При пограничных случаях, а, по мнению А.Грина, влечение к смерти как раз действовало бы через разделительные механизмы разрыва [des mecanismes disjonctifs de coupure], разрыва связей между всякого рода репрезентаций, что он называет расщеплением, и что ведет к фрагментированному аспекту психического функционирования. При оператуарных состояниях, я считаю, что влечение к смерти действует как бы через механизмы негативности, нейтрализации и угасания нагрузок внутреннего возбуждения. Эти механизмы уже давно были описаны М. Фэном, и располагают оператуарные состояния по ту сторону принципа удовольствия, под властью навязчивого повторения, вписывая их в логику травматических состояний. Безусловно, существуют внутренние отношения между разъединяющими эффектами и негативирующими эффектами влечения к смерти. Соответствуют ли они последовательным механизмам или же они действуют в различных конъюнктурах? Как бы то ни было, согласно гипотезе, предлагаемой мною, дезинвестиция Я, в качестве объекта Оно, обосновывает процесс дезобъектализации под влиянием влечения к смерти. С этой точи зрения, оператуарное состояние представляет собой радикальную форму работы негатива. На каком уровне располагается преграждение выражения инвестиций эротических влечений, и в каких конфликтных конфигурациях с объектами? Этот вопрос остается открытым. Все же, следует отметить, что негативация репрезентации аффекта (quantum аффектов) влечения занимает большое место в этой работе негатива.
...
Оператуарное мышление
Работа «Психосоматическое исследование» полностью ориентирована на открытие нового типа ментального функционирования. Оно [психосоматическое исследование] является методом, находящимся на службе этого открытия. Можно было бы допустить, что оно было избрано в качестве метода, приводящему к этому открытию. Вроде бы никогда еще, в истории мысли, отношения между методом исследования и организацией самого объекта изучения не были столь близки. Именно это делает из «Психосоматического исследования» несравнимую работу, исключительную по своей концепции. Она раскрывает по свежим следам образование новой клиники в ходе его созидания. С самого начала и до конца работы, мы присутствуем при рождении этой новой клиники. Начиная с представления метода и до клинических исследований, от клинических исследований до первых комментариев, от первых комментариев до обобщающих комментариев, и от последних до заключительных предложений, мы все принимаем участие в постепенном раскрытии этой [психосоматической] клиники.
Имеются все основания квалифицировать эту клинику как психоаналитическую, так как она происходит из метода, полностью укорененного в психоаналитической теории и практике. Это новая клиника, потому что она дополняет те нозологические категории, которые психоаналитическая практика и теория составили на протяжении всего времени, начиная с Фройда. Она является клиникой сугубо новой и оригинальной по мере того, как она располагается на границе между большими организациями: невротическими и психотическими. На границе, но не снаружи. Здесь, грань не должна быть воспринята, как граница, отрезанная ножом и открытая для пустоты или неизвестности. Она не является исключительно изолированной, а представляет собой прекрасно плетеный узор, чье выражение проистекает из уровней конденсации психических форм в рамках процесса, через который последние проявляются. Она также является новой психосоматической клиникой потому, что ее проявление происходит в связи с соматическими заболеваниями. Хотя ее связь с соматичностью не является исключительной, она сохраняет с ней определяющие отношения, с последствиями для ее теоретической разработки. Но она не является просто психосоматической клиникой по воле случая того места, где она была открыта. Она оказывается ею по причине экономической концепции, общей для других организаций, выявленных психоанализом. Авторы «Оператуарного мышления» также поддерживали термин «психоматоз», «чтобы обозначить заболевания, где возможности личности ограничены тем, что главным выходом для них при конфликтных ситуациях является соматический путь». Наконец, эта новая клиника показывает, больше, чем любая другая, как можно понять, что всякая психоаналитическая клиника является клиникой психосоматической.
«Оператуарное мышление» было представлено, хотелось бы это повторить, на Конгрессе в Барселоне в 1962 году, П. Марти и М. де М’Юзаном. Одного простого его прочтения недостаточно для того, чтобы оценить весь его смысл. Вот на этом важном пункте следует настаивать, когда есть желание понять, что такое оператуарное мышление. Возьмем другой пример из клинической области, которая нам близка, а именно из истерии, и допустим, что ее надо представить на основании конверсионных симптомов. Сразу станет понятно, что такой подход, каким бы интересным он не был, тем не менее не является полным. Так обстоят дела и с оператуарным мышлением 1: оно составляет один из составляющих элементов оператуарного функционирования.
1 - Оператуарное мышление характеризуется дефицитом фантазий, грёз. Такое мышление лишено символизма или метафор. Разговорный язык лишь дублирует действие, мысли не выходят за рамки материальных фактов. В речи преобладает инвентаризация событий, регистрация мыслей без осмысления их эмоциональной значимости. Проблемы не столько описываются, сколько перечисляются приземленным, бытовым языком, без осмысления и фантазии. (Прим. ред.)
Если мы хотим подойти к нему с метапсихологической точки зрения, мы должны допустить, что оно не сводится лишь к одному оператуарному функционированию, но является одним из его механизмов. Это метапсихологическое понимание оператуарного мышления, которое я буду развивать во второй части моего доклада, является на самом деле возвращением к истокам его открытия. Метапсихологическая точка зрения предполагает, что каждый психоаналитик, ссылающийся на нее, должен рассматривать вместе и равномерно, можно сказать демократически, три точки зрения, которые ее основывают, и которые составляют ее Фройдовское определение: топическую точку зрения, динамическую точку зрения и точку зрения экономическую. Однако, похоже, что в истории этих последних тридцати лет, по поводу оператуарного мышления, отдавалось предпочтение экономическому параметру в ущерб его другим двум метапсихологическим параметрам. Упор, сделанный на экономический критерий, хотя и оправдан целой серией причин, может, все же, лишь привести нас, если он является слишком односторонним, к фальсификации подлинного смысла оператуарного мышления. Эту поправку я постараюсь показать в моих последующих изложениях. Для меня речь идет о том, чтобы снова вернуть на их место другие параметры, топический и динамический, чьи права смогли оказаться нарушенными, и даже позабытыми, в некоторых теоретических разработках. Я говорю именно «снова вернуть», так как авторы «Психосоматического исследования», беря с живого [sur le vif] свои первостепенные исследования, как раз в таком духе задумали оператуарное мышление. Именно через такой возврат возможно обрести смысл настоящего психоаналитического подхода к оператуарному функционированию. Именно с этого возврата и следует начинать.
Таким образом, чтобы дойти до самого правильного и самого полного понимания оператуарного мышления, на основании его исторических источников, следует постоянно сопоставлять то, что авторы «Психосоматического исследования» раскрыли нам по этому поводу в их работе, с тем сообщением, которое было об этом представлено на Конгрессе в Барселоне. Оба прочтения или обе разработки, хотя и расположены одинаково во времени, являются заметно разными в том, что они отдают предпочтение каждая одной из метапсихологических точек зрения. В общих чертах, можно сказать, что «Психосоматическое исследование» указывает на динамическое измерение, а сообщение в Барселоне делает акцент на экономическое измерение. Это как если бы фотограф, желающий сделать серию фотографий одного и того же пейзажа, переставлял элементы, его составляющие, располагая их то на заднем плане, то на переднем плане, чтобы придать им больше или меньше видимости. Возможно, научные рамки, внутри которых были задуманы эти разные разработки, заставили их авторов принять ту точку зрения, которая руководила их изложением. «Психосоматическое исследование» является, как мы неоднократно подчеркивали, иллюстрацией метода исследования, основанного на отношении аналитика с больным, и целью которого было выявить психодинамические аспекты ментального функционирования больного. Сообщение в Барселоне располагалось в рамках доклада, представленного М. Фэном и К. Давидом, относительно функциональных параметров онирической жизни, и «Оператуарное мышление» могло тогда установиться в качестве экономического дополнения к сновидениям.
Господин Жильбер С … это пятое наблюдение из книги «Психосоматическое исследование». Речь шла о пациенте с коронарной недостаточностью; запомнилась драматическая атмосфера первичного интервью. С самого начала и до самого конца, беседа в определенные моменты становилась трудной, давящей, беспокоящей. «В данном наблюдении, исследование может касаться лишь анализа трансференциальных отношений», – пишут авторы в своем обобщающем комментарии. Именно данное наблюдение будет служить поддержкой для описания такой оригинальной формы жизни, которой является оператуарная жизнь. Комментарий по этому поводу, приведенный авторами, предлагает первую линию описаний, размышлений и определений этой новой ментальной организации. Ее значение состоит в том, что она вытекает напрямую из клинического материала. Мы не только видим аналитика за работой вместе со своим пациентом, но так же мы можем проследить за работой его мысли. Иными словами, то, что происходит в этот самый момент является продуктом обработки того, что только что было пережито, т.е. хранит в себе печать трансференциальных и контр-трансференциальных динамических движений, которые пронизывали консультацию. В комментарии указывается на это, постоянно настаивая на трудности сохранения с пациентом непрерывности отношения, которое регулярно подвергалось опасности различными препятствиями, как внутренними, так и внешними. «Мы активно поощряем диалог, – пишут авторы, – чтобы наладить контакт с больным, и вывести его из уединения». Содержательность прожитого реляционного параметра, со стороны аналитика, в его контр-трансфере и в процессе его идентификации с пациентом, выявляет из рамок беседы оригинальную и фундаментальную семиологическую величину, способ специфической связи с пациентом: субъективную редупликацию. Это «объектное отношение» окажется скоро характерным для оператуарного пациента. Оно находится в самом центре комментария наблюдения Жильбера К… Его авторы дают ему такое определение: «Проекция, отличная от той, что наблюдается у невротиков, является массивной, без вариаций, то есть в стиле «редупликации». Так как Оно, находясь вне цепочки, и так сказать, полностью вовлечено в соматическую дисфункцию, Я кажется неразрывно связанным и почти подобным Сверх-Я: оно, лишь оно, оказывается проецированным нераздельным образом. Другой, следовательно, воспринимается больным согласно его собственному паттерну, и если ненароком его разнородность проявляется, например, в условиях психосоматического исследования, она не является приемлемой, ни поддающейся переустройству, или метаболизму. Отсюда и начало соматических нарушений». Также, в этом комментарии, описание оператуарного мышления стоит в стороне по отношению к описанию редупликативного способа отношения. В ментальной организации пациента редупликативная система кажется первичной, а оператуарное мышление вторичным в порядке психических событий. До такой степени, что оператуарный концепт используется, в данном комментарии, в качестве определения для спецификации определенного характера ментальной жизни пациента.
Сообщение в Барселоне об «Оператуарном мышлении» представляет концепцию под другим углом. Здесь, атмосфера совсем иная. Мы имеем дело почти с магистральным представлением, которое, как будто бы, следует принципам изложения медицинского сообщения. Оператуарное мышление сначала представлено в своей положительной диагностике, а затем и в его клинических формах. Несколько виньеток поясняют симптоматическое описание. Во-вторых, авторы рассматривают несколько дифференциальных диагнозов, в первую очередь в экономическом плане, различая оператуарное мышление от первичного процесса и от вторичного процесса, и отличая его от мышления невротика, страдающего обсессивным неврозом. Наконец, в заключение, они предлагают патогенетическую гипотезу. Эта схема описательного, систематического изложения, контрастирует с живым, почти интуитивным характером комментария наблюдения г-на Жильбера К… Она указывает на более подчеркнутый уровень понятийной обработки. Однако здесь особенно видно первенство, данное экономической точке зрения по отношению к точке зрения динамической. До такой степени, что обдуманно или нет, концепт проективной редупликации не фигурирует в изложении: здесь он сведен лишь к своей дефиниции, без его названия. В конечном итоге, сообщение в Барселоне представляет оператуарное мышление по существу описательным и симптоматическим образом, ассоциированном с его экономической оценкой, в то время как в «Психосоматическом исследовании» оно представлено в качестве составляющего элемента оригинальной ментальной организации, в рамках которой фигурирует редупликативная система отношения. Как бы то ни было с этими ремарками, которые нацелены на то, чтобы снова поставить оператуарное мышление в рамки, более приближенные к клиническим данным, его семиологическое описание, сделанное П. Марти и М. де М’Юзаном, остается исключительного качества. Из этого описания мы должны запомнить, главным образом, два понятия. Первое – это то, что оператуарное мышление представлено нам как моторное мышление. Второе – это то, что оно нам представлено, как мышление, неспособное сыграть свою роль интеграции влечений. Эти два уточнения оператуарного мышления довольно хорошо показывают, как мало функционального значения ему придают его авторы.
В заключение своих изысканий, авторы «Психосоматического исследования» как будто желают продвинуть в ранг парадигматической ментальной организации оператуарную организацию, хотя они ясно выражают, что она не покрывает весь ансамбль психических форм, вышедших из психосоматических исследований.
«Тем не менее, – пишут они, – с риском скотомизации 2 и использования определенного приема, возможно, стоит набросить нечто вроде «популярного» описания этого персонажа, настолько распространенного и еще так мало известного сегодня… это будет некоторым образом ‘словесный портрет психосоматического больного’».
2 - Скотомизация здесь: бессознательное удаление объекта из поля зрения (Прим. пер.)
И вот авторы перечисляют, резюмируя их, самые выдающиеся и самые значимые психические констелляции ментальной организации оператуарного пациента: отсутствие фантазматической свободы, разобщенность между различными психическими инстанциями, оператуарное мышление и проективная редупликация. Таким образом, мы обнаруживаем в этом обобщении все три точки зрения Фройдовской метапсихологии. Как мы увидим, нам надо будет интегрировать в данную совокупность еще одну психическую данную первостепенной важности, эссенциальную депрессию, чье научное представление произойдет лишь несколькими годами позже.
© 2012 Перевод Л. И. Фусу, А. И. Коротецкая. При цитировании ссылка на источник обязательна.
раздел "Книги"