Дональд В. Винникотт "Ненависть в контрпереносе" 1949
В этой статье я хочу рассмотреть один аспект большого понятия амбивалентности, именуемый “ненависть в контрпереносе”. Я считаю, что задача аналитика (назовем его исследующим аналитиком), принимающегося за анализ психотиков, серьезно осложняется этим феноменом, и анализ психотика делается невозможным, если аналитик не выделит в себе самом чувство ненависти и не доведет его до осознания.
Это равносильно утверждению, что аналитик сам должен быть проанализирован, но это также утверждает, что анализ психотика утомителен по сравнению с анализом невротика, и так оно и есть по своей сути.
И помимо психоаналитического лечения взаимодействие с психотиком неизбежно является обременительным. Время от времени я выступал с резкой критикой методов современной психиатрии, которая так легко использует электрошок и так решительно — лейкотомию (Винникотт 1947, 1949).
По причине этой критики я хотел бы прежде всего признать чрезвычайную сложность, присущую работе психиатра и в особенности — психиатрической медсестры. Душевнобольные пациенты всегда возлагают тяжелое эмоциональное бремя на тех, кто о них заботится. Людям, привлеченным к этой работе, можно простить ужасные вещи, которые они делают. Однако это не значит, что мы должны принимать все, что делается психиатрами и нейрохирургам, и заявляется ими соответствующим принципам науки.
Поэтому, хотя то, о чем пойдет речь ниже, относится к психоанализу, оно представляет реальную значимость и для психиатров, даже если их работа никоим образом не ставит их в аналитический тип отношений с пациентами.
Чтобы помочь практикующему психиатру, психоаналитик должен не только изучить вместе с ним примитивные стадии эмоционального развития больного индивида, но также изучить природу эмоциональной нагрузки (бремени), которую испытывает психиатр, выполняя свою работу.
Психиатр должен понять то, что мы, психоаналитики, понимаем под контрпереносом.
Как бы сильно он ни любил своих пациентов, он не может избежать ненависти к ним и страха перед ними, и чем лучше он знает об этом, тем меньше ненависть и страх будут влиять на то, что он делает.
ИЗЛОЖЕНИЕ ЗАЯВЛЕННОЙ ТЕМЫ
Феномены контрпереноса могут быть классифицированы следующим образом:
1. Ненормальные переживания в контрпереносе и возникшие отношения и идентификации, которые подавляются – вытесняются самим аналитиком. Комментарий: аналитику требуется дополнительный анализ, и мы полагаем, что эта проблема реже возникает среди психоаналитиков, чем среди психотерапевтов вообще.
2. Идентификации и тенденции, относящиеся к личному опыту и развитию аналитика, которые обеспечивают позитивный сеттинг/позитивные установки в его аналитической работе и качественно отличают ее от работы другого аналитика.
3. От этих двух позиций я отделяю истинно объективный контрперенос, то есть любовь и ненависть аналитика как реакции на реальную личность и поведение пациента, основанные на объективном наблюдении.
Я полагаю, что, если аналитик намерен анализировать психотиков или антисоциальных людей, он должен быть способен настолько хорошо осознавать контрперенос, чтобы он мог выделить и изучить свои объективные реакции на пациента. Среди них будет и ненависть. Явления контрпереноса временами будут являться важными моментами в анализе.
МОТИВ, ПРИПИСЫВАЕМЫЙ АНАЛИТИКУ ПАЦИЕНТОМ
Я считаю, что пациент может обнаружить (Appreciate – ценить, наблюдать, замечать, воспринимать) в аналитике только то, что он сам способен чувствовать. С точки зрения мотива:
Пациент с навязчивостями будет склонен думать об аналитике как о человеке, делающем свою работу бесполезным и навязчивым образом.
Гипоманиакальный пациент, которому, исключая некоторые колебания настроения, неспособен быть подавленным, в эмоциональном развитии которого депрессивная позиция не одерживала решительной победы и который не может глубоко переживать чувство вины, заботы или ответственности, окажется не в состоянии увидеть в анализе попытку со стороны аналитика восполнить его (аналитика) собственное чувство вины.
Невротик склонен считать аналитика амбивалентным по отношению к пациенту и ожидать, что тот продемонстрирует расщепление любви и ненависти: этот пациент, когда он счастлив, получает от аналитика любовь, потому что кто-то другой получает ненависть аналитика.
Не следует ли отсюда, что психотик, находясь в состоянии “совпадения любви и ненависти”, глубоко убежден, что аналитик в своих отношениях также способен только на резкое и опасное совпадение любви и ненависти?
И если аналитик выражает свою любовь, то в какой-то момент он может убить пациента.
Совпадение любви и ненависти, характерное для анализа психотиков, сталкивает нас с проблемой совладания с собой, самообладания, которое вполне может оказаться не посильным для аналитика.
Это совпадение любви и ненависти о котором я говорю, отличается от агрессивного компонента, осложняющего примитивный любовный импульс, и подразумевает, что в истории пациента произошел экологический сбой во время первых «инстинктивных импульсов» – влечений - поиска объекта.
Если аналитик ощутил грубые чувства, вызванные в нем пациентом, то это для него лучшее предупреждение и вооружение, и ему надо выдерживать тот факт, что он помещен в эту позицию. (то есть что пациент заставляет его это чувствовать).
Прежде всего он не должен отрицать реально присутствующую в нем ненависть. Ненависть, которая оправданна в этом сеттинге, должна быть выделена, сохранена и доступна для возможной интерпретации.
Если мы находим возможным браться за анализ психотических пациентов, то мы должны добраться до очень примитивных вещей в себе, и это очередное подтверждение того факта, что решение многих темных проблем в психоаналитической практике связано с дальнейшим анализом самого психоаналитика.
(Возможно, психоаналитическое исследование всегда до известной степени представляет собой попытку части аналитика продолжить свой же анализ дальше той точки, до которой его собственный аналитик смог его довести.)
Основное для практикующего аналитика — сохранять объективность в отношении всего, что приносит пациент, и особый случай здесь — необходимость ненавидеть пациента объективно.
Так ли мало в нашей повседневной психоаналитической работе ситуаций, когда ненависть аналитика оправданна? Мой пациент с тяжелыми навязчивостями на протяжении нескольких лет вызывал у меня едва ли не отвращение. Из-за этого я чувствовал себя плохо до тех пор, пока анализ не вышел из тупика и пациент не стал более привлекательным. И тогда я понял, что его непривлекательность была бессознательно обусловленным активным симптомом.
А несколько позднее для меня наступил действительно прекрасный день, когда я наконец-то сказал пациенту, что и я, и его друзья чувствовали себя отталкиваемыми им, но что он был слишком болен чтоб мы могли ему об этом сказать.
Для него это также был важный день — тогда был засвидетельствован громадный прогресс в его приспособлении к реальности.
В обычном анализе аналитик без труда справляется со своей ненавистью.
Она остается латентной. Тут важно, конечно, что, проходя через личный анализ, он освобождается от обширной бессознательной ненависти, принадлежащей прошлому и внутренним конфликтам.
Есть и другие причины, по которым ненависть может остаться невыраженной и даже неощутимой как таковая:
1. Анализ — выбранная мной работа, путь, который, как я ощущаю, позволяет мне лучше справляться с моим собственным чувством вины, путь, на котором я могу проявить себя конструктивно.
2. Я получаю плату или я стремлюсь приобрести место в обществе посредством психоаналитической работы.
3. Я открываю разные вещи (вывожу на свет, проясняю).
4. Я получаю немедленную награду через идентификацию с пациентом, который достигает прогресса, и предвижу еще большую награду после окончания лечения. Более того, как аналитик я имею разные возможности выражать ненависть. Ненависть аналитика выражается в самом существовании конца “часа”.
Я думаю, что это верно даже тогда, когда нет никаких трудностей, и когда пациент с удовольствием уходит (можно понять как то что он уходит из кабинета по окончании сеанса, но также можно понять как то, что он продвигается вперед). Во многих анализах эти вещи могут считаться само собой разумеющимися, так что о них почти не упоминается, и аналитическая работа проводится посредством вербальной интерпретации возникающего бессознательного переноса пациента.
Аналитик принимает роль той или иной полезной фигуры из детства пациента. Он наживается на успехе того, кто делал грязную работу, когда пациент был ребенком. Эти вещи являются частью описания обычной психоаналитической работы, которая преимущественно занимается пациентами, чьи симптомы имеют невротическое качество. Эти вещи являются частью описания обычной психоаналитической работы, которая в основном связана с пациентами, чьи симптомы имеют невротическое качество. В анализе психотиков, однако, аналитик испытывает совершенно другой тип и степень напряжения, и именно это другое напряжение я пытаюсь описать.
ИЛЛЮСТРАЦИЯ КОНТРПЕРЕНОСНОЙ ТРЕВОГИ
Недавно в течение нескольких дней я обнаружил, что плохо выполняю работу. Я допускал ошибки в отношении каждого из своих пациентов.
Трудность заключалась во мне самом и была отчасти личной, но главным образом связана с апофеозом, до которого я дошел в своем отношении к одной своей психотической (исследовательской) пациентке.
Трудность разрешилась, когда мне приснился сон, из тех, что иногда называют "исцеляющими". (Кстати, я хотел бы добавить, что во время анализа и в течение нескольких лет после его окончания у меня была длинная серия таких исцеляющих снов, которые, хотя во многих случаях и были неприятными, каждый из них ознаменовал выход на новую ступень эмоционального развития).
В том конкретном случае я осознал значение сна, когда проснулся или даже до того, как проснулся. Сон состоял из двух фаз. В первой фазе я находился в театре на возвышении и смотрел вниз на людей, находившихся далеко внизу в зрительном зале. Я чувствовал сильную тревогу, как будто мог потерять конечность. Это было связано с ощущением, которое я испытывал на вершине Эйфелевой башни, что если я перекину руку через край, то она упадет на землю внизу. Это была обычная кастрационная тревога.
В следующей фазе сна я осознал, что люди в зале смотрят пьесу, и теперь я был связан с происходящим на сцене через них. Теперь возник новый вид тревоги. Я знал, что у меня вообще нет правой стороны тела. Это не был сон о кастрации. Это было ощущение отсутствия этой части тела.
Проснувшись, я осознал, что на очень глубоком уровне понял, в чем заключалась моя трудность в то время. Первая часть сна представляла собой обычную тревогу, которая может развиться в связи с бессознательными фантазиями моих невротических пациентов. Мне грозила опасность потерять руку или пальцы, если бы эти пациенты заинтересовались ими. С этим видом тревоги я был знаком, и она была сравнительно терпимой.
Вторая часть сна, однако, касалась моего отношения к психотической пациентке. Эта пациентка требовала от меня, чтобы я не имел никакого отношения к ее телу, даже воображаемого; не было никакого тела, которое она признавала бы своим, и если она вообще существовала, то могла ощущать себя только как разум. Любое упоминание о теле порождало параноидальную тревогу, потому что утверждать, что у нее есть тело, означало преследовать ее. Все, что ей было нужно от меня, это чтобы я был только разумом, говорящим с ее разумом. В кульминационный момент моих трудностей вечером накануне этого сна я раздражился и сказал, что то, то, что она требует - это просто мелочные придирки. Это имело катастрофические последствия, и потребовалось много недель, чтобы анализ восстановился после моего промаха.
Главное, однако, заключалось в том, что я должен был понять свою собственную тревогу, и это было представлено во сне отсутствием правой стороны моего тела, когда я пытался войти в отношение к пьесе, которую смотрели люди в зале. Эта правая сторона моего тела была стороной, связанной с этой конкретной пациенткой, и поэтому была затронута ее потребностью отрицать абсолютно даже воображаемую связь наших тел.
Это отрицание порождало во мне психотический тип тревоги, гораздо менее переносимый, чем обычная кастрационная тревога. Какие бы другие интерпретации ни делались в отношении этого сна, результатом того, что он мне приснился и я его запомнил, было то, что я смог снова взяться за этот анализ и даже исцелить вред, нанесенный ему моей раздражительностью, которая возникла из реактивной тревоги такого качества, которое соответствовало моему контакту с пациенткой, не имеющей тела.
ОТСРОЧКА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
Аналитик должен быть готов, и возможно, в течение длительного периода времени. выдерживать напряжение, не ожидая, что пациент узнает, что он это делает. Для этого он должен легко осознавать свой собственный страх и ненависть. Он находится в положении матери еще не родившегося или только что родившегося младенца.
В конце концов, он должен быть в состоянии рассказать своему пациенту о том, через что он прошел от имени пациента, но возможно анализ никогда не продвинется так далеко.
В прошлом пациента может быть слишком мало хорошего опыта для работы. Что, если нет удовлетворительных отношений раннего детства, которые аналитик мог бы использовать в переносе?
Существует огромная разница между теми пациентами, у которых был удовлетворительный ранний опыт, который можно обнаружить в переносе, и теми, чей ранний опыт был настолько неполноценным или искаженным, что аналитику приходится быть первым в жизни пациента, кто обеспечивает определенные необходимые функции окружающей среды.
При лечении пациентов последнего типа жизненно важными становятся все те элементы аналитической техники, которые представляются само собой разумеющимися при лечении пациентов первого типа.
Я спросил аналитика, который занимается только невротиками, проводит ли он анализ в темноте, и он ответил: "Нет! Конечно, наша работа заключается в том, чтобы обеспечить обычную среду, а темнота была бы необычной". Он был удивлен моим вопросом. Он был ориентирован на анализ невротиков.
Но это обеспечение и поддержание обычной обстановки может быть само по себе жизненно важным в анализе психотика, фактически оно может быть иногда даже более важным, чем вербальные интерпретации, которые также должны быть даны.
Для невротика кушетка, тепло и комфорт могут символизировать материнскую любовь; для психотика вернее было бы сказать, что эти вещи являются физическим выражением любви аналитика. Кушетка — это колени или утроба аналитика, а тепло — это живое тепло тела аналитика. И так далее.
ИСПЫТАНИЕ ОБЪЕКТИВНОЙ НЕНАВИСТЬЮ
Я надеюсь, что в моем изложении темы есть определенная последовательность. Ненависть аналитика обычно латентна и легко сохраняется в латентном состоянии. При анализе психотиков аналитик испытывает большее напряжение, чтобы сохранить свою ненависть латентной, и он может сделать это, только тщательно осознавая ее. Теперь я хочу добавить, что на определенных стадиях некоторых анализов пациент действительно ищет ненависти аналитика, и тогда нужна объективная ненависть. Если пациент ищет объективную или оправданную ненависть, он должен быть в состоянии достичь (получить) ее, иначе он не может чувствовать, что может достичь объективной любви.
Возможно, здесь уместно привести пример ребенка из неполной семьи или ребенка, оставшегося без родителей. Такой ребенок проводит время в бессознательном поиске своих родителей. Печально известно, как бывает неадекватно (оказывается неприемлемым) принять такого ребенка в свой дом и полюбить его. Случается так, что через некоторое время усыновленный ребенок обретает надежду, и тогда он начинает проверять на прочность найденную им среду и искать доказательства того, что его опекуны способны объективно ненавидеть. Кажется, что он может поверить в то, что его любят только после того, как он добьётся того, чтоб его ненавидели.
Во время второй мировой войны в общежитие для эвакуированных детей, высланных из Лондона не из-за бомб, а из-за бродяжничества, пришел мальчик девяти лет. Я надеялся, что во время пребывания в общежитии его удастся немного подлечить, но симптом победил, и он сбежал, как делал всегда и везде, начиная с шестилетнего возраста, когда впервые убежал из дома.
Однако я установил с ним контакт во время одного интервью, в котором я смог увидеть и интерпретировать через его рисунок, что, убегая, он бессознательно спасает дом и уберегает свою мать от нападения, а также пытается убежать от своего собственного внутреннего мира, который был полон преследователей. Я не очень удивился, когда он появился в полицейском участке недалеко от моего дома. Это был один из немногих полицейских участков, в которых с ним не были знакомы. Моя жена очень щедро приняла его и содержала в течение трех месяцев, трех месяцев ада.
Он был самым любимым и самым сводящим с ума из детей, часто сходящих с ума. Но, к счастью, мы знали, чего ожидать. С первой фазой мы справились, предоставив ему полную свободу и давая шиллинг всякий раз, когда он выходил из дома. Ему нужно было только позвонить, и мы забирали его из того полицейского участка, в котором он оказывался.
Вскоре произошла ожидаемая перемена, симптом бродяжничества сошел на нет, и мальчик начал разыгрывать нападение изнутри. Это была настоящая работа для нас обоих (с женой) на целый день, и самые ужасные эпизоды происходили, когда меня не было дома.
Интерпретацию приходилось делать в любую минуту дня и ночи, и часто единственным решением в кризисной ситуации была верная интерпретация", как если бы мальчик был на анализе. Именно правильную интерпретацию он ценил превыше всего.
Для целей данной статьи важно то, как эволюция личности мальчика вызывала во мне ненависть, и что я с этим делал.
Ударил ли я его? Ответ - нет, я никогда не бил. Но мне пришлось бы это сделать, если бы я не знал обо всей своей ненависти, и, если бы я не дал ему тоже знать об этом. В кризисные моменты я брал его физической силой, без гнева и упрека, и выставлял за входную дверь, независимо от погоды, времени дня и ночи. На двери был специальный колокольчик, в который он мог звонить, и он знал, что если он позвонит в него, то его примут обратно и ни слова не скажут о прошлом. Он использовал этот колокольчик, как только оправлялся от приступа мании.
Важно то, что каждый раз, как только я выставлял его за дверь, я говорил ему что-то; я говорил, что то, что произошло, заставило меня возненавидеть его. Это было легко, потому что это была настоящая правда.
Я думаю, что эти слова были важны для его прогресса, но главным образом они были важны для того, чтобы я мог терпеть ситуацию, не выходя из себя, не теряя самообладания и не убивая его из раза в раз.
Здесь невозможно рассказать всю историю этого мальчика. Он ходил в Специальную школу. Его глубоко укоренившаяся связь с нами оставалась одной из немногих стабильных вещей в его жизни.
Этот эпизод из обычной жизни можно использовать для иллюстрации общей темы о ненависти, оправданной в настоящем; ее следует отличать от ненависти, которая оправдана только в другой обстановке (другом сеттинге) – в смысле относится к другим обстоятельствам, -- но вызвана (имеет поводом) каким-то действием пациента (ребенка).
ЛЮБОВЬ И НЕНАВИСТЬ МАТЕРИ
Из всей сложности проблемы ненависти и ее корней я хочу выделить одну вещь, потому что считаю, что она имеет важное значение для аналитика психотических пациентов. Я предполагаю, что мать ненавидит ребенка прежде, чем ребенок ненавидит мать, и прежде, чем ребенок может узнать, что мать ненавидит его. Прежде чем развивать эту тему, я хочу обратиться к высказываниям Фрейда. В работе "Влечения и их судьбы" (1915) (где он так много оригинального и поучительного говорит о ненависти) Фрейд говорит: «Мы можем в крайнем случае сказать об инстинкте (влечении), что он(о) "любит" объекты, к которым он(о) стремится ради удовлетворения, но сказать, что он "ненавидит" объект, кажется нам странным, поэтому мы осознаем, что отношения любви и ненависти не могут характеризовать отношение инстинктов(влечений) к их объектам, а относятся к отношениям Я в целом к объектам. ...»
Я считаю, что это верно и важно. Не означает ли это, что должна произойти интеграция личности, прежде чем можно будет сказать, что младенец ненавидит? Как бы рано ни была достигнута интеграция - возможно, самая ранняя интеграция происходит на пике возбуждения или ярости - существует теоретически более ранняя стадия, на которой то, что младенец делает, причиняя боль, делается не в ненависти.
Я использовал слово "безжалостная любовь" для описания этой стадии.
Приемлемо ли это? По мере того, как младенец становится способным чувствовать себя цельной личностью, слово ненависть приобретает смысл описания определенной группы его чувств.
Мать, однако, ненавидит своего младенца с самого начала. Я полагаю, Фрейд считал возможным, что при определенных обстоятельствах мать может испытывать только любовь к своему ребенку-мальчику; но мы можем в этом сомневаться. Мы знаем о материнской любви и ценим ее реальность и силу. Позвольте мне назвать некоторые причины, по которым мать ненавидит своего ребенка, даже мальчика.
1. Ребенок не является плодом ее собственного (психического) зачатия. Не был зачат ею психически. (Не ее задумка). («Conception» по-английски и зачатие, и замысел).
2. Ребенок не является ребенком из детской игры, ребенком отца, ребенком брата и т.д. (в старом переводе наоборот, они говорят, что он не только ее ребенок, тогда как мне кажется что Винникотт имеет в виду именно, что он не чей-то еще ребенок, которого ей дали поиграть, но ее собственный ребенок, которого она не может отдать).
3. Ребенок не рождается магическим путем.
4. Ребенок представляет опасность для ее организма во время беременности и при рождении.
5. Ребенок — это вмешательство в ее личную жизнь, вызывающее массу забот.
6. В большей или меньшей степени мать чувствует, что ее собственная мать требует ребенка, поэтому ребенок рождается, чтобы успокоить мать.
7. Ребенок травмирует соски даже при сосании, которое вначале является (предшествует) жевательным действием.
Он безжалостен, относится к ней как к отбросу, неоплачиваемой прислуге, рабыне.
8. Она должна любить его, экскременты и все остальное как минимум поначалу, пока он не усомнится в себе.
9. Он пытается причинить ей боль, периодически кусает ее, из-за большой любви.
10. Он демонстрирует ей разочарование в ней.
11. Его возбужденная любовь — это пользовательская любовь, так что, получив желаемое, он выбрасывает ее, как апельсиновую кожуру.
12. Ребенок поначалу должен доминировать, его нужно защищать от случайностей, жизнь должна разворачиваться в темпе ребенка, и все это требует постоянного и детального изучения со стороны матери. Например, она не должна волноваться, когда держит его на руках, и т. д.
13. Сначала он совсем не знает, что она делает и чем жертвует ради него. Особенно он не может допустить ее ненависти.
14. Он подозрителен, отказывается от ее вкусной еды, заставляя ее сомневаться в себе, но хорошо ест с тетей.
15. После ужасного утра с ним она уходит, а он улыбается незнакомке, которая говорит: "Какой милашка!".
16. Если она подведет его в самом начале, то знает, что он заставит ее вечно за это расплачиваться.
17. Он возбуждает ее, но разочаровывает - она не должна ни есть его, ни заниматься с ним сексом.
Я думаю, что при анализе психотиков, а на предельных стадиях даже анализа нормального человека, аналитик должен оказаться в положении, сравнимом с положением матери новорожденного ребенка.
При глубокой регрессии пациент не может идентифицировать себя с аналитиком или понимать его точку зрения так же, как плод или только что родившийся младенец может сочувствовать матери.
Мать должна уметь терпеть ненависть к своему ребенку, ничего не делая для этого. Она не может выразить ему свою ненависть. Если из-за страха перед тем, что она может сделать, она не может ненавидеть должным образом, когда ее ребенок причиняет ей боль, она должна прибегнуть к мазохизму, и я думаю, что именно это порождает ложную теорию естественного мазохизма у женщин.
Самое замечательное в матери — это ее способность так сильно страдать от своего ребенка и так сильно ненавидеть, не расплачиваясь с ним, и ее способность ждать вознаграждения, которое может прийти позже, а может и не прийти. Возможно, ей помогают некоторые детские стишки, которые она поет, и которые ее ребенок с удовольствием слушает, но, к счастью, не понимает?
"Качается малыш на верхушке дерева,
Когда ветер дует, колыбель качается,
Когда сук сломается, колыбель упадет,
Упадет и малыш, и колыбель, и все остальное".
На верхушке дерева, баю-баю, детка,
Дует, дует ветер, качает колыбельку,
Ветка обломается — рухнет колыбелька,
С колыбелькой — детка, с деткой — все-все-все.
Я думаю о матери (или об отце), играющей(м) с маленьким ребенком; ребенок наслаждается игрой и не знает, что родитель выражает ненависть в словах, возможно, в символизме рождения. Это не сентиментальные стишки. Сентиментальность бесполезна для родителей, поскольку она содержит отрицание ненависти, а сентиментальность матери вообще не приносит пользы с точки зрения младенца.
Мне кажется сомнительным, что человеческое дитя в процессе своего развития способно терпеть всю полноту собственной ненависти в сентиментальном окружении. Ему нужна ненависть, чтобы ненавидеть.
Если это так, то нельзя ожидать, что психотический пациент в анализе сможет выдерживать свою ненависть к аналитику, если только аналитик не сможет ненавидеть его.
ПРАКТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
Если все это принято и понято, то остается обсудить вопрос интерпретации ненависти аналитика к пациенту. Очевидно, что это вопрос, чреватый опасностями, и требующий самого тщательного выбора времени. Но я считаю анализ неполным, если даже к концу его аналитик не смог рассказать пациенту о том неведомом для пациента, что он, аналитик, делал пока тот был болен, на ранних стадиях. Пока интерпретация не сделана, пациент в какой-то степени остается в положении младенца, который не может понять, чем он обязан своей матери.
РЕЗЮМЕ
Аналитик должен проявить все терпение, терпимость и надежность матери, преданной своему ребенку, должен признать желания пациента как потребности, должен отложить в сторону другие интересы, чтобы быть доступным, пунктуальным и объективным, и должен казаться желающим дать то, что на самом деле дается только из-за потребностей пациента.
И может иметь место длительный начальный период, когда точка зрения аналитика не может быть (даже бессознательно) оценена пациентом. Признания нельзя ожидать, потому что в искомом примитивном корне пациента, нет способности к идентификации с аналитиком, и, конечно, пациент не видит, что теми вещами, которые пациент делает в своем грубом способе любви, часто порождается ненависть аналитика.
При анализе (исследовательском анализе) или при обычном сопровождении более психотического типа пациентов, аналитик (психиатр, психиатрическая медсестра) испытывает большую нагрузку, поэтому важно изучать, каким образом тревога психотического качества, а также ненависть возникают у тех, кто работает с тяжелобольными психиатрическими пациентами. Только так можно надеяться избежать терапии, которая приспособлена к потребностям терапевта, а не к потребностям пациента.
Перевод Екатерины Юсуповой-Селивановой
Другие статьи Д. В. Винникотта:
"Исследование первого «не-Я»-предмета"
раздел "Статьи"