Жерар Швек "Добровольные галерщики". (отрывок)

Предисловие

Некоторые люди представляются рабами [навязчивого] повторения по ту сторону принципа удовольствия.

Они околдованы своей собственной оператуарной роботизацией. Иногда они надеются именно на нее, чтобы вытащить себя из ситуаций краха или отчаяния, в которые они, однако, компульсивно возвращаются, и которые они повторяют до изнеможения.

Они гребут, бегут, плывут что есть сил, затем начинают все снова. Авантюра, повторяемая ad nauseam (до отвращения), более не дает им мечтать. Она уже давно является лишь принуждением к автоматическому повторению идентичного поведения, без передышки, без отдыха. Они сами стали добровольными галерщиками. Некоторые из них приходят на кушетку, и развивают в психоаналитической терапии сопротивления, поднимающие трудные задачи.

Именно после встречи с несколькими такими пациентами, и родилась идея написания данной книги. Теоретические концепции, которые я здесь излагаю, имели место в моей психоаналитической практике с взрослыми, но также и с детьми, чье психическое функционирование уже является чем-то похожим на взрослых «галерщиков».

Мы увидим, что данные пациенты кажутся подверженными больше, чем другие, соматическим нарушениям, и это было одной из тем для размышления в этой работе.

Экономическая точка зрения и последняя Фройдистская теория влечений были постоянными ориентирами в моем подходе к функционированию тех, кто превращается в галерщиков. Мы увидим, как компульсивное влечение к смертоносному навязчивому повторению работает в самоуспокоительных приемах, применяемых некоторыми из них, когда они тщетно пытаются уменьшить возбуждение, выходя за рамки их защит, прибегая для этого к другому возбуждению.

Опасность также может быть использована как способ самоуспокоения. Но другие детерминизмы, возможно, действуют в желании граничить со смертью, именно когда детская травматическая реальность, которую пациент старается повторить, была источником возбуждения в сопровождении совозбуждения влечений, или когда поиск близости смерти скорее напоминает средство борьбы с депрессивным крахом.

Другие психоаналитики предложили метапсихологические концепции, на которые я ссылался, на основании клиники пациентов, кажущихся мне более или менее близкой [к клинике] этих добровольных галерщиков. Так обстоят дела с работами Мишеля де М'Юзана относительно «рабов количества», Жана Курню по поводу «опустошенные и проломленных», и Андре Грина, насчет более широкой группы пограничных состояний.

Психосоматическая теория Пьера Марти была для меня основной линией опоры, хотя я и придерживался по некоторым пунктам другой точки зрения, например, касающейся влечения к смерти. Но именно работам Мишеля Фэна я более всего обязан разработанными мною концепциями, различие, им предложенное, между «спокойствием» и удовлетворением, будучи отправной точкой моих исследований, относительно самоуспокоительных приемов. Меня очень стимулировало в моей работе общение с ним в последние годы и его одобрение в написании этой книги.

С тех пор как в день Института психосоматики, в 1992 году, мы описали эти приемы вместе с Клодом Смаджа, я продолжил размышление над этим понятием, и меня все больше интересовало исследование других его граней в клиническом плане, и других его теоретических вовлечений в области психосоматической теории и психоанализа. В частности я старался углубиться в то, как эти приемы могли способствовать тому, чтобы аннулировались попытки психического связывания репрезентативной деятельности касающейся травмы.

То есть, мне хотелось бы проследить некий путь [который проделывают эти добровольные галерщики]. Доклад, представленный мною на мероприятии по чествованию дня ИПСО [IPSO: Institut psychosomatique de Paris] на тему самоуспокоительного поведения, составляет ее первую главу, за которой последовало развитие других исследований, которые вновь объединены здесь. Я сохранил хронологический порядок написания этих текстов, растянувшегося на шесть лет.

Глава I

Самоуспокоительные приемы через [навязчиво] повторяющийся поиск возбуждения.

(Добровольные галерщики)

Область самоуспокоительных приемов очень обширная. Я ограничусь в моем высказывании лишь некоторыми приемами, направленными на возврат спокойствия через повторяющийся поиск возбуждения. Субъекты, использующие их, ищут то, что мы называем расслаблением [détente], посредством моторного или перцептивного поведения, которые могут странным образом включать в себя часть физического страдания, а иногда способны даже прямо доходить вновь до поиска травматизма. Другой раз, спокойствие ожидается от истощения автоматической машины, в которую превращено тело механизированным поведением, подчиненным принуждению повторять. Вообще говоря, люди, использующие подобные приемы достигают спокойствия, но не удовлетворения, и они замыкаются в системе повторения, не приносящей удовлетворения никогда.

Галера

Послушаем для начала слова, сказанные Жераром Д'Абовиллем, причалившим, наконец, после завершения своего переплытия Тихого Океана на веслах: «Я прибыл из другого мира (…), сейчас я нахожусь перед страшной пустотой. Я не смею закрыть глаза и вспомнить то, что я пережил. Это был настоящий ад».
В газетных комментариях по поводу его подвига часто звучит один и тот же вопрос. Он касается причин, которые могли подтолкнуть человека превратиться в галерщика.
Существует много разных добровольных галерщиков, поведение которых интригует - марафонцы, танцовщицы или спортсмены, практикующие интенсивные тренировки. Цель совершить подвиг часто скрывает иные цели, более скрытые, которые достигаются посредством повторяющегося напряжения тела и чувств, и их возвратом к спокойствию так же, как и при самоуспокоительных приемах.
Я хочу проиллюстрировать свои слова примером одиноких гребцов, а также случаем одного подростка, Рокки, который вступил на путь другого вида галеры. Он не гребет, но он играет на ударных инструментах в любую свободную минуту. Он находится у меня в психотерапии уже два года, в течение которых я наблюдал, как проявлялся его самоуспокоительный прием, и через два года, я констатировал его эволюцию к другим сублимационным функциям, что означало, что его самоуспокоительный прием, как таковой, исчез.
Итак, я расскажу историю этого странного приема, и смогу обсудить его экономическую роль и его динамику, снова поместив его между функциональными модальностями, предшествовавшими ему и также последовавшими за ним.

Тяжелое травматическое состояние

Рокки привели ко мне в возрасте четырнадцати лет. Он находился в положении серьезного школьного провала. После того, как он несколько раз оставался на второй год, его исключили из обычного школьного цикла, и он поступил в класс CPPN.
В соматическом плане он страдал сильными мигренями и болями в животе уже на протяжении нескольких лет, в восьмилетнем возрасте он перенес инфекционный мононуклеоз, и в том же году ему была сделана операция по удалению аппендицита. У него наблюдались довольно долго повторяющиеся ЛОР-заболевания, ангины и особенно частые заболевания гриппом.
На первом плане его симптоматологии находится функционирование близкое к травматическому неврозу, который мог возникнуть вследствие автомобильной аварии, в которой погибла его старшая сестра в возрасте пяти с половиной лет.
Ему тогда было три года, и он говорит, что помнит многие детали. Особенно его преследует повторяющаяся картина, а именно, картина, когда его выбрасывает через дверцу автомобиля в момент шока, в то время как сама машина опрокидывается на бок. Эта сцена является настоящим дневным, и также возможно и ночным кошмаром, потому что он очень часто просыпается посреди ночи в состоянии отчаяния, причину которого он не понимает. Он рассказывает об аварии во многих других деталях, некоторые из них, безусловно, не претерпели никаких изменений. Он четко видит машину, которая мчится перед их машиной на повороте. За рулем сидела его мать. У нее было изранено лицо. Трое детей, среди которых был и он, сидели на заднем сидении. Рокки находился слева. Он получил раны волосистой части головы, которые требовали наложения швов. Его двухлетний брат сидел посредине. Он остался невредимым. Его сестра, находившаяся справа, умерла вскоре после аварии. Рокки выбросило через дверцу автомобиля, которая открылась с его стороны. Именно это повторяющееся мгновение он видит снова и снова. Минуты, которые последовали за этим, в его воспоминаниях более расплывчаты. Но затем он видит себя вновь, четко после аварии, лежащим наверху какого-то откоса. Он также помнит, как ехал на «Скорой», вместе с матерью, склоненной над его сестрой.
В его рассказе некоторые воспоминания, безусловно, были искажены, в попытке уменьшить их травматическое влияние. Например, когда он описывает себя как будто созерцающим себя самого в застывшей, приостановленной сцене, где он себя видит почти что глазами своей матери. Так обстоит дело и с этим его образом на откосе, или в машине «Скорой помощи». Этими образами он восполняет ту пустоту, которую оставили в его памяти вытесненные репрезентации.
Другие воспоминания, наоборот, кажутся напрямую исходящими из восприятия травмы, произошедшей в три года, но которая, похоже, является такой же активной и в четырнадцать лет. Она представляется как пережитый опыт, вероятно пронесенный через период латентности, но, который так и не стал объектом работы удачного вытеснения. Это случай повторения момента выброса через дверцу машины.
Травматическое состояние проявляется также в психическом истощении и в своеобразном поведении повторения. Рокки, как выяснилось, провел все свое детство, играя в игру, которая состояла в том, чтобы бесконечно провоцировать аварию между двумя маленькими машинками. Эта игра потерпела крах в своей функции по связыванию травматизма, так как она осуществляла небольшое смещение и минимальную работу по символизации, и, повторяя почти без изменений аварию, такой как она произошла. Эта игра, в конце концов, представляла собой больше симптом травматического невроза, повторяющего аварию, нежели игру как таковую.
Следовательно, часть восприятий аварии, похоже, ускользнула от производства экранных [покрывающих] воспоминаний и от психической обработки, или, проще говоря, от производства репрезентаций, могущих установить связи с другими репрезентациями, уже построенными или будущими. Вместо этого, образовался психический сектор без связей репрезентаций, функционируя скорее в регистре непреодолимого влечения к повторению, согласно модальностям травматического невроза. Выброс через дверцу машины является повторением в виде травматического невроза восприятия аварии, и это повторение заменяет вытеснение в бессознательное и продукцию латентных мыслей.
Неинтеграция этого травматического сектора и прерывание цепочек репрезентаций обрисовывает наш обмен в начале психотерапии как очень скудный и очень банальный.
Редкие сновидения, о которых Рокки мне рассказывает в начале его лечения, несут на себе отпечаток недостаточности работы сновидения. Они содержат, в особенности, реально пережитые сцены такими, какими они были днем.
Скажем несколько слов о трудностях обучения, чтобы дополнить описание психического функционирования Рокки в этот период. Он не может осуществлять согласование на английском и французском языках. Данный симптом, возможно, связан с периодом разногласий [отсутствие согласования] об ответственности родителей за тот несчастный случай. Эти ссоры продолжались довольно остро до рождения замещающей дочки, когда Рокки было восемь лет. Они, безусловно, продлили для него первоначальное травмирующее влияние аварии, и способствовали поддержанию ее травмирующего груза.
На самом деле, трудность Рокки в осуществлении согласования не касается одних лишь слов. Она видна во всех предметах и относится к невозможности установления связей. Так, слово «переменчивость», использованное в географии, чтобы обозначать климат, для него является непонятным, и приводит к резкому истощению мышления. У него возникают сложности со всем, что касается прошлого, то есть с историей, предметом прошлого, но также и с французским языком, при согласовании глаголов и причастий прошедшего времени. Ему нравится лишь настоящее время и то, что является неизменным. Тем самым он демонстрирует картину значительной интеллектуальной ингибиции.
В начале своей психотерапии он мало говорит. Он говорит лишь тогда, когда отвечает на вопросы, и это побуждает меня применить такую технику, когда я предлагаю ему написать тексты на свободные темы, которые я записываю под его диктовку. И он рассказывает о том, что он только что сделал весьма скудным стилем. Я был там-то, я делал то-то и то-то. Абсолютно невозможно почувствовать какой-либо аффект. Он делает небольшие устные комментарии, которые касаются только фактов, не представляя никакого фантазирования. Например: «Мы с тем-то приятелем сделали шалаш. Затем мы вернулись домой. Ну, вот и все». Ничего не говорится ни о приятеле, ни о шалаше. Если я настаиваю, он приводит несколько реальных дополнительных деталей. Даже речи нет о том, чтобы хоть что-то себе представить.

«Воображаемое» - это пустое (нулевое)!

Итак, сеансы идут мучительно. Несмотря ни на что, мы, в конце концов, находим одну тему, которая его несколько оживляет. Выясняется, что у него есть сосед, который играет на ударных инструментах, и он слушает часами, как тот репетирует, однако я не знаю, какие мысли могут его посещать в это время. Долгое время он об этом ничего другого сказать не может. Он начинает играть сам, и родители записывают его на курсы обучения игре на ударных инструментах.
Я прошу его сочинить текст на тему «история одного ударника». Он говорит мне следующее:
«Суббота после обеда, после урока игры на ударных, я иду к своему приятелю Джонни. Без двадцати пяти минут четыре мы идем на студию. После часа репетиции он делает перерыв. Он репетирует. Он делает перерыв. Потом мы уходим».
Для него рассказывать, это говорить мне «где» и «когда», в сочетании с реальным временем и пространством.
Рассказать мне больше о своем приятеле? Он не может. Для него говорить значит описывать, а он не может описывать, не видя, не имея поддержки в виде перцептивной реальности. И когда я стараюсь побудить его выразить свои вероятные скрытые фантазмы, он мне говорит: «Воображаемое» - это пустое (нулевое)!» Эта фраза резюмирует все. Он не любит представлять себе или придумывать. Он не любит ассоциировать, он не любит сближать что-то с чем-то. Он просто прилипает к реальности - и это все.

Длинное оператуарное соло на ударных инструментах

Упражнение на ударных инструментах приобретет непомерное значение в его жизни. Оно на самом деле замещает собой аварии, которые он совершал ранее, используя свои маленькие машинки. Рокки упражняется часами. Он живет в непрерывном шуме. Он отбивает на ударниках, как только появляется возможность, сильно и без нюансов, ритмы тяжелого рока, производя значительный грохот бесконечно повторяемым движением. Его тренировка (это называется репетицией) – это как длинное соло на ударниках, занимающее все его свободное время.
Не похоже, чтобы он мечтал об известности или о концерте перед публикой. Он играет на ударных, и это все. Он мало интересуется музыкой, и он больше похож на одинокого гребца, чем на музыканта. Он производит впечатление человека, отдающегося повторяющейся деятельности в состоянии пустоты оператуарного типа.
На тот момент его деятельность для меня характеризовалась тремя основными критериями:
- у нее повторяющийся аспект, автоматический, и она должна была занимать все его время;
- речь шла о моторной активности;
- речь шла о звуковой активности, которая задействует слуховое восприятие насильственных звуков.
Рокки играет нечто вроде тяжелого рока под названием «The Dead» («Мертвый»), самая резкая, самая оглушающая и самая повторяющаяся форма тяжелого рока. Сама музыка сведена к минимуму, в пользу скорости и повторения. Рокки превращает свои руки в ритмичную машину, в запрограммированную и автоматизированную двигательную машину.
Повторение оглушающего шума имеет особенное значение. Количество сломанных им палочек свидетельствует о насильственности звуков, которую он ищет, о резкости и о буйстве его деятельности в области моторики и перцепции. Под предлогом увлечения музыкой (он ею заинтересуется немного больше, но намного позже), его поведение повторяет в шуме и в действии необработанный и психически несвязанный несчастный случай. Так он делает попытку игрового овладения возбуждением, которое осталось несвязанным после аварии, которая его травмировала, и у которого [возбуждения] не было другого выхода, кроме травматического невроза. В качестве активной телесной и сенсорной техники, как шум и действие, ударные инструменты позволяют установить первый уровень связей с ощущениями в теле и в чувствительной перцепции травматического возбуждения, до этого «несвязываемого», через систему помысленных репрезентаций. Это и есть характеристика приемов самоуспокоения. Также мы констатируем тот факт, что этот прием позволяет Рокки обрести такой уровень функционирования, такую форму выражения, где моторность и сенсорность находятся на первом плане и остаются неразрывными.
Связи и циркуляция ментальных репрезентаций, как мы увидим позже, разовьются впоследствии, но на данной стадии, Рокки использует всю свою энергию и все свои ресурсы в этом бесконечном соло для ударных инструментов.

Об одиноких гребцах

Мы находим в каждом жесте ударника действие со счетом на два, которое, как и в других успокоительных приемах, напоминает рост напряжения, и возврат к спокойствию. Два ритма, которые мы также находим в повторяющейся моторной деятельности одинокого гребца.
В одной статье, в которой вводится и описывается понятие того, что является «успокоительным», Мишель Фэн (1992) размышляет, в предисловии, о процедуре убаюкивания младенца с ранней бессонницей при помощи материнского укачивания. Этот поворот представляется мне очень полезным, так как он позволяет связать проблему успокоительных приемов со способом, которым передаются сообщения беспокойства от матери к ребенку. Я сразу же возвращаюсь к Жерару Д'Абовиллю, и, в особенности, к тому, как он засыпает, что становится известным благодаря рассказу из газеты «Либерасьон»1: «Часто сценарий один и тот же. Надвигается гроза. Ночь. Д'Абовилль пытается дремать. (…) Волны нарастают. Из предосторожности он лег ногами вперед. Так как если наклон увеличивается, то лучше ослабить удар о перегородку с помощью сапог, нежели затылка. В лучшем случае внутри все ходит ходуном (…). В худшем - вода бьет ключом через иллюминатор».
Следовательно, Д'Абовилль получает удар при каждом движении впереди и назад. Таким образом, он находится в положении особенного укачивания. Тут далеко до нежности напеваемых колыбельных, и резкость этого засыпания также напоминает поведение детей, которые сильно и в повторяющейся манере бьют себя по голове, выполняя ритуал засыпания. Эти движения являются ранними жестами саморазрушения. Мишель Фэн описывает таких детей, формулируя гипотезу о том, что их движения являются неким видом «интернализации укачивания». Интернализация укачивания, которая приводит, по его мнению, к «идее интериоризации успокаивающего возбуждения» этого укачивания, что «в своем осуществлении аналогично чистому инстинкту смерти».
Существует также согласно М. Фэну, разница между «укачиванием, которое имеет целью при помощи этого специфического возбуждения, добиться снижения возбуждения до самого низкого уровня», и движениями битья себя по голове, которые «направлены на то, чтобы добиться физической боли, что, безусловно, связано с формой первичного мазохизма».
Это различие не всегда бывает легко установить. Самоуспокоительный прием, особенно в его самых аутоагрессивных формах, может содержать до возврата к спокойствию, вначале, загрузку возбуждения (мышечные судорога и напряжение в примерах с ударником Рокки и с одинокими гребцами). Она может доходить до ощущения физической боли, и даже возможно до ощущения «по ту сторону физического страдания», граничащего с удовольствием.
Самоуспокоительный прием кажется мне, таким образом, скорее сопоставимым с механизмом в два хода, содержащим один ход разъединения, приоткрывающего действие связанных влечений и другой ход - связывания их вновь. Но эта активность не является психической активностью и, поскольку она ею не является, она является поведенческой.
Именно качество интериоризированного укачивания придает успокаивающим приемам их более или менее оператуарный вид, по мнению Мишеля Фэна. Следуя этой идее, может существовать некая личная связь с укачиванием, отмеченная матерью или, скорее, цензурой матери, вновь ставшей любовницей. Цензура, определяющая существование движений регрессии, дающих место активности мышления, в противоположность регрессии, остающейся строго поведенческой, и проявляющейся на уровнях перцепций и моторики.
Другими словами, каждый индивид имеет персональную связь с материнским укачиванием, несущую отпечаток его двойной природы. Мать, укачивая своего ребенка, передает, как подробно объяснил М. Фэн, то, что идет как в направлении смысла жизни, эротики и влечений самосохранения, но так же является и манифестацией инстинкта смерти. Когда главенствует последний аспект, то повторяющееся поведение, являющееся его наследником, имеет тенденцию к замещению собой мышления.
Что остается от этой мысли? Каким является, например, способ мышления Рокки, когда он бьет по ударникам, один, часами, в то время как, насколько я могу судить, у него нет особо развитой активности мечтаний?
Известный велосипедист Джино Бартали развил технику езды, при которой он разъединял, прыгая, толчок педалями каждые десять кругов. Следовательно, ему надо было все время считать, что, похоже, приводило его психику в то же состояние программирования, автоматизирования и повторения, как и его ноги.
Мне кажется, что мышление ударника должно имитировать немного ту же модель.
Что касается Жерара Д'Абовилля, «автоматизм» и «повторение» являются довольно слабыми словами, чтобы говорить об активности, которая состоит в том, чтобы делать семь тысяч гребков веслом в день на десять тысяч километров из расчета семнадцати гребков в минуту. Такая моторная запрограммированная физическая активность может, как представляется, сопровождаться аналогичной активностью мысли, позволяя осуществиться некоторому автоматическому пилотажу. Он пишет: «Все время тот же припев, постоянно тот же ритм метронома (…), тело вибрирует как машина, и ум функционирует подобно калькулятору. Он делает все подсчеты».
Это способ мышления, состоящий, например, как его применял Д'Абовилль, в том, чтобы назначать себе краткосрочные цели, такие как: «Пройти треть пути маршрута. Дойти до второй части. До трех четвертей. До 9/10. До 99/100. И так далее».
Таким образом, проходит то, что он называет: «Это другое время, где минуты складываются в часы, часы в дни, дни в месяцы».

Возвращаться издалека

«Другое время» похожее на вечность, «другой мир похожий на ад», можно было бы подумать, что именно от смерти одинокий гребец претендует на возвращение.
Смерть, «The Death», Рокки ее напишет позже жирными буквами на своих куртках и джинсах, когда он сможет дать ей имя и играть с репрезентациями, данными по ее поводу символикой тяжелого рока. Пока что она является этой силой, инстинктом смерти, которая преображает его в запрограммированную машину, как она это делает с одиноким гребцом или при укачивании младенца с бессонницей.
Ударные инструменты для Рокки равны поиску укачивания. Безусловно, с меньшими нюансами, нежели те, которые находит в укачивании одинокий гребец, иногда тихом, мягком и сексуализованном, как то, которое предоставляет море в ясную погоду, а иногда в плохую, как та, что спровоцирована бурными десятиметровыми волнами. Спокойный или бурный, поиск смерти является ее составляющей, поиск «большого сна», как говорит М. Фэн, чтобы обозначить идеал оператуарного сна, добытого оператуарным укачиванием.
Это свойство присутствует в большом числе самоуспокоительных процедур, и именно поэтому, его отнесение к укачиванию кажется мне неизбежным тогда, когда мы говорим о данных процедурах. С одной стороны потому, что такие самоуспокоительные процедуры, похоже, осуществляют его продление или субститут, с другой стороны, потому что двойное послание материнского укачивания, эротическое послание и манифестация влечения к смерти, находится в самом центре этих процедур.
Мысль М. Фэна относительно интериоризации качеств укачивания кажется мне важной, так как она иллюстрирует влияние того, что передано матерью. Тем не менее, полезно также учитывать это отнесение к укачиванию в более глобальном контексте сенсорно-моторной активности индивидуума. Модель укачивания позволяет понять, как каждый младенец строит себе, в обменах со своей матерью, нечто вроде личного сенсорно- моторного кода. Этот отбор оставляет свой отпечаток на поведение, являющееся потенциально самоуспокоительной процедурой, которая будет использована в случае необходимости, если ментальная регрессия не сработает.

Крах фантазма быть успокоенным матерью и самоуспокоительная процедура

Успокаивать самого себя значит играть с самим собой в дочки-матери. Мать в себе укачивает ребенка в себе и говорит ему, что «во всем этом ничего страшного нет». Но эта фантазматическая деятельность является более или менее действенной. Самоуспокоительная процедура, нечто вроде действия самоукачивания, используется тогда, когда имеется крах или недостаточность фантазма успокаивающей матери. В то время как две части двойного послания материнского укачивания связаны в успокаивающей мысли, они развязаны в самоуспокоительном акте. За неимением психической связи, реализованной через фантазм, самоуспокоительная процедура пытается все-таки установить связь, но на сей раз на поведенческом уровне, между эротическим и смертоносным аспектами влечений. Несмотря на это данная процедура не сохраняет отметку влечений, распутанных в психическом плане, и в том, что нас здесь интересует, «чистую культуру инстинкта смерти».
Следовательно, речь идет о том, чтобы физически, телесно, обнаружить вновь в материальной реальности, с помощью перцепции и моторики, материнское укачивание, которое не оставило места для психической интроекции удовлетворительного качества.

Одинокий процесс (процесс проводимый в одиночестве)

Тот, кто использует самоуспокоительные процессы, находится в состоянии регрессии на уровень поведения, в противовес регрессии, вызывающей активность мысли. Это состояние идет рука об руку с отсутствием возможности общения и вербализации. Как в случае с Рокки и с одиноким гребцом. Иногда бывает сложно установить связь в общении с тем,
кто находится в полном самоуспокоительном [навязчиво] повторяющемся поведении. Родители детей, которые бьются головой, регулярно об этом говорят.
Свидетельство другого одинокого гребца показывает, на мой взгляд, что случается, когда не происходит опустошения мысли, и когда реляционная коммуникация восстанавливается. Речь идет о рассказе Ги Лемонье, который едва не потерпел неудачу во время попытки переплыть Атлантику на веслах в 1987 году: «Страх приходит в первую ночь. Ты не спишь, ты лишь прислушиваешься к шумам (…) Во время пятидесяти шести дней нахождения на море я провел тридцать ночей, слушая возможный шум грузового судна. Глухой, приглушенный и отдаленный шум. Я садился за весла, и ждал, чтобы шум приблизился. Это изматывает нервы». Лемонье также говорит следующее: «Ты размышляешь, ты себя анализируешь, ты думаешь о тех людях, которым ты причинил зло, ты открываешь себя таким, какой ты есть. Любая мелочь становится странным образом важной, ты делаешься сверхчувствительным, ты смеешься или ревешь из-за пустяка. Ночью я слышал голоса. Мне казалось, что я схожу с ума. Я выходил с электрической лампой. Я стал плакать, когда я узнал, что смогу связаться со своей женой по радиосвязи. Затем ты ревешь по пустякам, из-за заката солнца, например».

Вот рассказ потерянного человека. Рассказ, возможно содержащий некоторые причины его неудачи. Ги Лемонье описывает свою невозможность отключиться, можно было бы почти сказать невозможность осуществить нечто вроде реляционного аутизма, неспособность больше ни чувствовать, ни думать, во всяком случае, не думать об отношениях вместе с их аффективной нагрузкой. Худшим врагом одинокого гребца, надо признать, является он сам. Его провал состоит в том, что ему не удается, несмотря на отдаленность всех людей, ввести себя в психическое состояние, близкое к расщеплению, и может быть еще более близкое к оператуарной жизни.
Отсюда следует перцептивная сверхбдительность, направленная на опасность, которая объектализируется и вызывает тревогу. Эта опасность принимает объектную форму грузового судна в ночи. В этом смысле, безусловно, существует разница между тем, что чувствовал Лемонье и более смутным состоянием страха-отчаяния человека, который стоит перед задачей помогать самому себе перед стихиями. Эта разница хорошо проиллюстрирована венгерской поговоркой, в которой Ференци усматривает эквивалент Фройдистской теории фобических страхов: «Страх бывает предпочтительнее ужаса».

Поиск чувства страха не входит во все само успокоительные процессы. Он присутствует в тех, которые говорят больше о травматофилии. То, на что нацелен страх - это страдание. Как цена, которую следует заплатить для того, чтобы, наконец, обрести ускользающее чувство безопасности. Некоторые люди как, например, Титуан Ламазу, одинокий навигатор, настаивают на этом страхе, с которым начинаешь жить, и который учишься любить и приручать, совладение с которым приносит «успокаивающее блаженство». Приручение страха, которое состоит в том, чтобы соотносить его с опасностями, кроющимися в окружении, можно понять, как защиту против ужаса непредставляемого травматизма и как попытку придать ему форму, дать ему имя.

Разновидность зависимости

Ламазу также упоминает о компульсивном влечении одинокого гребца к повторению своего опыта и к тому, чтобы вновь отправиться на поиски страха и на успокоении оного. Он говорит о нем, как наркоман говорил бы о наркотиках.
Для Фредерика Герэна, одинокого гребца: «Грести быстро стало подобно наркотику (…) ужасающему, и незабываемому, так как у тебя нет выбора ».
То, что позволяет приблизить травматофиллический процесс к акту токсикомании, так это то, что обе данные техники соответствуют регрессии к поведению и обе успокаивают, не принося удовлетворения. Однако нельзя уподоблять самоуспокоительное поведение адекватному образу действий.
Мне кажется, что отношение к инстинкту самосохранения является сопоставимым, и что можно было бы говорить почти о «перверзии» последнего в обоих случаях. Я отсылаю здесь, не вдаваясь в подробности в рамках данной работы, к понятию «нео-нужд» Д. Брауншвейга и М. Фэна, нужд, чей насущный характер, вызванный инстинктом самосохранения, обнаруживается в отношении зависимости (1975, стр. 264).
Мы часто замечаем у детей, которых мы консультируем в IPSO, как влияние определенного типа родительского послания ведет к развитию особенного влечения к тому или другому процессу возврата к спокойствию. Определяющим является способ, при помощи которого родительское влияние способствует или ингибирует развитие того или иного эротизма. В последнем случае он заменяется определенной позицией, требуемой ребенком со стороны своей матери, чтобы она действовала некоторым образом. Это требование следует понимать как отметку зависимости от матери в качестве реального внешнего объекта, тогда как внутренняя репрезентация этого объекта потерпела большую или меньшую неудачу.
Пример: малыш двух с половиной годиков, обследованный по поводу экземы. У него наблюдается моторная гиперактивность, и он находится в постоянном движении во время консультации. Он сосет пустышку, которую родители систематически ему давали каждый раз, когда он начинал сосать свой большой палец. У них было предубеждение, что сосание большого пальца вызвало бы деформацию нёба, что побудило их очень рано это ему запретить. Также можно было констатировать, что ребенок садился на колени к своей матери лишь тогда, когда полностью истощался. Мать мало с ним разговаривает мало, и отношение, которое она предпочитает с ним иметь - это ходьба. Ребенок пытается вновь обрести спокойствие через истощение, вызванное моторной активностью, и требует отношения, основанного на моторной активности, что соответствует, впрочем, предпочтениям, навязанным ему матерью.
Нео-нужда, созданная, таким образом, у ребенка, как видно, образуется в ущерб установлению аутоэротизма.
Другой пример: Малыш тринадцати месяцев, страдающий спазмом всхлипывания. Во время консультации он проявляет моторную гиперактивность, держащую его постоянно в движении. У него обнаруживается опережение в моторном развитии. Он не успокаивается ни на коленях у своей матери, ни на коленях отца. Мать, не очень-то нежная, берет его на руки лишь, когда он подает признаки усталости, так как консультация имеет место в час его обычного послеобеденного сна. Как они его успокаивают дома? У ребенка имеется предпочтение к музыке, и его укладывают спать с ее помощью. Для этого широко используются музыкальные шкатулки и всякого рода музыкальные предметы, приводящиеся в действие при помощи веревочки или заводного механизма. У родителей всегда есть с собой такой предмет. Они пришли на [консультацию] с радио для детей, и наблюдается возвращение к спокойствию, когда к уху ребенка прикладывается это громко кричащее радио. В остальном консультация подтверждает тот факт, что отношение с матерью не является успокаивающим, и что лишь возбуждение, похоже, может действительно успокоить этого ребенка.
Этот пример, возможно, показывает то, что могло бы быть преформой будущего токсикоманического использования музыки. Случай этого ребенка ставит другую проблему, а именно проблему конституции системы противо- возбуждений, настолько особенной, что она могла бы привести к травматофилии.

Добровольный травматизм

В своей манере, Рокки также ищет травматизма, когда он производит звуки, которыми он наполняет свою голову. Таким образом, он вызывает повторение той аварии, и таким же способом он держит ее на расстоянии и удаляет из своих мыслей.
Иногда, один процесс может заменять другой, только бы он оставался на поведенческом уровне. Одинокий гребец Фредерик Герэн хорошо это освещает, когда он объясняет, к какому заменяющему средству самоуспокоения он прибегнул тогда, когда он не смог использовать в этом смысле весла. Его на самом деле несло по течению безо всякой возможности действия: «По истечению четырех дней невозможности встать на якорь, - пишет он, - чтобы избежать того, что меня занесет в плохом смысле этого слова, я каждый день выходил и кричал что было сил, чтобы высвободить ту энергию, которая была во мне».
Данные слова, как видно, подчеркивают экономический аспект и необходимость найти другой поведенческий путь выхода (и поддержания) напряжения.
Рассказ добровольно потерпевшего крушение Алена Бомбара напоминает симптоматику травматического состояния. Он также описывает свой опыт как возврат из ада, но ад продолжился для него и после его возвращения. Известно, что он долго страдал депрессией, но также и соматической дезорганизацией. Бомбар рассказывает, что в течение пяти лет у него сохранялось физиологическое расстройство желудка, и особенно, что он навсегда потерял свои способности к засыпанию. Он также поясняет, что познал период отказа от борьбы за жизнь и смирения со смертью перед тем, как пережил последний и решающий приступ выживания. Повсюду в его рассказе царит отчаяние.
По его мнению, именно опыт добровольного крушения является причиной травматизма, изменившего все. Тот опыт, который травматический невроз закрепил в повторении. Но это объяснение Бомбара исключает все, что предшествовало его авантюре, а именно мотивы, которые могли привести его к тому, чтобы подвергнуть себя такому травматизму.
Я не думаю, что травматическое состояние тех, кто превращается в машину для повторяющейся гребли, является лишь последствием опыта одиночного плавания. В определенном числе случаев она [повторяющаяся гребля] должна предшествовать этому опыту, чей смысл существования в том, чтобы найти объект – во враждебном окружении – для предшествовавшего страха диффузного отчаяния [чтобы безобъектное отчаяние стало объектным].
Отчаяние, описанное Бомбаром, это состояние архаичного страха, к которому стараются приблизиться те, кого манит этот вид подвигов, спортсмены выживания и экстремалы. Они хотят побороть и изгнать Hilflosigkeit, «состояние беспомощности» в переводе Ж. Лапланша. Чтобы показать, что дойдя до края, когда уже ничего нельзя сделать, чтобы помочь себе, это все-таки оказывается возможным, несмотря ни на что. Спортсмены экстремалы может быть находятся на пути к тому, чтобы идти по стопам их некогда безвыходных страданий, переходя к очень архаичным расстройствам, дабы попытаться их отвести.
Также и процессы самоуспокоения являются необходимостью, навязанной отчаянием, а не объектным страхом. Оправданием их приведения в действие всегда служит неинтегрируемое перевозбуждение, скрытый травматический невроз, который может, кстати, касаться лишь какого-то сектора психической деятельности.
Существование процессов самоуспокоения является следствием недостаточности конституции психической системы защиты от отчаяния и провала материнской функции смягчения страха своего ребенка. Они соответствуют неспособности матери помочь своему ребенку переносить ее исчезновение, что ведет к усилию процесса самоуспокоения для того, чтобы поддерживать восприятие.
По-моему, процесс самоуспокоения есть нечто вроде эрзаца игры с катушкой, как раз, потому что он не смог установиться и позволить сохранение следов присутствия матери.

Связь между смертью и эротизмом

Пример с Рокки позволяет рассмотреть процесс, ведущий к изменению его самоуспокоительной процедуры, и способ, при помощи которого осуществляется смена через ментализацию.
Он начинает в своей картотеке клеить фотографии обложек дисков и вписывать названия групп. Так как музыкальное удовольствие у него всегда кажется вторичным, то он, похоже, получает удовольствие от характера спровоцированных образов и названий, которые он афиширует, и, показывая их мне, он желает, чтобы и я разделил с ним его удовольствие.
Названия этих групп тяжелого рока и иллюстрации отображают практически единственно тему смерти. Вот некоторые красноречивые примеры данных названий: Смерть, Могила, Суицидальные Тенденции, Скелет, Разрушение, Жертва Семья …
Рисунки изображают скелеты, головы мертвецов, покрытые касками, и живых мертвецов. Разлагающиеся трупы выходят из могил с угрожающим видом, и иногда они выходят из ада.
Рокки демонстрирует большую искусность в перерисовывании данных персонажей. Он приносит мне свои рисунки, однако может сказать о них немного. Зато, он все более и более себя определяет через социальную идентификацию с группой. Он называет себя «тяжеловиком», то есть любителем тяжелого рока, и ищет встреч с другими тяжеловиками, узнаваемых по знакам на одежде и, особенно, по надписи на джинсах и куртках названий музыкальных групп. Принимая во внимание, что означают эти названия, Рокки становится чем-то вроде человека-сэндвича смерти.
Позже связь с аварией сможет быть частично сформулирована. Я ему покажу, как эта связь устанавливается с репрезентациями смерти в фантасмагории тяжелого рока. На данной стадии, интерес, проявленный им, к самым садистическим фигурам, является знаком того, что инстинкт смерти смешивается с эротическим влечением. Таким образом, открывается выход для выражения эдиповых желаний.

«Шоу ужасов»

Рокки все больше интересуется фильмами ужасов. Он увлечен фильмом «Байки из склепа», снятый Стивеном Кингом. Случилось так, что я его тоже видел, и могу констатировать точность его рассказа, когда он мне его пересказывает. Это история одной женщины, которая только что рассталась со своим любовником, и она едет с бешеной скоростью, чтобы вовремя приехать домой и не вызвать подозрения у мужа. Она сбивает мужчину на краю дороги, и, думая все время о последствиях своего опоздания, она бросает тело жертвы на месте аварии. Когда она продолжает свой путь, перед ее машиной снова появляется окровавленный человек, и пытается ее остановить. Тогда она его намерено раздавливает во второй раз. Но искромсанный мужчина будет вновь появляться, она снова его раздавливает и так далее. В атмосфере преследования, которая возрастает, он возникает то на капоте, то внутри самого автомобиля. Женщина проявляет невероятное ожесточение в том, чтобы попытаться прикончить этого человека-привидение, постепенно доведенного до состояния отвратительной кровянистой массы, но который никак не умирает. Он, в конце концов, победит в данном состязании.
Я говорю ему: «Авария на дороге с мертвецом, который не совсем мертв…» Я здесь т. о. устанавливаю связь с той аварией, которая случилась, когда ему было три года. Рокки отвечает мне новым пересказом событий, с дополнительными подробностями: у его сестры кровь текла изо рта и из носа, а его мать, поняв всю тяжесть этого состояния, очень за нее беспокоилась. И наоборот, она совсем не беспокоилась за него. Реминисценция этих забытых, вытесненных деталей, на сей раз относилась к вытесняющему воспоминанию.
До этого во время сеансов не было проявлено никакой враждебности к членам его семьи. Сейчас же речь пошла о соперничестве, которое его сталкивает со своим братом, о неприкосновенности ребенка заменителя, представляющего его маленькую сестру. Мы также смогли поговорить о сложности смириться с тем, что он стал старшим после смерти его старшей сестры, и тут разворачиваются различные фигуры эдипова конфликта.
Психотерапия позволяет также обнаружить тот факт, что другие потери [трауры], предшествовавшие аварии, не были оплаканы родителями, в частности смерти детей в их соответствующих семьях. Темы страха перед женским полом и перед угрозой кастрации отделяются от темы смерти в иконографии ужасов. И, как нам подсказывает этот фильм «Байки из склепа», автомобильная авария также может предоставить репрезентацию первосцены, имеющую трагические последствия.
Как это обычно бывает в отрочестве, тема насилия отражает как эхо буйность влечений, усиленную страхом реализации инцестуозных фантазмов и желаний смерти. Травматическое повторение более не принадлежит симптоматике. Оно уступило место очарованию ужасом и страхом, болезненному интересу к разрушению, но обладающему удовольствием от игры, даже если она садистическая, и от вновь «связующей» фикции.
Положение Рокки улучшается во всех направлениях, в том числе в школьном и в социальном. Он находит себе работу, которая позволяет ему купить часть ударных инструментов, о которых он мечтает. Он значительно реинвестирует учебную деятельность, оказывается среди первых в своем классе CPPN, реинтегрирует четвертый класс в нормальную схему и вновь оказывается среди первых. Его родители купили ему мопед, который он водит с удовольствием, и у него начинается длительный флирт с одной девочкой.
В психотерапии появилось удовольствие от вербального обмена вместо пустого и лишенного аффектов разговора, который был ему ранее присущ.
Инвестиция ударных инструментов модифицировалась. Рокки более не является одиноким автоматом, и он начинает тренироваться с другими музыкантами. Теперь он старается играть «с оттенками».
В настоящее время ему шестнадцать лет. Навязчивое желание быть выброшенным через дверцу более не появляется. Похоже, она больше не лежит в основе движений и шума ударных инструментов. Его травматическое видение было инкорпорировано в фантасмагорию, совместимую с ним.
Он носит все атрибуты представителей тяжелого рока, но под завесой фольклора, остаются еще причины для беспокойства по поводу его эволюции. Он начинает на самом деле «барабанить» на конкурсах тяжелого рока, то есть подниматься на сцену, чтобы обрушиваться на публику. Гордость, с которой он мне рассказывает о своем подвиге, не может, однако, меня полностью успокоить. Идет ли речь о новом этапе маршрута инициации, который должен позволить ему пройти отрочество? Мне кажется, что да, но это поведение также содержит следы компульсии к повторению, что все же напоминает о предыдущем периоде. Существует еще, как мне кажется, риск тяги к насильственным актам типа Ярости жизни, где заигрывают со смертью. Эволюция к другим успокаивающим процессам типа токсикоманического или алкоголического также остается возможной. Но аутоэротическая аутоагрессивность, столь сильная у него, дала место более реляционному садомазохизму, проявляющемуся при акте прыжка на публику. Будучи мазохистом, он жертвенно бросается в толпу, и в то же время, будучи садистом, он становится опасным снарядом для тех, кого он может раздавить.

Игра со смертью

Этот фрагмент психотерапии Рокки показывает реинтеграцию в игре по связыванию-развязыванию репрезентаций в психическом аппарате, пораженного сектора, удержанного вне работы по обработке, и функционирующего до того согласно модальностям травматического невроза.
Ударные инструменты оказались самоуспокаивающим процессом, позволившим установить грубую связь, размещенную на перцептивно-моторном полюсе травматической перцепции. Каждый удар палочкой Рокки по барабану был повторением удара и грохота аварии. То есть это было повторением травматизма, через движение «репрезентирующее» аварию, не давая, однако, при этом действительно символической репрезентации. Позже, когда осуществилось развертывание символизирующей деятельности мысли, смерть поменяла свой статус. От действия инстинкта смерти на психику до игры с идеей смерти, которая, наконец, установилась, а прошедший путь является траекторией смешения влечений, сопутствующей реорганизации отрочества.
Бесчисленные удары палочкой как будто повторяют гребки одинокого гребца. Каждый из них реализует связывание и развязывание, смешение и распутывание. Эта работа осуществляется в теле в перцептивном и моторном регистре, как субститут деятельности связывания и развязывания связей репрезентаций, в психическом аппарате отсутствующих. Тело управляет смешением и распутыванием именно потому, что эта игра с влечениями происходит не в психике. Тело превращается в машину, которая мыслит машинально, в оператуарную машину, с двойной функцией по изгнанию возврата травматической перцепции и ее укрощению. В случае с Рокки самоуспокоительный процесс принимает другое измерение, когда травматическое возбуждение находит связи на ментальном уровне, что проявляется через применение садистических образов.
Впоследствии ментализация становится более очевидной. Удар палочками приобретет более символическое значение. Он будет обозначать и конденсировать вместе с травмирующим возбуждением, проистекающим из автомобильной аварии, другие травмирующие события, но уже связанные с психическими репрезентациями. Шум ударных инструментов загружается другими сценами, как то ссора родителей после аварии, как и возможно, сцена их примирения, материализованного в маленькой, замещающей сестре. Это также шум, который бьет тревогу и по поводу угрозы кастрации. Все эти темы получают психическую репрезентацию, что позволяет найти другие возможности для возврата к спокойствию. Можно считать, что такая эволюция показывает, что система противо-возбуждения становится способной преобразить внешнее возбуждение в сексуальное возбуждение.

Самоуспокоительные приемы, заменяющие аутоэротизм
(самоуспокоительные приемы и отрочество)

Каков эффект пубертата и изменений в отрочестве, оказанный на самоуспокоительные приемы? Чтобы ответить на данный вопрос, следует несколько уточнить ситуацию самоуспокоительного приема по отношению к аутоэротизму.

Не все аутоэротизмы являются самоуспокоительными приемами. Фройд, в работе «Три эссе», придает аутоэротизму существенное сексуальное измерение в общей теории, где вначале делаются отличия между сексуальными влечениями и влечениями самосохранения.
Введение влечения к смерти в работе «По ту сторону принципа удовольствия» придает Эросу характер силы связывания, объединения, силы жизни. Аутоэротизм является силой жизни, но которая тянется к удовольствию, удовлетворению, к нулевому уровню возбуждения. Аутоэротизм имеет двойную природу. Он настолько же является удовлетворением, насколько и возбуждением.
Аутоэротизмы являются продолжением материнских забот, вписываясь, как работа над внутренними и внешними границами, над дифференциацией Я и объекта. Они трудятся над установлением чувства непрерывности, несмотря на прерывность материнских забот, из-за их присутствия и их отсутствия. Таким образом, они представляют собой систему противо-возбуждения, позволяющую осуществить контр-инвестицию.
Лишь компульсивный аутоэротизм бывает успокаивающим, так как он приносит разрядку, но не удовлетворение. Самоуспокаивающие приемы не дают удовлетворения. Они, по мнению Мишеля Фэна, «истощают ментальную жизнь, точно так же как они блокируют постоянные эффекты событий» (1992). Прибегание к успокаивающим приемам происходит от необходимости избегания нового проявления травматического события. Эти приемы, следовательно, необходимо понимать как остановку в и через повторение.
Самоуспокоительные приемы являются поведением, которое также следует понимать как средство воздействия на отношение с объектом, когда средства психической ментализации не достаточны.
Подменяя аутоэротизм, они реализуют форму привязанности к внешнему объекту, так как внутренний объект так и не стал репрезентированным. Следовательно, они поддерживают перцепцию внешнего объекта вместо репрезентации. Вся игра относительно внутренней и внешней границ, насчет дифференциации Я и объекта, заменяется застывшей игрой, на расстоянии от внешнего объекта, приближенного и отдаленного неопределенно. Процедура является необходимым субститутом и указывает на сильную зависимость от внешнего объекта.
Пубертат обостряет игру дистанции к объекту. Поскольку возможность осуществления инцестуозных желаний становится физически возможной, существует неотложная необходимость найти средства управления отношениями на определенной хорошей дистанции. Если он выходит из детства, не имея в своем распоряжении возможностей смешения эротического либидо и влечения к смерти, если он зависим от присутствия объекта в реальности, подросток оказывается в еще более сложной ситуации.
Откуда и риск усиления самоуспокоительных приемов, используемых как субституты эрогенного мазохизма.
Откуда также и поиск идентификационных защитных опор в окружении, позволяющих дистанцирование в отношении с объектами, перегруженными инвестициями и слишком близкими.
У Рокки они были найдены в трансференциальном отношении психотерапии, с одной стороны, и в группе хард-рокеров, с другой стороны. Группа подростков, исповедующая садомазохистическое поведение, оказывается социальной подпоркой, которая может составить полезный этап перехода к лучшим способностям к внутренним репрезентациям и связям. Такая социальная подпорка позволяет установить социализированный Сверх-Я, за неимением Сверх-Я наследника, эдипова комплекса.
Когда отсутствие интериоризации данного объекта, который остается слишком реальным, является таковым, что различные средства его удержания на расстоянии терпят крах, может быть использовано поведение само-саботирования для того, чтобы попытаться все-таки держать это на каком-то расстоянии. Тогда речь идет о таком поведении, как анорексия, булимия или токсикомания. Филипп Жаммэ подчеркивает ту опасность, которая состоит в том, что это поведение может усиливать друг друга, и, что оно способно воссоздавать то же самое отношение зависимости, которого ребенок избегал в отношениях со своими родителями. «В противоположность объектным отношениям, говорит он, они не обеспечивают никакой нарциссической подпитки и (…) польза от чувства самообладания, которое они придают, имеет выход лишь в постоянном усилении поведения, в то время как внутренняя пустота и необходимость в объектах увеличивается» (1990, стр.70).
Другими словами, это поведение, [направленное на то], чтобы дистанцировать объект, пытается уничтожить связи с ним, стать действием, лишенным либидо, все более и более механическим, без скрытой фантазматической деятельности.
Мастурбация может, в некоторых случаях, соответствовать поведению такого типа. Все зависит от фантазматической деятельности, сознательной или бессознательной, которая ей сопутствует. Когда речь идет об оператуарном поведении, заменяющем аутоэротизм, то мы вновь оказываемся в регистре самоуспокаивающих приемов. Это регистр применения внешней реальности и перцепции для того, чтобы временно исправить недостатки ментализированной репрезентации.
Невозможность найти удовлетворение в эротическом удовольствии из-за отсутствия развития аутоэротизма идет рука об руку с поиском острых ощущений для того, чтобы получить доказательства жизни. Это изыскание передает невозможность использования галлюцинаторного удовлетворения желания в пользу единственного поиска телесных ощущений при программированной механической деятельности. Именно эти ощущения должны заменить отсутствующие ментальные репрезентации и аффекты. Мышечные и перцептивные ощущения самоуспокоительных приемов являются отличными от тех, что изыскиваются при анорексии, булимии или токсикомании, но для них общей становится эта функция замены репрезентаций и аффектов.

Безобъектный аутосадизм

Поиск успокаивающего возбуждения может граничить с поиском физической боли. Хотя и не принося явных садомазохистических удовлетворений, поиск болезненного мышечного напряжения может являться составной частью целей, намеченных марафонцем, ударником или одиноким гребцом через использование своих повторяющихся движений.
Мне кажется, что здесь можно рассматривать своего рода аутосадизм, но понимаемый в том смысле, в котором Жан Жиллибер (1997) рассматривал этот концепт, то есть формы аутоэротизма, направленной на воссоздание единства на уровне самого тела. Он не соответствует простому возврату к собственной персоне садизма, направленного на объект, что свело бы его к участи влечения, но соответствует скорее Фройдистской гипотезе «безобъектного» садизма, который соответствовал бы «усилиям ребенка, желающего стать хозяином своих собственных членов». То, что Жиллибер называет тенденцией «членения» (в противоположность «расчленения») ребенка, который объединяет свои собственные члены.
Сближая их с этой точки зрения, самоуспокоительные приемы, о которых я говорил, могут быть поняты в двух своих направлениях, как нечто вроде повторяющейся игры, касающейся структуризации внешнего и внутреннего пространства, через ощущения, испытанные мышечным тонусом. Второе направление, объединение, соответствовало бы «членению» по Жиллиберу. Оно вернуло бы гребцу, ударнику, галерщикам любого рода, единство расчлененных кусков предшествующего времени.
Я полностью разделяю эту концепцию саморазрушительного, аутоэротического ритуала, позволяющего, по Жиллиберу, «после исключения «больного члена» (или просто «задетого», «пораженного»), возобновление собирания на куски» (1977, стр. 893). Ребенок, бьющийся головой в момент засыпания, дает такую иллюстрацию, и более обобщенно, садистическое членение мне кажется составной частью приемов поиска спокойствия в возбуждении.
Если самоуспокоительные приемы одновременно являются и возбуждением, и расслаблением, единением и разделением, связкой и развязкой, путаницей и распутыванием, они также способны обуздать расчленение пениса, «члена членов», как говорит Жиллибер, и его воссоединение. Они также слияние родителей в коитусе и их разъединение силой движения ребенка. И в этом смысле, гипотеза Жиллибера об аутосадизме, отвечающем перцепции садистической первосцены, кажется мне разумной. В случае с Рокки повторяющаяся игра по созданию автомобильной аварии означала попытку связывания и обработки одновременно травматической аварии в его трехлетнем возрасте и перцепций отличия полов, коитуса и всего того, что обычно представляется в первоначальных фантазмах и того, что в его случае оказалось вписанным и застывшим в повторном столкновении машин. Бремя травматизма аварии препятствовало формированию первофантазмов. Движение самоуспокоительных приемов – шок от столкновения маленьких машинок и позже ударные инструменты - реализует начало связи и в то же время отключение травматизма. Недостаток психической связи между сексуальностью и жестокостью передается аутосадистическим ответом на восприятие садистической сцены. Именно самоуспокоительное аутосадистическое движение заставляет действовать в теле связывание влечения к смерти с эротическим влечением. Действие, одновременно активирующее возврат к примитивному единству мать-ребенок и, наоборот, дифференциацию, а также сочетание комбинированных родителей и их разъединение. Действие господствует там, где вытеснение было слабым. Само успокоительный прием заменяет собой невозможный фантазм наслаждения оргазмом: поиском успокоения.
«Самостоятельно успокаиваться» не эквивалентно тому, чтобы «самостоятельно наслаждаться». Возврат к спокойствию это всего лишь разрядка, отличная от наслаждения, состоящего из разрядки и еще из удовлетворения. Самоуспокоительный прием борется с возбуждением через периодический возврат к состоянию невозбудимости, которое длится недолго.
Самоуспокоительный прием путает возбуждение с окружением. В качестве субститута вытеснения, он помещает в окружающую среду то, что должно было бы быть вытесненным, автомобильная авария для Рокки, другие травматизмы для одиноких гребцов. Окружение, ставшее т.о. враждебным, является местом возврата не чего-то вытесненного, а нерепрезентированного травматического восприятия, которое выражается в диффузном страхе, в тоске и в ужасе. Этот возврат занимает место возврата вытесненного, и именно сенсорность и тело занимают место системы противо-возбуждения.
То, что кажется мне наиболее характерным для способа, при помощи которого трактуется окружение в приведенных примерах, - это чрезмерность, прежде всего. Роки наполняет свое окружение чрезмерным шумом. Одинокие гребцы ищут чрезмерность [безграничности] океана. Этот поиск чего-то гигантского, колоссального, это изыскание искаженного пространственно-временного отношения противоречит мере принципа реальности. Затронуты все понятия времени и пространства, в том числе понятия расстояния от внешнего или внутреннего объекта, и все происходит так, как если бы окружение должно было бы подчиниться той концепции, которую себе представляет о нем Я-Идеал по Пьеру Марти. Напомним, что, по его мнению, «Я-Идеал представляет собой чрезмерность», и что «извне это чувствуется как ощущение всемогущества субъекта по отношению к себе самому, а также вероятно и по отношению к внешнему миру» (1990). Такое отношение к миру не является продуктом ментализированной психической активности. Оно не является ни отпрыском вытеснения, ни продуктом интериоризации, ни манифестацией Сверх-Я. Я-Идеал, по мнению П. Марти, «свидетельствует о состоянии, лишенном нюансов требовательности субъекта по отношению к самому себе, без возможностей адаптации к внешним обстоятельствам, иным, чем те, что характерны для «оператуарной» реальности» (1990, стр. 47).
При таких условиях, самоуспокоительный прием поставляет моторное и перцептивное средство поскольку ментальная деятельность в виде регрессии, имеющей адаптивное направление развито недостаточно. Нет ни саморазрушения, ни самонаказания Сверх-Я по отношению к Я. Его аутосадистический аспект скорее соответствует предшествующей фазе садомазохизма, довод которой Марти находит во второй фазе анальной стадии Абрахама. Это аутоэротическая фаза «предшествующая двойному возвращению, дающему выход садомазохизму», пишет П. Марти в работе «Индивидуальные движения жизни и смерти» (1976, стр. 92), фаза «во время которой субъект наслаждается «влечением превосходства», развитого на нем самом». Фаза, которая соответствует, как справедливо отметил Жиллибер, аутосадистическому аутоэротизму.
В их критическом споре о концепции аутосадизма, Д. Брауншвейг и М. Фэн считают, что мнение Ж. Жиллибера гармонирует с тенденцией создать единое целое, отмеченной Фройдом по поводу сновидения. Это тенденция к воссоединению, следовательно, которая, по их мнению, «сыграет свою роль в организации передачи нервного импульса, соединяющего пост-пубертатные следы с мнезическими следами инфантильной сексуальности и вовлекая, кстати, в это движение ресексуализированные элементы периода латентности» (1997, стр. 994). Этот пункт кажется мне существенным. И отрочество Рокки дает нам такой клинический пример. Оно отмечено тенденцией к соединению в одно целое, могущее, наконец, быть интегрированным психически, всех допубертатных травматизмов и пост- пубертатной проблематики.

Однако - и Д. Брауншвейг и М. Фэн здесь расходятся во мнении с Ж. Жиллибером - аутосадизм не играет роль только лишь в формировании комплекса кастрации. По их мнению, он также задействован и при расщеплении Я, которое является механизмом отрицания кастрации. Они пишут: «Расщепление Я приводит к связыванию и даже к воссоединению во внезапном подъеме двух противоречивых предложений. Расщепление Я воссоединяет то, что было расчленено» (1997, стр. 995).

Это точка зрения, проливающая свет на позиции, определяя аутосадизм, как субститут эдипового аутоэротизма, то, что концепт Жиллибера недостаточно разграничивал. Итак, я думаю, что само успокоительный прием можно считать приемом «воссоединения расчлененного».

раздел "Книги"