Зигмунд Фройд "О психотерапии истерии" I. 1895г.

[Из «Этюдов об истерии» 1893-1895]

В «Предварительном сообщении» 1 мы указали, что в ходе исследования этиологии истерических у нас также появился терапевтический метод, который мы считаем важным в практическом отношении. «К нашему величайшему удивлению, мы перво-наперво обнаружили, что если у больного удавалось пробудить совершенно отчетливые воспоминания о событиях, послуживших причиной болезни, вызывая также и сопровождающий эти воспоминания аффект, и если больной подробнейшим образом описывал это событие и выражал аффект, то некоторые симптомы истерии сразу же исчезали и больше не появлялись.» ([1895d], с. 85 [Та., с. 9-10]).

Далее мы попытались понять, каким образом действует наш психотерапевтический метод: «Он лишает действенности первоначально не отреагированное представление тем, что обеспечивает с помощью слов отвод связанному с ним защемленному аффекту и предоставляет возможность для его ассоциативной коррекции, привнося его в нормальное сознание (в состоянии легкого гипноза) или устраняя при помощи врачебной суггестии, как это происходит при сомнамбулизме, сопровождающейся амнезией» ([там же] с. 97 [Та., с. 18]).

Теперь я хочу попытаться обстоятельно показать, как далеко простирается этот метод, насколько более он эффективен, чем другой, с помощью какой техники и с какими трудностями он работает, хотя все самое важное на этот счет уже содержится в предшествующих историях больных, и в этом изложении я не смогу избежать повторов.

1 [1893а, в качестве первой части перепечатано в «Этюдах об истерии» 1895J).]

1

Про себя я смею сказать, что могу придерживаться содержания «Предварительного сообщения»; но должен признаться, что за годы, прошедшие с той поры — при непрерывном занятии затронутыми там проблемами, у меня невольно возникли новые представления, имевшие следствием, по крайней мере отчасти, иную группировку и иное объяснение известного тогда фактического материала. Было бы неправильно, если бы я попытался возложить слишком большую ответственность за такой ход событий на моего уважаемого друга Й. Брейера. Поэтому дальнейшие рассуждения я привожу главным образом от собственного имени.

Когда я попытался использовать придуманный Брейером метод лечения истерических симптомов через выведывание и отреагирование в гипнозе на большем числе больных, мне пришлось столкнуться с двумя трудностями, прослеживая которые, я пришел к необходимости изменения как техники, так и своей позиции. (1) Не все люди, которые демонстрировали несомненные истерические симптомы и у которых, по всей вероятности, преобладал один и тот же психический механизм, поддавались гипнозу; (2) я должен был занять определенную позицию в вопросе, что же, в сущности, характеризует истерию и чем она отличается от других неврозов.

Чуть позже я сообщу, как преодолел первую трудность и чему она меня научила. Сначала я остановлюсь на том, какую позицию в ежедневной практике я занял в отношении второй проблемы. Очень трудно правильно понять случай невроза, пока он не был подвергнут основательному анализу; анализу, который вытекает как раз из применения метода Брейера. Однако решение, касающееся диагноза и вида терапии должно быть вынесено до того, как получено такое глубокое знание. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как подбирать такие случаи для катартического метода, которые предварительно можно было диагностировать как истерию, которые позволяли распознать отдельные или многочисленные признаки или характерные симптомы истерии. И тогда иной раз случалась, что терапевтические результаты вопреки диагнозу истерии оказывались весьма скудными, что даже анализ ничего важного не выявлял. В других случаях я с помощью метода Брейера пытался лечить неврозы, которые, несомненно, ни на кого не произвели бы впечатления истерии, и я обнаружил, что на них можно было повлиять, более того, их можно даже разрешить этим способом. Так, например, это у меня получалось с навязчивыми идеями, истинными навязчивыми представлениями по классификации Вестфаля 1,

1 [К. Ф. О. Вестфаль (1877) опубликовал подробную описательную классификацию навязчивых идей.]

в случаях, которые ни одной своей чертой не напоминали истерию. Таким образом, психический механизм, раскрытый в «Предварительном сообщении», не мог быть патогномоничным для истерии; я также не мог решиться ради этого механизма свалить многочисленные другие неврозы в одну кучу с истерией. В результате всех этих заставлявших задуматься сомнений в конце концов у меня возник план лечить все остальные неврозы, о которых здесь идет речь, так же, как истерию, всякий раз исследовать этиологию и психический механизм, а решение о правомерности диагноза истерии поставить в зависимость от результата такого исследования.

Таким образом, исходя от метода Брейера, я пришел к тому, чтобы заняться этиологией и механизмом неврозов вообще. Затем мне посчастливилось за сравнительно короткое время получить пригодные результаты 1. Вначале я невольно пришел к пониманию того, что, если можно говорить о причинах, из-за которых приобретались неврозы, то этиологию надо искать в сексуальных моментах. К этому добавился установленный факт, что разные сексуальные факторы, взятые в общем и целом, создают также разные картины невротических заболеваний. И теперь, по мере того как подтверждалось последнее обстоятельство, можно было также отважиться использовать этиологию для характеристики неврозов и провести строгое разграничение картин болезни при неврозах. Если этиологические особенности постоянно совпадали с клиническими, то это было оправданным.

Таким образом у меня получилось, что неврастении по существу соответствует монотонная картина болезни, в которой, как показали анализы, «психический механизм» никакой роли не играет. От неврастении отчетливо отделился невроз навязчивости, невроз истинных навязчивых представлений, в котором удалось выявить сложный психический механизм, этиологию, сходную с истерической, и далеко простирающуюся возможность его упразднения посредством психотерапии.

1 [Сведения, которые здесь сообщает Фройд, а также в трех следующих абзацах, он уже опубликовал в своей первой работе о защитных невропсихозах 1894е) и в первой статье, посвященной неврозу тревоги (1895b). Читая следующие пассажи, надо помнить о том, что впоследствии Фройд выделил еще одну клиническую единицу, которую он назвал «тревожная истерия» и которая, хотя тревога была ее самой заметной характерной чертой, основывалась на подтвержденном фактами психическом механизме, сопоставимом с конверсионной истерией. Первое подробное обсуждение Фройдом тревожной истерии содержится в описании случая «маленького Ганса» (1909b), Studienausgabe, т. 8, с. 99—101. Различие между «неврозом тревоги» и «тревожной истерией» очень четко проводится в статье о «диком» психоанализе (1910a:, см. ниже, с. 138—139).]

С другой стороны, мне казалось, несомненно, необходимым отделить от неврастении невротический симптомокомплекс, зависящий от полностью отличающейся, более того, по существу противоположной этиологии, вто время как частные симптомы этого комплекса объединяет особенность, выявленная еще Э. Геккером (1893). Они представляют собой либо симптомы, либо эквиваленты и рудименты проявлений тревоги, и поэтому я назвал этот комплекс, который необходимо отделять от неврастении, неврозом тревоги. Я говорил про него [ 1895b], что он возникает из-за накопления физического напряжения, которое само опять-таки имеет сексуальное происхождение; этот невроз также еще не имеет психического механизма, но оказывает постепенное влияние на психическую жизнь, а потому «тревожное ожидание», фобии, повышенная чувствительность к боли и т. п. относятся к ее регулярным проявлениям. Этот невроз тревоги, как я его понимаю, частично совпадает с неврозом, который в многочисленных описаниях под названием «ипохондрия» признается наряду с истерией и неврастенией; однако ни в одной из имеющихся разработок я не могу считать выделение этого невроза правильным и нахожу, что пригодности названия «ипохондрия» наносит вред то, что его постоянно связывают с симптомом «страха болезни» 1.

После того как я таким образом зафиксировал для себя простые картины неврастении, невроза тревоги и навязчивых представлений, я подошел к пониманию повсеместно встречающихся случаев неврозов, которые рассматриваются и диагностируются как истерия. Теперь я должен был себе сказать, что не годится трактовать невроз вообще как истерический только из-за того, что из его симптомокомплекса просвечивает несколько истерических признаков. Я очень хорошо мог объяснить себе эту практику, поскольку истерия — все-таки самый старый, наиболее известный и самый бросающийся в глаза из рассматриваемых неврозов; но все же это было злоупотреблением, таким же злоупотреблением, из-за которого на счет истерии отнесли так много черт перверсии и дегенерации.

1 (Ср. 1895rf, Та., с. 196. Уже в части I своей первой работы, посвященной неврозу тревоги (18956), Фройд обсуждал отношения между ипохондрией, неврастенией и неврозом тревоги. Гораздо позднее, в своем заключительном слове к обсуждению онанизма (1912b), он предложил рассматривать ипохондрию — наряду с неврастенией и неврозом тревоги — в качестве третьего «актуального невроза», то есть считать, что они имеют токсическую этиологию. Еще раз он обратился к этой идее в работе, посвященной нарцизму (1914с) (Studienausgabe, т. 3, с. 50—51), где она обсуждается более подробно.

Как только в сложном случае психической дегенерации выявляли истерический признак, анестезию, характерный приступ, все в целом называли «истерией», но тогда, правда, можно было обнаружить, что под таким ярлыком объединяли все самое плохое и противоречивое. Несомненно, эта диагностика была неправильной, несомненно, можно было провести разделение с учетом невротической стороны, а поскольку неврастению, невроз тревоги и т. п. знали в чистом виде, их уже нельзя было не заметить и в комбинации.

Поэтому более правомерной казалась следующая точка: обычно встречающиеся неврозы в большинстве случаев нужно называть «смешанными»; без труда можно найти также и чистые формы неврастении и невроза тревоги, чаще всего у молодых людей. Чистые случаи истерии и невроза навязчивости встречаются редко, обычно два этих невроза сочетаются с неврозом тревоги. Столь частое наличие смешанных неврозов объясняется тем, что их этиологические моменты очень часто смешиваются; то просто случайно, то вследствие каузальных связей между событиями, из которых проистекают этиологические моменты неврозов. Это легко можно выявить и показать у отдельного человека; для истерии же из этого следует, что едва ли возможно при рассмотрении вырывать ее из взаимосвязи сексуальных неврозов; что, как правило, она представляет только одну сторону, только один аспект сложного невротического случая и что в качестве изолированного невроза ее можно встретить и подвернуть лечению лишь в пограничном, так сказать, случае. В ряде случаев можно сказать: a potion fit denomination.

Я хочу проверить приведенные здесь истории больных на предмет того, подтверждают ли они мою точку зрения о клинической несамостоятельности истерии. Анна О., больная Брейера 2, по-видимому, противоречит ей и иллюстрирует чисто истерическое заболевание. Однако этот случай, ставший столь плодотворны для понимания истерии, тем, кто его наблюдал, с точки зрения сексуального невроза совсем не рассматривался, и в этом отношении сегодня его прост нельзя использовать. Когда я начал анализировать вторую больную, фрау Эмми фон Н., я был весьма далек от того,

1 [То есть, что они были названы по своему самому важному признаку]

2 [См. 1895d, Та., с. 20 и далее.]

чтобы ожидать сексуальный невроз как основы для истерии; я только что вернулся из школы Шарко и рассматривал связь истерии с сексуальной тематикой как некое оскорбление — подобно тому, как это обычно делают сами больные. Когда я просматриваю сегодня свои заметки об этом случае, для меня не подлежит никакому сомнению, что я должен признать его случаем тяжелого невроза тревоги с тревожным ожиданием и фобиями, который возник вследствие сексуального воздержания и сочетался с истерией.

Случай 3, случай мисс Люси Р., скорее всего, пожалуй, можно назвать, пограничным случаем чистой истерии; речь шла о кратковременной, эпизодически протекавшей истерии при несомненной сексуальной этиологии, которая соответствовала бы неврозу тревоги; перезрелая нуждающаяся в любви девушка, склонность которой слишком скоро пробуждается по недоразумению. Однако невроз тревоги выявить было нельзя или я его пропустил.

Случай 4, Катарина, является прямо-таки образцом того, что я назвал виргинальной тревогой 1; это комбинация невроз тревоги аи истерии; первая создает симптомы, последняя их повторяет и оперирует ими. Впрочем, это типичный случай столь часто встречающихся неврозов юного возраста, называемых истерией.

Случай 5, фрейлейн Элизабет фон Р., опять-таки как сексуальный невроз не исследовался; я мог только выразить подозрение, но не подтвердить2, что основу создала спинальная неврастения. Однако я должен добавить, что с тех пор чистые случаи истерии попадались мне еще реже; если я смог сопоставить эти четыре случая как истерию и при их обсуждении отказаться от определяющих для сексуальных неврозов точек зрения, то причина этого заключается в том, что это более старые случаи, когда я еще не проводил нацеленного и обязательного исследования невротического сексуального основания. И если вместо этих четырех случаев я не рассказал о двенадцати, из анализа которых можно получить подтверждение отстаиваемого нами психического механизма истерических феноменов, то отказаться от этого меня вынудило лишь то обстоятельство, что эти случаи заболевания анализ одновременно раскрыл как сексуальные неврозы, хотя ни один диагност наверняка не преминул бы дать им «имя» истерия.

1 [См. 1895rf, с. 186, прим. 1, Та., с. 102, прим. 1. В «Собрании сочинений» случаи обозначаются буквами, а именно, поскольку описание случая Анны О. отсутствует, «фрау Эмми фон Н.» буквой А, «мисс Люси Р.» — Б, «Катарина» — В, «фрейлейн Элизабет фон Р.» — Г.]

2 [См. 1895rf, с. 243, прим., Та., с. 142, прим.]

Однако разъяснение таких сексуальных неврозов выходит за рамки этой нашей совместной публикации.

Мне не хочется быть неправильно понятым, будто я не желал признать истерию в качестве самостоятельного невротического расстройства, будто я понимал ее исключительно как психическое выражение невроза тревоги, будто я приписал ей только «идеогенные» симптомы, а соматические симптомы (истерогенные точки, анестезии) отнес к неврозу тревоги. Ничего подобного; я полагаю, что, очищенную от всех примесей истерию можно самостоятельно разрабатывать с любой точки зрения, только не с точки зрения терапии. Ибо в случае терапии речь идет о практических целях, об устранении всего болезненного состояния, и если истерия чаще всего предстает как компонент смешанного невроза, то дело обстоит, наверное, так же, как при смешанных инфекциях, где задачей ставится сохранение жизни, и эта задача не совпадает с преодолением воздействия одного возбудителя болезни.

Поэтому для меня так важно отделять компонент истерии в картинах смешанных неврозов от компонентов неврастении, невроза тревоги и т. д., поскольку после этого разделения я могу дать краткое выражение терапевтической ценности катартического метода. А именно я осмеливаюсь утверждать, что он — в принципе — вполне способен устранить любой истерический симптом, но в то же время, как нетрудно увидеть, совершенно бессилен против феноменов неврастении и только изредка и обходными путями оказывает влияние на психические последствия невроза тревоги. Стало быть, его терапевтическая эффективность в отдельном случае будет зависеть оттого, могут ли истерические компоненты картины болезни притязать на важное в практическом отношении место в сравнении с другими невротическими компонентами.

Существует также второе ограничение эффективности катартического метода, на которое мы указывали уже в «Предварительном сообщении» 1. Она не оказывает влияния на каузальные условия истерии, то есть не может воспрепятствовать тому, что на месте устраненных симптомов возникают новые. В целом, стало быть, я должен требовать для нашего терапевтического метода видного места в рамках терапии неврозов, но не советовал бы оценивать или применять его вне этой взаимосвязи. Поскольку я не могу дать здесь «терапию неврозов», которая была бы необходима практикующему врачу, предшествующие высказывания равносильны отсрочивающей ссылке на возможные более поздние сообщения; и все же я полагаю, что для рассуждения и объяснения могу присовокупить также следующие замечания:

1 [Там же., с. 97, Та., с. 18.]

(1)           Я не утверждаю, что я тоже действительно устранил все истерические симптомы, на которые собирался повлиять катартичес-ким методом. Но я думаю, что препятствия были связаны с личными обстоятельствами пациентов и не носили принципиальный характер. Вынося суждение, эти неуспешные случаи я могу оставить без внимания, подобно тому как хирург оставляет в стороне случаи смерти под наркозом, из-за последующего кровотечения, случайного сепсиса и т. п., принимая решение относительно новой техники. Когда несколько позже я буду говорить о трудностях и недостатках метода, неудачам такого происхождения еще раз будет дана оценка [ниже, с. 93].
(2)             Катартический метод не становится малоценным из-за того, что он является симптоматическим, а не каузальным. Ибо каузальная терапия, собственно говоря, в основном яйляется только профилактической, она препятствует дальнейшему воздействию вредности, но этим не обязательно устраняет продукты, которые ранее создала эта вредность. Как правило, требуется еще и вторая акция, решающая последнюю задачу, и в случае истерии катартический метод пригоден для этой цели как никакой другой.
(3)              Там, где период истерической продукции, острый истерический пароксизм, преодолен и в качестве остаточных явлений сохраняются лишь истерические симптомы, катартический метод удовлетворяет всем показаниям и достигает полноценных и устойчивых результатов. Такая благоприятная констелляция для терапии нередко возникает как раз в области половой жизни вследствие больших колебаний интенсивности сексуальной потребности и усложнения необходимых для сексуальной травмы условий. Здесь катартический метод достигает всего, что можно поставить ему задачей, ибо врач не может выдвигать на передний план изменение такой конституции, как истерическая; он должен быть доволен, если устраняет недуг, к которому склонна подобная конституция и который может от нее произойти при содействии внешних условий.

1 [Введенный Фройдом термин «сверхдетерминированный» впервые встречается в статье Брейера «Теоретическое» (см. 1895*/, Та., с. 171). Здесь Фройд впервые использует его в своей публикации. Ниже, на с. 83, он употребляет также синоним «сверхобусловленный»; этот термин встречается уже в его монографии об афазии (18916, с. 76), в пассаже об обучении речи. Вместе с тем маловероятно, чтобы мысль о множественных причинах болезни еще задолго до этого не была выражена другими авторами в сходной терминологии.]

Он будет удовлетворен, если больная снова стала дееспособной. Впрочем, если он учитывает возможность рецидивов, то ему не понадобится и утешение в будущем. Он знает основную черту в этиологии неврозов, то есть что в большинстве случаев их возникновение сверх-детерминировано1, что для такого эффекта должно совпасть несколько моментов; он вправе надеяться, что это совпадение не произойдет снова, даже если остались действенными отдельные этиологические моменты.

Можно было бы возразить, что в таких истекших случаях истерии остающиеся симптомы и так проходят спонтанно; на это можно, однако, ответить, что очень часто такое спонтанное излечение не протекает ни достаточно быстро, ни полностью и что ему необычайно содействует вмешательство терапии. Излечивают ли с помощью катартической терапии только то, что способно к спонтанному излечению, или же порой и другое, то, что спонтанно не исчезло бы, — это можно пока оставить неулаженным.

(4) Там, где мы столкнулись с острой истерией, со случаем в период самой оживленной продукции истерических симптомов и как следствие ослабления «я» 1 продуктами болезни (истерический психоз), также и катартический метод мало изменит впечатление о случае заболевания и его течение. Тогда, пожалуй, мы находимся в той же позиции по отношению к неврозу, какую занимает врач в отношении острого инфекционного заболевания. За истекшее время, на которое теперь нельзя повлиять, этиологические моменты в достаточной степени оказали свое действие и теперь по прошествии инкубационного периода становятся очевидными; прервать возбуждение невозможно; необходимо дожидаться его прекращения и тем временем создавать самые благоприятные условия для больного. Если же в этот острый период устранить продукты болезни, недавно возникшие истерические симптомы, то нужно быть готовым к тому, что устраненные симптомы вскоре заменятся новыми.

1 [Мысль об «ослаблении "я"» гораздо позже появляется в сочинениях Фройда снова. Ср. главу V работы «Я и Оно» (19236), Studienausgabe, т. 3, с- 323 и прим. 3.]

Врач не избегнет огорчающего впечатления бесконечного и бесплодного труда, «попыток сделать черное белым»; огромные затраты усилий, недовольство родственников, которым представление о неизбежном периоде острого невроза едва ли будет столь же знакомо, как в аналогичном случае острого инфекционного заболевания, это и многое другое, наверное, сделают последовательное применение катартического метода в данном гипотетическом случае невозможным. И все же надо подумать о том, не будет ли всякое устранение продуктов болезни оказывать целительное воздействие также и при острой истерии, поскольку оно поддерживает нормальное Я больного, занятое защитой, и оберегает его от ослабления, от впадения в психоз, возможно, в полную спутанность.

То, чего способен достичь катартический метод также и при острой истерии, и то, что он сам ощутимым на практике образом ограничивает новую продукцию болезненных симптомов, вне всяких сомнений, становится ясным из истории Анны О., при лечении которой Брейер впервые научился использовать этот психотерапевтический метод.

(5) Там, где речь идет о хронически протекающих истериях с умеренной, но непрерывной продукцией истерических симптомов, пожалуй, сильнее всего приходится сожалеть о нехватке эффективной каузальной терапии, но и больше всего ценить значение катартического метода как симптоматической терапии. В таком случае мы имеем дело с повреждением вследствие хронически действующей этиологии; все сводится к тому, чтобы укрепить нервную систему больного, ее резистентную способность, и нужно сказать себе, что существование истерического симптома означает для этой нервной системы ослабление ее резистентности и представляет собой момент, предрасполагающий к истерии. Словно проистекая из механизма моносимптоматической истерии, новый истерический симптом легче всего образуется в связи и по аналогии с уже имеющимися; место, где он уже однажды «пробился»1, представляет слабый пункт, в котором он пробьется также и в следующий раз; однажды отщепившаяся психическая группа играет роль провоцирующего кристалла, с большой легкостью порождающего кристаллизацию, которая при иных обстоятельствах не происходит2. Устранить уже имеющиеся симптомы, упразднить лежащие в их основе психические изменения — означает вернуть больным полную меру

1 Ср. не включенную в это собрание сочинений [G. W.\ статью Брейера «Теоретическое» в первом издании «Этюдов об истерии» Й. Брейера и З. Фройда, с. 177 [1895rf, Та., с. 163-164].

2 [См. 1895, с. 182, Та., с. 99.]

их резистентной способности, благодаря которой они могут успешно сопротивляться воздействию вредности. Для таких больных можно очень многое сделать благодаря более длительному наблюдению и проводимой время от времени «chimney sweeping» 1.

(6) Я должен был бы напомнить еще о мнимом противоречии между признанием, что не все истерические симптомы являются психогенными, и утверждением, что всех их можно устранить с помощью психотерапевтического метода. Решение заключается в том, что некоторые из этих не психогенных симптомов, к примеру, стигмы, хотя и представляют собой признак болезни, но не могут называться недугом; если они сохраняются после терапевтического улаживания болезни, то практически не привлекают к себе внимания. К другим подобным симптомам, по-видимому, относится то, что они каким-то окольным путем захватываются психогенными симптомами точно так же, как каким-то окольным путем они зависят и от причин психического характера.

Теперь я должен напомнить о трудностях и недостатках нашего терапевтического метода, если они не становятся очевидными каждому из предшествующих историй больных или из последующих замечаний о технике метода. Мне хочется, скорее, их перечислить и обозначить, нежели обсудить их подробно: для врача метод является трудоемким и отнимает у него много времени, он предполагает наличие у него большого интереса к психологическим проявлениям, но также личное сострадание к больному. Я не могу себе представить, что сумел бы углубиться в психический механизм истерии у человека, который казался бы мне вульгарным и неприятным, который при более близком знакомстве не был бы в состоянии пробудить человеческую симпатию, но в то же время я могу считать лечение больного табесом или ревматика независимым от такого личного расположения. Не меньшие условия требуются со стороны больных. Ниже определенного уровня интеллекта метод не применим вообще, он чрезвычайно затрудняется любой примесью слабоумия. Требуется полное согласие больных,

1 Ср. не включенную в это собрание сочинений [G. W.\ историю болезни «фр. Анны О.» в первом издании «Этюдов об истерии», с. 23. [1895rf, Та., с 27. Анна О. называла процедуру произнесения своих мыслей вслух «talking cure» (лечением разговором) или в шутку — «chimneysweeping» (прочисткой Дымохода).]

полное их внимание, но прежде всего их доверие, поскольку анализ регулярно ведет к самым интимным и сокровенным психическим процессам. Значительная часть больных, которые подошли бы для такого лечения, избегают врача как только у них зарождается подозрение, в каком направлении будет продвигаться исследование. Врач остался для них чужим человеком. У других, которые решились довериться врачу, что обычно делается исключительно добровольно, но никогда этого не требуют, так вот, у этих других едва ли можно избежать того, что по меньшей мере в течение какого-то времени совершенно некстати на передний план выдвигается их личное отношение к врачу; более того, похоже на то, что такое воздействие врача составляет условие, при котором только и может разрешиться проблема 1. Я не думаю, что в этом положении вещей что-то существенно меняется в зависимости от того, можно ли было воспользоваться гипнозом или следовало обойтись без него и чем-то его заменить. Справедливости ради нужно подчеркнуть, что эти недостатки хотя и не отделимы от нашего метода, быть поставлены ему в вину все же не могут. Напротив, вполне очевидно, что они обусловлены предпосылками неврозов, нуждающихся в лечении, и что они будут присуши всякой врачебной деятельности, которая сопровождается интенсивной заботой о больном и вызывает в нем психическое изменение. Никакой вред и никакую опасность я не мог свести к применению гипноза, как бы активно в отдельных случаях я ни пользовался этим средством. Там, где я наносил вред, причины были иными и более глубокими. Если окинуть взором терапевтические усилия этих лет, с тех пор как сообщения моего уважаемого учителя и друга Й. Брейера дали мне в руки катартический метод, то, думается, пользу я приносил все-таки гораздо больше и чаще, чем причинял вред, и, кроме того, делал многое, для чего обычного терапевтического средства было бы недостаточно. В целом, как отмечалось в «Предварительном сообщении», это было «значительным терапевтическим достижением» 2.

Я должен подчеркнуть еще одну выгоду от применения этого метода. Я не знаю, как лучше всего разобраться с тяжелым случаем осложненного невроза с большей или меньшей примесью истерии, чем подвергнуть его анализу с помощью метода Брейера. При этом

1 [Эта тема еще более подробно обсуждается ниже, с. 93 и далее.)

2 [См. 1895J, с. 97, Та., с. 99.]

то, что указывает на истерический механизм, уходит в первую очередь; в то же время при такого рода анализе я научился толковать остаточные явления и сводить их к этиологии; тем самым я получил исходные данные для того, чтобы определить, какое средство из арсенала терапии неврозов показано в данном случае. Когда я думаю об обычной разнице между моим суждением о случае невроза до и после такого анализа, я чуть ли не поддаюсь искушению считать этот анализ безусловно необходимым для знания невротического заболевания. Далее, я привык связывать применение катартичес-кой психотерапии с лечением лежанием на воздухе, которое по мере надобности принимает вид лечения усиленным питанием по Вей-ру Митчеллу. При этом я имею преимущество, что таким образом, с одной стороны, я избегаю привнесения во время психотерапии мешающих новых психических впечатлений, с другой стороны, исключаю скуку при лечении усиленным питанием, при котором больные нередко предаются вредным мечтаниям. Следовало ожидать, что зачастую значительная психическая работа, которой во время катартического лечения нагружают больных, возбуждение, вызванное репродукцией травматических переживаний, будут противоречить духу лечения покоем по Вейру Митчеллу и препятствовать достижению результатов, которые привыкли от нее получать. Однако имеет место обратное; благодаря таким сочетаниям терапии по Брей-еру и Вейру Митчеллу добиваются всего того физического улучшения, которого ждут от последней, и вместе с тем значительного психического влияния, которого при лечении покоем без применения психотерапии никогда бывает 1.

2

Теперь к своим предыдущим замечаниям добавлю, что, попытавшись применить метод Брейера в большем объеме, я натолкнулся на следующую трудность: многих больных нельзя было ввести в гипноз, хотя им был поставлен диагноз «истерия» и был вероятен описанный нами психический механизм. Мне требовался гипноз для расширения памяти, чтобы выявить патогенные воспоминания, не присутствующие в обычном сознании,

1 [Фройд написал благожелательную рецензию на книгу Вейра Митчелла (1877) в связи с ее публикацией в немецком переводе (ср. Freud, 18876).]

и я должен был либо отказаться от такого больного, либо пытаться добиться этого расширения другим способом.

Отчего зависит, что одного человека можно загипнотизировать, а другого — нет, это я мог истолковать так же мало, как и другие, то есть я не сумел проложить каузальный путь к устранению трудности. Я только заметил, что у некоторых пациентов препятствие простиралось еще дальше; они отказывались уже от попытки гипноза. Затем однажды я пришел к мысли, что оба случая, наверное, идентичны и что оба они могут означать нежелание. Нельзя загипнотизировать того, кто психически опасается гипноза, независимо от того, выражает он это как нежелание или нет. Я не прояснил для себя, вправе ли я придерживаться этого мнения.

Но тогда встал вопрос, как обойтись без гипноза и все-таки раздобыть патогенные воспоминания. Этого я добился следующим образом.

Когда при первой встрече я спрашивал моих пациентов, могут ли они вспомнить первый повод к возникновению данного симптома, то одни говорили, что ничего не знают, другие сообщали нечто такое, что они сами называли смутным воспоминанием, и не могли проследить это дальше. Когда же по примеру Бернгейма при пробуждении якобы забытых впечатлений из сомнамбулизма я становился настойчивым и заверял тех и других, что они это знали, могут припомнить и т. д. (ср. [1895J] с. 167—168 [Та., с. 88-89]), то одним что-то все-таки приходило в голову, а у других воспоминание оказывалось чуть более ясным. Тогда я стал вести себя еще настойчивее, велел больным прилечь и преднамеренно закрыть глаза, чтобы «сконцентрироваться», что по меньшей мере придавало определенное сходство с гипнозом, и обнаружил, что безо всякого гипноза появлялись новые, простиравшиеся в прошлое воспоминания, вероятно, относившиеся к нашей теме. На основании этого опыта у меня сложилось впечатление, что благодаря одномутолько настаиванию действительно можно выявить серии патогенных представлений, которые все-таки, несомненно, существовали, и поскольку это настаивание стоило мне усилий и у меня невольно возникло истолкование, что я должен был преодолевать сопротивление, положение вещей для меня сразу обернулось в теорию, что своей психической работой я должен преодолеть психическую силу у пациентов, которая противилась осознанию (припоминанию) патогенных представлений. Похоже, мне открылось новое понимание, когда мне пришла в голову мысль, что это, наверное, та же самая психическая сила, которая содействовала возникновению истерического симптома, а затем препятствовала осознанию патогенного представления. Какую же силу следовало здесь признать действенной и какой мотив мог привести ее в действие?

Мне легко удалось создать себе мнение на этот счет; в моем распоряжении уже имелось несколько завершенных анализов, в которых я познакомился с примерами патогенных, забытых и миновавших сознание представлений. Благодаря им я увидел общую особенность таких представлений; все до единого они носили неприятный характер, пригодны вызывать аффекты стыда, укора, психической боли, ощущение ущерба, все до единого такого рода, что их не хотелось бы пережить, что их лучше всего было бы позабыть. Из всего этого словно сама собой появилась идея защиты. В целом психологи соглашаются, что принятие нового представления (принятие в смысле веры, признания реальности) зависит от вида и направления представлений, уже объединенных в «я», и для процесса цензуры 1, которому подвергается вновь поступающее представление, они создали особое техническое название. К «я» больного подбиралось представление, которое оказывалось невыносимым, которое пробуждало силу отталкивания со стороны «я», целью которой являлась защита от этого невыносимого представления. Фактически эта защита добивалась своего, данное представление оттеснялось из сознания и из воспоминания, его психический след вроде бы нельзя было обнаружить. И все же этот след должен был существовать. Когда я попытался обратить на него внимание, я ощутил ту же самую силу в виде сопротивления, которая при возникновении симптома проявлялась как отвращение. Когда же я сумел показать вероятность того, что представление становилось патогенным именно вследствие отвращения и вытеснения, цепь, похоже, замкнулась. Во многих эпикризах историй наших больных и в одной небольшой работе, посвященной защитным невропсихозам (1894[а]), я попытался представить психологические гипотезы, с помощью которых можно продемонстрировать и эту взаимосвязь — факт конверсии.

Итак, психическая сила, антипатия «я», вначале вытеснила патогенное представление из ассоциации, а теперь 2 противилась его возвращению в воспоминании. Следовательно, незнание истерических больных, собственно говоря, являлось — более или менее осознанным — нежеланием знать, и задача терапевта состояла в том, чтобы психической работой преодолеть это сопротивление ассоциациям. Вначале это делается путем «настаивания», использования психического принуждения с целью обратить внимание больного на искомый след представления. Но этим работа не исчерпывается, а принимает, как я покажу потом, в ходе анализа иные формы и призывает на помощь другие психические силы.

1 [По-видимому, Фройд употребляет здесь этот термин впервые.]

2 [Слово «теперь» содержится только в первом издании. Во всех более поздних изданиях оно, видимо, по ошибке, отсутствует.]

Остановлюсь пока на настаивании. Простым заверением: «Вы же это знаете, скажите же это, сейчас вам это придет на ум», — далеко не продвинешься. После нескольких фраз и у больного, пребывающего в «концентрации», нить обрывается. Но нельзя забывать, что речь здесь повсюду идет о количественном сопоставлении, о борьбе между разными по силе или интенсивности мотивами. Настаивание постороннего и не сведущего в деле врача не может справиться с «сопротивлением ассоциациям» при серьезной истерии. Нужно подумать о более энергичном средстве.

Тут я пользуюсь прежде всего небольшим техническим приемом. Я сообщаю больному, что в следующий момент надавлю ему на лоб, заверяю его, что при этом надавливании ему явится воспоминание, оно либо предстанет перед ним в виде образа, либо всплывет в его памяти в виде мысли, и обязываю его рассказать об этом образе или об этой мысли, какими бы они ни были. Он не должен держать это в себе, допустим, из-за того, что подумает, что это не то, что ищут, не то, что надо, или потому, что ему неприятно это сказать. Никакой критики, никакой скрытности — ни из-за аффекта, ни из-за пренебрежения! Только так мы могли бы найти искомое и только так мы непременно сможем это найти. Затем в течение нескольких секунд я надавливаю на лоб лежащего передо мной больного, убираю руку и спрашиваю спокойным тоном, как будто разочарование исключено: «Что вы увидели?» или: «Что вам пришло на ум?»

Этот метод многому меня научил, а также всякий раз приводил к цели; сегодня я уже не могу без него обходиться. Конечно, я знаю, что мог бы заменить надавливание на лоб каким-нибудь другим сигналом или другим телесным воздействием на больного, но когда больной лежит передо мной, давление на лоб или обхватывание двумя руками его головы оказывается самым суггестивным и удобным из всего того, что я могу предпринять в этих целях. Для объяснения действенности этого приема я мог бы сказать, что он соответствует «моментально усилившемуся гипнозу», однако механизм гипноза для меня настолько загадочен, что я не хотел бы привлекать его для объяснения. Скорее я думаю, что преимущество метода заключается в том, что с его помощью я диссоциирую внимание больного от его сознательных поисков и размышлений, то есть от всего, в чем может выражаться его воля, подобно тому, как это делается путем фиксации взора на хрустальном шарике и т. п. 1 Однако вывод, который я делаю из того, что под давлением моей руки всякий раз появляется искомое мною, гласит: мнимо забытое патогенное представление каждый раз лежит наготове «поблизости», к нему можно прийти с помощью легко доступных ассоциаций;

1 [Роль, которую играет отвлечение сознательного внимания в технике гипноза, по прошествии многих лет обсуждалась Фройдом в главе X работы «Психология масс и анализ Я» (1921с), Studienausgabe, т. 9, с. 117-118. То, что этот механизм обнаруживается также в технике остроты, довольно подробно обсуждается в главе V книги Фройда, посвященной остроте (1905с), Studienausgabe, т. 4, с. 142-144.]

речь идет лишь о том, чтобы упразднить препятствие. Этим препятствием, по всей видимости, является воля человека, и разные люди по-разному легко научаются избавляться от своей преднамеренности и относиться к психическим процессам в себе полностью как объективные наблюдатели 1.

Далеко не всегда под давлением руки появляется именно "забытое" воспоминание; лишь в самых редких случаях истинно патогенные воспоминания расположены так близко к поверхности, что их легко можно выявить. Гораздо чаще возникает представление, являющееся в цепи ассоциаций промежуточным звеном между исходным представлением и искомым патогенным, или представление, образующее исходный пункт нового ряда мыслей и воспоминаний, в конце которого находится патогенное представление. В таком случае давление хотя и не раскрывает патогенное представление — которое, впрочем, без подготовки было бы вырванным из контекста и осталось бы непонятным, — указывает путь к нему, задает направление, в котором должно продолжаться исследование. При этом представление, вначале пробужденное надавливанием, может соответствовать хорошо известному, никогда не вытеснявшемуся воспоминанию. Если на пути к патогенному представлению взаимосвязь опять обрывается, требуется лишь повторить процедуру, надавливание, чтобы создать новую ориентировку и новое соединение.

Еще в других случаях благодаря надавливанию рукой пробуждается воспоминание, которое, будучи само по себе хорошо известным больному, своим появлением все-таки изумляет его, поскольку его связь с исходным представлением оказалась забытой. Эта связь затем обнаруживается в ходе дальнейшего анализа. Из всех этих результатов надавливания возникает обманчивое впечатление о наличии вне сознания больного превосходного интеллекта, в определенных целях сохраняющего упорядоченным значительную часть психического материала и осмысленно расположившего его, чтобы он мог вернуться в сознание. Как я предполагаю, этот бессознательный, второй интеллект все же является фикцией.

В каждом более сложном анализе неоднократно, более того, в сущности, непрерывно используют эту процедуру (надавливание на лоб), которая либо из того места, где обрываются мысли пациента, показывает дальнейший путь через воспоминания, оставшиеся знакомыми, либо обращает внимание на взаимосвязи, оказавшиеся в забвении, а затем вызывает и упорядочивает воспоминания, которые на протяжении многих лет были лишены ассоциации, но по-прежнему могут быть узнаны как воспоминания, и, наконец, в качестве наивысшего достижения репродукции дает проявиться мыслям, которые больной никогда не хочет признавать своими, которые он не вспоминает, хотя признается, что они, безусловно, вытекают из контекста, и в то же время убеждается, что именно эти представления приводят к завершению анализа и исчезновению симптомов.

Я попытаюсь привести некоторые примеры превосходных достижений этого технического метода. Я лечил одну юную девушку с невыносимым, тянувшимся с шести лет tussisnervosa 1, который, очевидно, подпитывался любым обыкновенным катаром, но, должно быть, все же имел свои сильные психические мотивы. Всякая другая терапия давно оказалась бессильной; итак, я пытаюсь устранить симптом посредством психического анализа. Ей известно только одно: ее нервный кашель начался, когда в четырнадцатилетнем возрасте она находилась у своей тети в пансионате; о душевных волнениях в то время она ничего не знает и не думает, что ее недуг чем-

1 [Нервным кашлем (лат.). — Примечание переводчика.]

то обусловлен. Под давлением моей руки она вначале вспоминает о большой собаке. Затем она распознает образ воспоминания, это была собака ее тети, которая к ней привязалась, повсюду ее сопровождала и т. п. Именно так, и теперь безо всякой дальнейшей помощи ей приходит на ум, что эта собака умерла, что дети ее торжественно похоронили и что на обратном пути с этих похорон у нее начался кашель. Я спрашиваю, почему, но вынужден снова ей помогать, прибегнув к надавливанию; и тут появляется мысль: «Теперь я совсем одна на этом свете. Меня никто здесь не любит, это животное было моим единственным другом, и теперь я его потеряла». — Затем она продолжает рассказ: «Кашель исчез, когда я ушла от тети, но появился опять через полгода». — «Какая была причина?» — «Не знаю». — Я снова надавливаю; она вспоминает об известии о смерти своего дяди, когда у нее снова начался кашель, и о похожем течении мыслей. Дядя якобы был единственным человеком в семье, кто сердечно к ней относился, который ее любил. Стало быть, патогенным представлением было: ее не любят, ее предпочитают любому другому, она и не заслуживает, чтобы ее любили и т. п. Однако представлению о «любви» было присуще нечто такое, что при рассказе о ней вызывало сильнейшее сопротивление. Анализ прекратился еще до прояснения ситуации.

Некоторое время назад мне довелось избавлять от приступов тревоги одну пожилую даму, которая в силу особенностей своего характера едва ли была пригодна к такому воздействию. После менопаузы она стала чрезмерно набожной и всякий раз встречала меня как нечистую силу, вооружившись небольшим распятием, которое она скрывала в руке. Ее приступы тревоги, носившие истерический характер, простирались в ранние девичьи годы и якобы проистекали от употребления йодистого препарата, которым она должна была снять умеренную опухоль thyreoideaKРазумеется, я отверг этот дедуктивный вывод и попытался заменить его другим, который был более созвучен моим представлениям об этиологии невротических симптомов. На первый вопрос о впечатлении из юного возраста, которое находилось бы в каузальной связи с приступами тревоги, под давлением моей руки всплыло воспоминание о чтении так называем назидательной книги, в которой можно было найти довольно сдержанное, проникнутое благоговением упоминание о сексуальных процессах. Соответствующее место произвело на девушку

[Щитовидной железы (лат.). — Примечание переводчика].

впечатление, противоположное намерению автора; она разрыдалась и отшвырнула от себя книгу. Это случилось до первого приступа тревоги. Второе надавливание на лоб больной вызвало следующее реминисценцию, воспоминание об одном воспитателе братьев, который относился к ней с пиететом и к которому сама она испытывала более теплые чувства. Это воспоминание увенчалось воспроизведением одного вечера в родительском доме, когда все они вместе с молодым человеком сидели за столом и увлеченно беседовали между собой. Ночью, последовавшей за этим вечером, ее разбудил первый приступ тревоги, который, пожалуй, имел скорее отношение к стремлению одолеть чувственное возбуждение, нежели к употребленному примерно в это же время йоду. Каким другим способом у меня был бы шанс в случае этой строптивой пациентки, настроенной против меня и всякой мирской терапии, раскрыть такую взаимосвязь наперекор ее собственному мнению и утверждению?

В другой раз речь шла о молодой женщине, состоявшей в удачном браке, которую уже в первые девичьи годы какое-то время заставали каждое утро в состоянии оцепенения, с застывшими конечностями, раскрытым ртом и высунутым языком и которая теперь при пробуждении повторяла похожие, хотя и не столь ужасные приступы. Глубокий гипноз оказался недостижимым; поэтому я начал с расспросов в состоянии концентрации и при первом надавливании заверил, что сейчас она увидит нечто такое, что непосредственно связано с причинами ее состояния в детстве. Она вела себя спокойно и послушно, увидела снова квартиру, в которой она провела первые девичьи годы, свою комнату, место, где стояла ее кровать, бабушку, жившую тогда вместе с ней, и одну из своих гувернанток, которую она очень любила. Одна задругой последовали многие сцены в этих комнатах и между этими людьми, в сущности все незначительные; под конец она рассказала о расставании с гувернанткой, которая вышла замуж. Я совершенно не знал, что делать с этими реминисценциями, я не мог установить их связь с этиологией приступов. Однако, как явствовало из различных обстоятельств, это был именно тот период, когда у нее впервые возникли приступы.

Но еще до того как я смог продолжить анализ, мне представилась возможность поговорить с одним коллегой, который в прежние годы был врачом в родительском доме моей пациентки. От него я получил следующее разъяснение: в то время, когда он лечил растущую, физически очень хорошо развитую девушку от тех первых приступов, ему бросилась в глаза чрезмерная нежность в общении между нею и находившейся в доме гувернанткой. Он заподозрил неладное и побудил бабушку проследить за этим общением. По прошествии недолгого времени пожилая дама смогла ему рассказать, что гувернантка имеет обыкновение наносить ночные визиты в постель ребенка и что всякий раз после таких ночей ребенка заставали утром в припадке. И тогда они не замедлили втихую уволить эту растлительницу юных душ. Дети и сама мать остались при мнении, что гувернантка покинула дом, чтобы выйти замуж.

Успешная поначалу терапия состояла в том, что я сообщил молодой женщине данное мне разъяснение.
Иногда разъяснения, получаемые благодаря процедуре надавливания, появляются в очень странной форме и при обстоятельствах, делающих гипотезу о бессознательном интеллекте, еще более заманчивой. Так, я вспоминаю об одной даме, многие годы страдающей навязчивыми представлениями и фобиями, которая по поводу возникновения своего недуга отослала меня к своему детству, но также совершенно ничего не могла сказать, что могло бы быть в этом повинно. Она была откровенна и умна и оказывала лишь весьма незначительное сознательное сопротивление. (Добавлю здесь, что механизм навязчивых представлений во многом родственен механизму истерических симптомов и что техника анализа того и другого одна и та же.)

Когда я спросил даму, увидела ли она что-нибудь или, быть может, ей что-нибудь вспомнилось под давлением моей руки, она ответила: «Ни то, ни другое, мне вдруг пришло в голову оно слово». Одно-единственное слово?» — Да, но звучит глупо». — «Скажите мне все-таки». — «Домоправитель». — «И ничего больше?» — Нет». — Я надавил во второй раз, и опять появилось отдельное слово, которое ее поразило: «Сорочка». Теперь я заметил, что здесь имел место новый способ давать ответ, и посредством повторявшегося надавливания получил внешне бессмысленный ряд слов: «Домоправитель — сорочка — кровать — город — телега». «Что бы это значило?» — спросил я. Она на какой-то момент задумалась, затем ей пришло на ум: «Это может быть только одна история, которая теперь приходит мне в голову. Когда мне было десять лет, а моей следующей по возрасту сестре — двенадцать, у нее ночью случился припадок бешенства, ее пришло связать и на телеге отвезти в город. Я точно знаю, что именно домоправитель сумел ее одолеть, а затем сопроводил в лечебницу». — Тогда мы продолжили этот вид исследования и услышали от нашего оракула другие ряды слов, которые мы, правда, не смогли истолковать всё до единого, но они все же могли быть использованы нами для продолжения этой истории и присоединения к ней второй. Вскоре стало понятно также и значение этой реминисценции. Заболевание сестры произвело на нее глубокое впечатление из-за того, что они разделяли друг с другом общую тайну; они спали в одной комнате и однажды ночью подверглись сексуальным домогательствам со стороны одного лица мужского пола. Воспоминанием об этой сексуальной травме в раннем юном возрасте было раскрыто не только происхождение первых навязчивых представлений, но и травмы, оказывавшей впоследствии патогенное действие. Необычность этого случая состояла лишь в появлении отдельных ключевых слов, которые нам требовалось переработать в предложения, ибо видимость обособленности и бессвязности присуща всем мыслям и сценам, которые обычно возникают при надавливании точно так же, как и этим словам, произнесенным подобно оракулу. При дальнейшем прослеживании затем оказывается, что внешне разрозненные реминисценции тесно связаны между собой узами мыслей и что они напрямую ведут к искомому патогенному моменту.

Поэтому я охотно вспоминаю о случае анализа, в котором мое доверие к результатам надавливания сначала подверглось суровому испытанию, но затем блестяще оправдалось: очень интеллигентная и внешне очень благополучная молодая женщина консультировалась у меня из-за упорной боли в нижней части живота, не желавшей поддаваться лечению. Я выяснил, что боль локализуется на брюшных стенках, объясняется ощутимыми мышечными рубцами и назначил местное лечение.

Через несколько месяцев я снова увидел больную, которая мне сказала: «С тех пор после рекомендованного лечения боль прошла и долго отсутствовала, но теперь она вернулась как нервная. Я так сужу по тому, что при движениях у меня ее больше нет, как раньше, а есть только в определенные часы, например, утром при пробуждении, и при определенного вида волнении». Диагноз дамы был совершенно правильным; теперь нужно было найти причину этой боли, и в этом она мне, находясь в состоянии, свободном от влияний, помочь не могла. При концентрации и под давлением моей руки, когда я спросил ее, не пришло ли что-нибудь в голову или, быть может, он что-нибудь увидела, она выбрала зрение и начала мне описывать свои зрительные образы. Она видела что-то похожее на солнце с лучами, что я, разумеется, должен был счесть фосфенами, вызванными надавливанием на глаза. Я ожидал, что последует нечто более пригодное, но она продолжила: звезды своеобразного бледно-голубого света, похожего налунный, и т. п., сплошные мерцания, сияние и светящиеся точки перед глазами, как я и думал. Я уже был готов считать эту попытку неудавшейся, и подумал о том, как бы мне выпутаться из затруднительного положения, как мое внимание привлекло одно из описываемых ею явлений. Она увидела большой черный крест, который стоял под наклоном, он имел по краям тот же слабый проблеск света, похожий налунный, в котором озарились все прежние образы, а на его балке мерцал огонек; очевидно, это уже не был фосфен. Теперь я прислушался: в этом же свете появлялись многочисленные образы, своеобразны знаки, которые где-то были похожи на санскрит, затем фигуры, например, треугольники, среди них один большой треугольник; снова крест... На этот раз я предполагаю аллегорическое значение и спрашиваю: «Что это за крест?» — «Наверное, он подразумевает боль», — отвечает она. Я возражаю: под «крестом» обычно понимают моральное бремя; что скрывается за болью? Она не знает, что на это сказать, и продолжает говорить о своих видениях: солнце с золотыми лучами, которые она тоже может истолковать: это бог, начальная сила; затем огромная ящерица, на которую она смотрит вопросительно, но без страха, затем куча змей, затем снова солнце, но с мягкими серебристыми лучами, а перед ней, между ее персоной и этим источником света, решетка, закрывающая от нею середину солнца.

Я давно знаю, что имею дело с аллегориями, и тотчас спрашиваю о значении последнего образа. Она отвечает, не задумываясь: «Солнце — это совершенство, идеал, а решетка — мои слабости и ошибки, которые стоят между мной и идеалом». — «За что же вы упрекаете себя, вы собой недовольны?» — «Конечно». — «С каких же пор?» — « С тех пор, как я стала членом теософического общества и читаю издаваемые им сочинения. Я всегда была невысокого мнения о себе». — «Что же в конце концов произвело на вас самое сильное впечатление?» — «Перевод с санскрита, который появится на прилавках». Минутой позже меня посвящают в ее душевную борьбу, в упреки, которые она сама себе предъявляет, и узнаю о небольшом происшествии, который дал повод к упрекам и из-за которого раньше впервые возникла органическая боль как результат конверсии возбуждения. Образы, которые я вначале считал фосфенами, были символами оккультного хода мыслей, возможно, прямо-таки эмблемой титульных листов оккультных книг.

Продолжение >>

Раздел "Статьи"