Пьер Марти, Мишель де М'Юзан (M'Uzan), Кристиан Давид.
Психосоматическое исследование. СЛУЧАЙ 5
Г-н Жильбер С.
Садитесь и рассказывайте.
Что вы хотите, чтобы я Вам рассказал, доктор? Я очень нервный, я эмоциональный.
Да…
Я не знаю, что вам сказать…
Ну, вот, это… что Вы хотели сказать? [когда сказали]: «Я очень нервный, я эмоциональный»… к примеру, сейчас, что сейчас происходит?
- Исследователь [l’investigateur] был предупрежден о том, что больной страдает стенокардией.
- Во время интервью [l’entretien] присутствовал и кардиолог.
В связи с появившейся эмоцией пациента, а также с учетом тяжести его синдрома, психоаналитик пытается обеспечить быстро, насколько это возможно, контакт с пациентом, поэтому проявляет большую, чем обычно, инициативу, рассчитывая, что это откроет дорогу к внешней разрядке [пациента], и по возможности поможет избежать того, чтобы соматическая инвестиция оставалась единственным путем эмоциональной экспрессии.
Ну, ладно, у меня сердце бьется…
Да, и что же это значит?
Я впечатлен приходом к Вам.
И как это выражается?
Мне тяжело дышать, мое сердце бьется.
В основном это выражается в том, что ваше сердце бьется?
Да, да. И к тому же, я еще немного дрожу.
И часто такое с Вами происходит?
Как вам сказать, я не знаю… Нет особых случаев для этого. Когда что-то не получается на работе или еще где-то, я раздражаюсь, я злюсь.
То, что пациент говорит о своей злости, указывает без сомнения на наличие агрессивной трансференциальной реакции, что, разумеется, необходимо вскрывать [аналитику] без остатка.
Вы очень злобны?
Я завожусь достаточно часто.
Что Вы называете «особыми случаями»?
Сегодняшний случай.
В чем же особенность случая?
Я впервые нахожусь на подобном мероприятии.
Да, и что же вас беспокоит во время подобного «мероприятия»?
У меня сердце, коронарные сосуды, которые меня беспокоят.
Да, сейчас, здесь?
Да.
Это потому что много людей, как Вы думаете?
Я не знаю почему.
Вы не знаете почему. Наверняка это эмоциональный фактор, прежде всего.
Да, я так думаю.
И Вы также говорите, что когда что-то не получается на работе…
Да, я Вам сказал, я завожусь из-за ерунды.
Да, к примеру?
Я не знаю, как Вам объяснить…
Хорошо, в чем состоит Ваша работа?
Несмотря на видимую угрозу, приступ стенокардии предотвратить не удалось. Исследователь понял, что приступ не миновать, но он попытался снизить его интенсивность, для чего попытался увлечь пациента еще до приступа разговорами на тему о его работе. Во-первых, потому что у пациента уже был трансференциальный намек, а во-вторых, потому что он подумал о том, как это часто происходит у больных с этим синдромом, что у него работа может быть достаточно сильно аффективно инвестирована.
Я являюсь представителем прессы.
Вы являетесь представителем прессы. И ваша работа состоит в чем?
Ходить продавать фотографии для журналов, фоторепортажи.
Значит?
… о событиях в Алжире, о войне в Конго.
Где Вы берете фотографии, которые Вы продаете?
Постоянные интервенции исследователя имеют две цели: первая – позволить пациенту передохнуть [répit] настолько долго, насколько это возможно; говоря много и в сжатом ритме он позволяет ему несколько дистанцироваться от своих эмоций и позволить немного справиться с возникшей ситуацией [новых отношений]. Вторая цель в том, чтобы вовлечь его не только в разговоры на избранную им тему в профессиональной области, но более точно, о его эффективной деятельности в этой области. Такая тактика зиждется на теоретической основе, которая ведет к тому, чтобы способствовать фантазмам действия (мы вправе здесь предполагать наличие ментальной жизни «оператуарного» типа, при котором фантазмы такого типа – это единственно существующие фантазмы) и соответственно, без сомнения отдалить его от конфликтных ситуаций. У репрезентации конструктивной деятельности больше шансов вырвать пациента из пассивной ситуации, в которой он оказался в связи с исследованием, и которое, как мы видели, для него особо травматично.
Мы отправляем репортеров во все концы света.
Значит, это Вы руководите всеми репортерами?
Нет. Есть ответственный за репортажи, ответственный за новости; как только репортеры возвращаются, мы выбираем лучшие фотографии и нас двое, имеющих обязанности ходить и продавать их различным журналам.
Наверное, потому, что у Вас независимое предприятие?
Агентство, пресс агентство.
Значит, Вы выполняете срочную работу?
Да, мы всегда ограничены в сроках.
Всегда?
Да, приходится всегда бегать. Когда шеф просит у вас фотографию, она должна уже быть перед вами.
А что он заранее знает, что у Вас уже есть фотографии?
Он нас спрашивает, если они у нас есть.
К примеру?
Ну, я не знаю, если им нужна фотография какого-то человека, которой нет под рукой, они звонят в агентство, чтобы узнать, нет ли ее у них.
Много таких агентств?
О да! В Париже их шесть или восемь.
Итак, значит, журналы звонят агентствам?
… чтобы получить фотографию генерала Де Голя, где он запечатлен с особой выправкой или генерала Массю или какого-нибудь министра.
Потому что у вас есть резервы?
Да, в архивах. Нужно искать, вытаскивать фотографии очень быстро, проследить за их доставкой или доставить самому.
Следовательно, у вас много сложностей.
Ах! Иногда работа не идет вообще или не идет так быстро как надо, тогда раздражаешься на работников лаборатории…
Лаборатория принадлежат Вам?
Да, да…
(Пациент демонстрирует уже некоторое время возрастающее возбуждение: он обильно потеет и, похоже, стеснен).
Что происходит?
Извините меня, доктор, мне надо принять таблетку.
(В фебрильной атмосфере пациент роется в своих карманах, затем встает, чтобы продолжить поиск. В конце концов, он находит сосудорасширяющие таблетки, быстро вытаскивает одну из них, кладет в рот, разгрызает и тем самым успокаивается. Какое-то время он прячет свое лицо руками; он вздыхает несколько раз, затем опять открывает свое лицо. Он предстает вновь намного спокойнее и безмятежнее).
Поскольку все маневры аналитика оказались неудачными, он решает хранить тишину и неподвижность. Он, в конце концов, чувствует себя вправе позволить затопленному пациенту вернуться к своему обычному состоянию с помощью лекарства. Необходимо отметить движение пациента, который пряча свое лицо, таким образом, изолируется от присутствующих, по крайней мере, визуально.
Что же сейчас происходит с нами здесь и сейчас?
(Вздохи).
Извините меня.
Это «извините меня» с помощью проективного механизма кристаллизирует агрессивный аспект трансфера. Агрессивная реакция не могла проявиться иначе, как спровоцировать приступ стенокардии. Его извинения говорят о том, что пациент не смог найти свое место в диалоге, что для него равносильно ошибке, поскольку он не сумел справиться с ситуацией, ему не хватило «выправки». Это подтверждает наличие у него чрезмерно выраженной требовательность к самому себе. Чувство опасности, проистекает для него из ситуации пассивности, из которой он не извлекает никакой вторичной выгоды, несмотря на ее кастрационную ценность.
Не за что. Как Вы себя почувствовали, войдя в этот зал?
Мне лучше!
Это началось с самого начала, эта боль?
Ну да, это меня сразу схватило немного, и потом это сразу прошло.
Потом это сразу прошло в коридоре?
Да.
А здесь? Это началось сразу вновь?
Да, это началось вновь через несколько секунд.
Через несколько секунд… Когда я разговаривал с Вами здесь, я Вам докучал?
Нет! Совершенно нет! Совешенно нет!
Как все это происходило для Вас?
Нет, я немного задет, я немного смущен.
В это время пациент показывает свою раскованность, которая до сих пор не наблюдалась. Разумеется, это связано с позитивным трансференциальным движением благодаря облегчению, наступившему по окончании приступа. Похоже, впрочем, что улучшение состояния пациента позволяет ему возобновить легче, непосредственней контакт с аналитиком, как если бы приступ стенокардии сделал возможной некоторую реструктуризацию и обладал, следовательно, какой-то адаптационной ценностью.
Не нужно снимать со счета ни медикаментозное сосудорасширяющее действие, ни возможный эйфоризирующий эффект жевательной активности – символического значения – после принятия таблетки, ни защиту, которую таблетка дала пациенту тем, что немедленно устранила возможность нового приступа, следовательно, дала ему возможность сохранить на какое-то время активное поведение.
Но тогда рассказывая о Вашей работе, что Вы почувствовали?
Абсолютно ничего, я говорил об этом легко.
Вы говорили об этом легко?
О да! Это никак меня не побеспокоило, это меня не смущает.
Тогда в вашей работе, что же Вас так злит?
Ну, когда работа не сделана вовремя или когда отсутствует репортаж, или что-то в этом роде, есть что-то такое в этой работе, что доводит меня очень легко до злости.
И это вызывает злость, как же она проявляется?
Я не знаю, я кричу, меня несет, я как ураган.
Но не вызывает ли это у Вас какие-либо приступы, к примеру?
Почти автоматически.
Почти автоматически? Недовольство…
Недовольство автоматически вызывает у меня приступ.
И тогда возможно, что Вы были недовольны и нами здесь?
Нет, абсолютно нет! Нет, здесь это, скорее всего, эмоции.
Но эмоции могут быть формой недовольства.
Нет, абсолютно нет для этого случая, это не недовольство.
Когда находишься в незнакомой ситуации, несмотря ни на что… это ситуация, которую невозможно спонтанно представить, следовательно, можно быть недовольным.
Нет, здесь я совершенно не недоволен. Не верьте этому.
Вы недовольны лишь своей работой?
Нет, есть и другие вещи также, которыми я недоволен, но что касается неважных вещей, это не страшно.
Да, какие неважные вещи?
Сложно вам ответить, я не знаю, у меня нет примеров, которые бы мне пришли в голову сейчас, я не знаю.
Хорошо. А сейчас расскажите немного о Вас.
До наступления приступа аналитик пытался с учетом трансфера вести разговор в разных направлениях, но смог добиться от пациента лишь агрессивные отнекивания. Отношения между ними кажутся более безопасными, что заставляет ему позволить пациенту самому управлять ходом интервью.
Что вы хотите, чтобы я Вам сказал, доктор?
Хорошо, я Вас не знаю, мне надо вас узнать, для того чтобы в последующем я смог бы вам помочь в терапевтическом плане. Было бы намного лучше, если бы я Вас узнал.
Я не знаю, что вам рассказать. Моя жизнь очень простая. Я выхожу из дома без четверти девять, я возвращаюсь с работы в восемь часов, девять часов, одиннадцать часов, полночь, два часа, три часа утра, поздно ночью, по-разному. Мы зависим от происходящего. От верстки журналов. Мы вынуждены работать каждый день, у нас нет воскресенья, невозможно ничего планировать заранее. Вот и все; моя жизнь хорошо регламентирована. Я ложусь в десять часов, просыпаюсь в семь с половиной утра, если я ничего не принимаю на ночь, типа имменоктала или чего-то в этом роде, я ворочаюсь всю ночь.
Да… Вы ворочаетесь?
И это меня злит, потому что мне бы хотелось спать, но мне это не удается; это меня выводит.
Чтобы показать себя пациент говорил только о своем поведении. (Необходимо отметить, что его ночная сенсорно-моторная пассивность, похоже, для него непереносима). Нет ни малейшего намека на его ментальную активность спонтанную или продуманную. Здесь мы находим характерную иллюстрацию «оператуарного» способа мышления.
В целом, Вы никогда не бываете довольны собой. Вы всегда готовы…
Нет, нет! Я бываю иногда доволен собой.
И что же Вам дает удовлетворение?
Ба! Это в основном, когда мне удается хорошая продажа на своей работе. В остальное время… что Вы хотите, чтобы я вам сказал, я ем, я пью, я сплю…
Но это лишь удовольствие в основном в профессиональном плане.
Да… а также и другие удовольствия: когда я получаю хорошие известия от своего сына, который сейчас служит в Бонне.
Инстинктивная деятельность, по крайней мере, в ее формулировке, похоже, связана на оператуарном уровне. Удовольствие находится в основном лишь в социальном успехе.
Да.
Это меня радует.
У Вас есть сын?
Да, который находится в части с тридцатого апреля.
И у Вас нет других детей?
Нет.
Итак, с кем Вы живете?
Со своей женой и со своей свояченицей.
Ваша свояченица это кто?
Сестра моей жены. Она занимается коммерцией в Путо.
И Вашим сыном, когда он дома?
Моим сыном, когда он дома.
Он скоро вернется?
Увы, нет! Он уехал лишь тридцатого апреля в Алжир…
Да, в итоге сейчас все хорошо.
Интервенция аналитика сводится только к сбору информации. Аналитик пытается развернуть диалог с тех тем, которые кажутся ему патогенными и переориентировать их в более безопасное направление.
Я думаю, что все очень хорошо, потому что он находится на воздушной базе; они на сборах уже шесть месяцев, у них нет никаких контактов, ни с европейцами, ни с арабами, ни с алжирцами, я хочу сказать.
Итак, как у вас появилась идея выбрать такую профессию?
Ну, ладно, это произошло после освобождения. У меня не было работы, у меня был друг, который работал фотографом-репортером, он был директором фото сервиса A.F.P, и он предложил мне начать сначала в качестве водителя военных корреспондентов, затем в качестве представителя; директор предпочел, чтобы я стал представителем.
Да.
И я занимаюсь этим с 1944.
Следовательно, какой-то случай помог вам заняться этим?
Абсолютно, я не представлял себе каким ремеслом заняться; впрочем, многие так же этого не знают.
Да. Следовательно, это и не призвание, и ни…
Нет, абсолютно нет.
А чем вы занимались раньше?
Раньше я был плотником, и потом мне это разонравилось, и тогда я не знал, чем заняться… если вы хотите, представителем-распространителем фармацевтических компаний.
Да.
И потом началась война. Я был на этой «проклятой войне», как и все остальные. Мне посчастливилось не попасть в плен.
Чем вы занимались, когда вы были плотником?
Я не знаю; я видел, как парни работают, какое-то время мне все это нравилось.
Но в каком возрасте?
Примерно в одиннадцать-двенадцать лет. Я начал работать в тринадцать лет, и был плотником до 1935… и потом это совершенно перестало мне нравиться…
А ваш отец, чем он занимался?
Он был подрядчиком на стройке.
И этот путь?
Совершенно нет. Его убили на войне 1914-18. Об этом не было и речи. Мы жили в Реймсе, я не знаю, известно ли вам, что там происходило, но все было разрушено, у нас больше ничего не было.
Сколько вам тогда было лет?
Когда началась война, мне было шесть лет.
И тогда, после войны, с кем вы жили? С вашей матерью?
Со своей матерью, да… у меня была сестра, которая умерла от ревматизма сердца, как следствие войны, в 1917.
Какова была разница в возрасте между вами?
Она была старше на восемнадцать месяцев. Ей было одиннадцать лет с половиной, когда она умерла, и мне было десять лет.
Итак, значит, вы жили со своей матерью? До какого возраста?
До тех пор, пока я не женился. Я женился очень рано, как только вернулся из армии, мне было двадцать два года.
Да. И почему вы женились так рано?
Потому что моя жена нравилась мне, и мне хотелось быть немного свободнее.
Вам хотелось быть немного свободнее?
У меня было много свободы, когда я жил со своей матерью, но все же, моя мать принадлежала к старой школе: надо было возвращаться домой вовремя. Но это не для моего темперамента. Меня ужасают эти вещи, всегда одинаковые.
Да…
Всегда делать одно и то же, ходить по одной и той же дороге, это мне не нравится.
Да…
Так, чтобы добраться до своей работы я хожу по разным дорогам, и я выбираю их в зависимости от настроения.
Побег подальше от требовательной матери сравнивается с отказом от одной и той же дороги. В конечном итоге варьирует лишь дорога, но не цель, ибо пациент всякий раз, в конце концов, пребывает в одно и то же место – место своей работы.
Необходимо отметить, что женитьба была им представлена, как желание отдаления от матери. Вероятно, что те же черты (в частности, касающиеся Эдиповой вины, которые мы должны принимать во внимание при бегстве подальше от матери) были абсолютно точно найдены вновь в женитьбе. Дорога, конечно, отличалась, но встреча была идентичной.
Да? А как вы добираетесь? Пешком?
На машине.
Итак, вы меняете путь, как если бы у вас была гамма 5 или 6, которую вы играете.
Да.
Это зависит от чего?
Меня ужасает ходить по тем же дорогам, в те же часы.
Это позволило другим думать о Вас, что вы фантазер?
Не только это, доктор, не только это.
Во всяком случае, и это! В чем вы еще являетесь фантазером?
Я не знаю… у меня иногда появляются идеи, которые приходят неожиданно. К примеру, пер… перед Пантекот (я плохо говорю!). Я хотел поехать к своему сыну, который тогда находился в Германии.
Да…
И тогда доктор М. дал мне 15 дней отдыха. Однако я смог побыть со своим сыном всего лишь три минуты. Меня раздосадовало это. Я спустился к Мулуз, и потом я сказал своей жене: «Вот! Это утомляет меня, я не вернусь больше в Арденн». И я поехал в Кассис! Моя жена пыталась удержать меня. Я ей сказал: «Не беспокойся, если тебе не хочется, я поеду туда сам. Они мне отвратительны».
«Они мне отвратительны», кто?
Ну, все, армия, соседи из Арденн – из того маленького домика, в котором мы жили. «Они достали меня все, я поеду в Кассис», - сказал я себе. Я смог найти хорошего товарища.
Вы смогли найти хорошего товарища.
Отсутствующие отношения с сыном ввели некое чувство преследования и спровоцировали агрессивный импульс. Его жена для него ничего не может сделать: единственное убежище он находит у «хорошего товарища». Необходимо отметить сложность, возникшую после агрессивного проявления.
Да.
У вас есть товарищ?
О! У меня полно… хороших друзей.
Но какого рода? Что вы хотите сказать?
Товарищи, хорошие друзья, с которыми я познакомился на своей работе.
В основном товарищи по работе?
Да.
Итак, вы приехали в Кассис?
И потом я вновь вернулся после этого в Арденн.
В конце концов, после того, как вы легко добрались в Кассис, вы смогли вернуться в Арденн.
Я был 2-3 дня и вернулся спокойно.
Тогда, это всего лишь фантазия о том, что вы взяли реванш?
Да. Она [дорога] длинная, около 3000 километров пути.
Фантазия, связанная с его поведением оценена, и сводится к точной реальности.
Да… она длинная, оказывается…
Для кого-то, кто хочет отдохнуть!
И вам это помогло?
Да. За рулем я себя чувствую очень хорошо.
За рулем вы чувствуете себя очень хорошо. Почему, как вы думаете?
Я не знаю. Когда я за рулем, я доволен.
Когда вы за рулем, что вы довольны. Почему, как вы думаете?
Я не знаю. Я обожаю водить, мне всегда нравилось водить, я не могу вам объяснить. В Париже мне это нравится меньше из-за пробок, но в конце недели и во время отпуска… я еду в Италию.
И без усталости, без приступов?
Без усталости, без приступов.
Похоже, что только когда он находится в движении, он владеет собой, и это его успокаивает. Спокойствие, переживаемое пациентом и во время интервью, позволяет аналитику совершить новую попытку для оценки трансфера.
Хорошо! Как это происходит здесь, с нами?
О! Сейчас я начинаю чувствовать себя более расслабленным.
… Как если бы вы были за рулем.
Точно!
Почему вы более расслаблены?
Вы мне задаете затруднительные вопросы.
Конечно! По-вашему, что же произошло, что вы сейчас стали более расслабленным?
Я не знаю. Я не могу объяснить…
Когда вы туда смотрите, о чем вы думаете?
Я искал объяснение.
Что происходит в вашей голове в это время?
Ничего… ничего не приходит мне в голову.
Вот об этом я вас и спрашиваю. Однако ничего не приходит вам в голову. Никакие образы не приходят… В целом, позволяете ли вы течь вашим мыслям свободно?
Поскольку сложно оценить трансференциальное отношение, аналитик пытается найти возможную сознательную фантазматическую активность, но делает это очень осторожно. Аналитик фактически постоянно поддерживает пациента, потому что репрезентативная активность последнего кажется сильно ограниченной. Если бы пациент смог обнаружить у себя эту нехватку, идущую вместе с отсутствием возможности прибегнуть к вербальной защите – это могло бы его нарциссически сильно ранить, что привело бы его к новому приступу стенокардии. Единственные защиты, которые показывает в конце пациент, заключаются в его компортаментальной активности.
Нет. У меня для этого нет времени.
Но когда вы находитесь в Кассис, к примеру?
А, вы знаете, шутим, болтаем и т.д.
А в Арденнах, в вашем доме?
Я не думаю.
Даете ли волю своим мыслям?
Нет. Я читаю, я спокойно прогуливаюсь.
Вы не позволяете бродить вашему воображению?
Нет.
А раньше?
Да. Я позволял ему течь; но сейчас я в основном думаю о своей болезни.
Вы думаете о своей болезни?
О да! Об этом много!
Но когда вы думаете об этом, то, как вы об этом думаете?
Как вам это объяснить?
Как это вам приходит, не ищите специальных формул.
Нет, я не ищу специальных формул. Я часто думаю о своих приступах, они не могут быть связаны с аутосуггестией, я ничего об этом не знаю.
Но когда вы думаете об этом, то в какой форме?
Я всегда боюсь приступа… Я говорю себе, что я не хочу, чтобы они у меня были, что у меня их больше не будет, и потом они у меня, тем не менее, появляются.
Потому что вы говорите «я не хочу», так?
Ну, я пытаюсь! Не очень хорошо ждать появление приступа, думать о приступе, который может появиться, поэтому я стараюсь думать о противоположном.
Речь не идет о фантазматической активности ипохондрического типа, которая могла бы иметь защитную ценность, но здесь речь идет об активной попытке совладания собой.
И это не работает… Вы так себе много приказываете?
Я пытаюсь. Так надо.
Почему?
Я не знаю. Нельзя же отдаваться, чтобы тебя полностью уносило.
Вы знаете, такое встречается, люди, которые позволяют, чтобы их немного уносило, полностью уносило… И с каких пор? Чему научила вас эта «служба командования»?
Я не знаю, я сам этому научился.
Вы не позволяете себе никогда, чтобы вас уносило?
О! Совсем редко. Но, что касается злости, в этом случае я позволяю себя унести. Я совершенно не могу себя контролировать.
Вы совершенно не можете себя контролировать?
О нет!
И ваша злость мотивирована?
Да.
А злость, она пропорциональна причине?
Она пропорциональна причине.
Иначе говоря, сама злость находится под присмотром.
Хочу сказать, что есть люди, которые на моем месте, могли бы деликатно говорить, степенно, в то время как я завожусь, меня уносит, я стучу кулаком по столу.
Да, но вы же не позволяете себе ругать первого попавшегося.
О нет! Первый кто попадается мне под руку, ему нездоровится.
Вот, все же…
Я посылаю его подальше, но затем я извиняюсь, потому что как только злость уходит, все заканчивается, я больше об этом не думаю.
Но тогда, вы даете себе некоторую свободу в злости, тем не менее.
А! Я не могу ее контролировать. Я не пытаюсь даже понимать то, что произойдет после.
Но это все лишь связано с агрессивным полем, можно было бы так сказать.
Я не знаю. Я не агрессивен, если вы хотите. Я же не завожусь и не злюсь из-за ничего. Нужно, чтобы был подходящий мотив, каким ничтожным бы он не был.
Можно разозлиться из ничего иногда.
Я не злюсь, если у меня нет причины.
Вовсе не обязательно, чтобы были причины. Мы часто делаем многое без причин.
Я не понимаю.
Вы не понимаете?
Нет.
Но как раз об этой области позволять-уноситься я говорил вам сейчас. Позволяешь себе иной раз уноситься из-за внутренних причин, которые никак не связаны с внешней ситуацией. Некоторые позволяют злости уносить их, разносить людей без причины, тех, кто попадается под руку.
Со мной так не бывает никогда!
Тогда значит, вы совершенны!
Я не думаю, нет.
Но тогда в чем же вы себя критикуете?
Всегда говорят: «Никто не совершенен», – итак, я не вижу, почему я должен быть исключением.
Потому что вы создаете впечатление, что делаете только «хорошее»… за исключением этой злости, когда доза несколько превышена. Есть у вас такое чувство?
Я стараюсь сделать как можно меньше зла, не вредить никому. Я никому не желаю зла. Я никому не завидую, я не вижу, почему я бы мог это делать.
Фактически внешний выход агрессии отсутствует даже, когда эта агрессия мотивирована, она остается ограниченной и немедленно вызывает чувство вины. Не только агрессивные импульсы очень быстро контролируются, но так же и само агрессивное чувство немедленно подавляется.
Вы не видите почему. Спонтанно, очень даже можно завидовать людям. К примеру, я, я могу увидеть, как идет мужчина с красивой женщиной, которая мне нравится, и позавидовать ему в какой-то мере.
Нет. Всего лишь я сказал бы, наверное: «Она слишком хороша для него»; но я бы не стал завидовать.
Вы не слишком вовлекаетесь во что-то; вы избегаете удара.
Абсолютно нет!
Вы сохраняете свои личные позиции… Скажите мне немного, все эти вопросы, вся эта беседа, которая у нас была, что вы обо всем этом думаете (19)?
Я думаю, что это очень сурово, очень серьезно в итоге, это все.
А еще?
Я думаю, что это должно быть полезным, что вы должны сделать выводы.
Разумеется.
Потому что, иначе, я ничего не понимаю.
Вы ничего не понимаете?
Нет. Я думал, что пройду другое исследование.
Вы думали, что пройдете другое исследование?
Да.
Следовательно, это исследование удивляет вас в какой-то мере?
Да. Я абсолютно не ожидал, что будет такой допрос.
Почему это вас удивляет?
Я не знаю, как вам сказать… Я никогда не думал, что можно обследовать кого-то с больными нервами только лишь посредством беседы.
Это не только беседа. Если вы заметили, я пытался узнать, как вы устроены в своей жизни, следовательно, как вы реагируете в той или иной обстановке, не так ли? А вы пробовали узнать, как реагируют люди (20)?
Нет. Я не любопытный.
К примеру, вы видите, что кто-то живет отличным от вас образом: вы не пытаетесь понять хоть немного, почему у него все происходит иначе?
Я не люблю заниматься жизнью людей…
Вы не любите?
Абсолютно нет. Я остаюсь в своей атмосфере, в своем маленьком уголке, я не пытаюсь узнать жизнь других, то, что они делают, и не позволяю себе их судить.
И вы не позволяете себе их судить. Следовательно, вами не движет ни зависть, ни настроение, как вы только что сказали (21).
Я лишь иногда могу что-то сказать, и это все. Но я не иду дальше; это не имеет последствий.
С вашими приятелями, вашими друзьями из Касси, как вы общаетесь?
Ну, мы очень хорошие друзья. Мы понимаем друг друга в большинстве случаев. В основном мы болтаем о работе, отпуске… иногда о политике, но лишь, когда это касается нашей работы, в противном случае я не занимаюсь и политикой тоже.
Пытались ли вы узнать, как они живут, в личном, интимном плане?
Нет. Потому что это люди, друзья, которые не слишком часто нас посещают. Мы не ходим часто один к другому. Мы дружим в основном среди людей.
Дружите среди людей?
Да. Они иногда приходят домой на ужин, но это не отношения, которые имеют продолжение, в то время как среди людей мы видимся регулярно раз в неделю, иногда каждый день, если работа этого требует.
Это в основном друзья по работе?
В основном (22).
Хорошо, дома у вас живут ваша жена и ваша свояченица, раньше и ваш сын; что касается их, вы пытались понять, как они живут?
У моей свояченицы жизнь настолько монотонна, настолько отлажена, что в ней нечего понимать. У нее своя работа, она время от времени ходит в кино… Мой сын: он ходил в лицей, я его видел редко, я возвращался в полночь, в час ночи, а по утрам он уходил раньше меня. Я не часто его видел. Но в конечном итоге, он такой же, как все молодые, немного… Я бы не сказал, что пижон, ни чернорубашечник, ни стиляга, но ему двадцать лет, ему хочется дурачиться.
Он отличается от вас.
Ну… в возрасте, который у него сейчас, нет.
Вы тоже не были ни чернорубашечником, ни пижоном, но немного как они?
Да.
И тогда, когда же вы изменились?
Когда у меня начались мои затруднения (23).
Ваши затруднения? С каких пор?
Шесть или восемь лет… это было в 53 или 54.
Да.
Должно быть восемь лет.
Вы помните, как это все началось?
Началось так, как после сильной пробежки. Я сильно задыхался, першило в горле. Я прошел ЭКГ у одного врача рядом с Обсерваторией, я уже не могу вспомнить его имя. Он ничего не обнаружил, при двух повторных осмотрах, с интервалом в два года; и дальше это было так, я бы не сказал, что это меня захватило. Это лишь периодически. Вот уже шесть месяцев, как приступы у меня повторяются каждые два или три дня и потом в какой-то момент это…
Да. Но впервые, когда это началось, вы помните, при каких обстоятельствах это произошло?
При ходьбе.
Где?
Во время работы.
Приступы появляются всегда во время работы, выборочно?
Нет, иногда они появляются и вне работы.
Да…
И это без того, чтобы я злился, без физических усилий: несколько раз я развлекался тем, что собирал сено в Арденнах, управлять вилами – от этого мне не становилось плохо. Но утром, когда я проснулся, мне стало плохо из ничего (24).
Но вы уже работали на своей работе, когда начались ваши приступы.
А да! С 44 я работал в этой области.
С 44. И это произошло с вами в 53-54?
53-54.
Не связано ли это с изменением в вашей работе?
Нет, нет
Не было изменений?
Нет. Я поменял жилье, но это никак не подействовало.
В каком году?
В 52.
Вы поменяли жилье, это значит?
Я ушел из агентства, где работал для того, чтобы пойти в другое. Я поменял четыре места работы за 18 лет.
И почему вы ушли из того агентства?
О! Из-за профсоюзных причин, из-за кадровых причин: представители должны были быть пропущены через кадровую кассу, а патроны не хотели этого. Для патронажной комиссии это было не так важно, но все же мне пришлось уйти.
Вам пришлось уйти, почему?
А да! Потому, что они меня утомляли невозможным образом.
И в новом месте, куда вы пошли, как Вы себя почувствовали?
У прекрасного парня, очень симпатичного, у которого я проработал три года, от которого я ушел, потому что, к сожалению, он не мог мне платить так дорого.
Да…
Его специальность состояла в основном в том, чтобы иллюстрировать книги, периодику; это не моя область работы. Он мало занимался прессой, я нашел лучшую ситуацию. Мы разошлись тогда очень мило.
Да.
Впрочем, я его вижу часто, с удовольствием. Он очень мил.
И это у него все началось?
У него.
Спустя долгое время, после того, как Вы начали работать?
Через два года с половиной.
Однако все же.
И потом я говорю Вам: у меня не было никаких проблем, замечательный парень, у нас были лучшие отношения.
Да, но все же, что-то произошло, когда Вы у него работали, и Вы не смогли больше зарабатывать на жизнь.
Да, но, в конечном счете, это меня не слишком задевало.
Нет, но это заставило Вас подумать о том, что было бы лучше, тем не менее…
… поискать что-то другое.
И вы начали поиск?
Ничего я не искал, это произошло само по себе… мне сделали предложение.
И как только Вы его получили, сразу же ушли.
Да, я его деликатно предупредил и ушел… это произошло в ноябре месяце, я закончил в декабре…56.
Но Вы уже долгое время думали о том, чтобы найти другую работу?
Нет, нет. Он был таким милым. Я меньше зарабатывал, но у меня столько всего другого было. Т.е. у него, хотелось бы сказать, что у него соблюдались все праздники, суббота после обеда... Каждый вечер мы работали только до шести с половиной часов, потом никого... это имело лишь отдаленную связь с прессой.
И вам нравилось это?
Не очень; было монотонно.
Было монотонно.
Да. Было монотонно.
Следовательно?
Следовательно, это то, что я вам только что сказал о своем пути. Начинать в девять часов, обед два часа - шесть часов с половиной - это автоматизм!
Вы не любите автоматизм?
О, нет!
И как же Вы реагировали?
Я утомлялся. И все. Но, в конечном счете...
Вы быстро утомились в том месте.
Я не утомлялся сильно в том месте, то, что меня утомляло - это та монотонность, принимать всегда одних и тех же пять или шесть клиентов... потом я вам говорил о часах работы, я не люблю заводскую систему: хочу уточнить...
Да... но вы начали думать достаточно рано, находясь в том месте, что вы его бросите, или что вы его бросите однажды?
Хотелось бы сказать, что на первом году был материал для продаж достаточно важный, я хорошо зарабатывал и не думал об этом. Когда все начало ухудшаться, я себе сказал, что «нужно найти другое дело».
Вот как...
Я не мог продолжать таким образом. Но это меня не расстроило.
И все же именно в это время, или близкое к этому, когда материал был продан, с того момента, когда вы задумались о поиске другого дела, начались ваши приступы.
Нет… Нет… Я не думаю, чтобы это имело бы какое-нибудь отношение.
Я говорю лишь о том, что это имеет отношение во времени: это произошло в то же время. Я не говорю, что это имеет отношение к причине эффекта [подразумеваются приступы].
Возможно... только меня это совершенно не трогает, я не думаю, что это имеет отношение.
Да...
Я совсем не думаю, что есть какая-то связь (25)
Как все происходит сейчас?
А! Сейчас все хорошо... Я не потею больше.
Вы не потеете больше?
Нет.
Вам лучше, и почему же?
Хорошо, как каждый человек, у которого есть комплекс робости, когда все становится привычным, чувствует себя намного больше в своей тарелке.
Да... Тогда это я стал для вас привычным.
Хорошо, сейчас у меня дела только с вами. Я смотрю только на вас, на людей, которые находятся вокруг, я смотрю только украдкой.
Вы смотрите на людей, которые находятся вокруг только «украдкой»?
Да.
К примеру, не глядя на них вы знаете, сколько их всего?
О... их шестеро.
Да. И, тем не менее, вы знаете, почему они здесь?
Я думаю, что есть люди, которые учатся, и другие, я не знаю... Я не говорю о докторе М.Р., который он, доктор: я не думаю, что он учится (смеется).
Но вы знаете кто они?
Я знаю, что их три женщины и трое мужчин.
А хорошо! Тем не менее!
Тем не менее!
«Украдкой» вы, тем не менее, поинтересовались. Хорошо, вначале вы были смущены, вы говорили о «мероприятии» совсем недавно. Это я или их присутствие вас смущало?
Все вместе, все вместе… это было немного, как это сказать… как если бы я находился перед трибуналом.
Это дало вам ощущение, что вы находитесь перед трибуналом. Но это уже с Вами происходило?
О, нет!
И тогда откуда Вы можете знать, что у Вас такое же впечатление?
Нет. Но я присутствовал, как зритель. Профессионально, но как зритель.
Значит, тот факт, что Вы сюда вошли, и что вы здесь находитесь, пробудил в вас глубокую вину (26).
Я бы не сказал, что вину… это меня впечатлило. Я сказал себе: это очень важно, это очень серьезно…
Хорошо. Вы любите серьезные вещи.
Да, но все же, я, я думал, что буду иметь дело с ОДНИМ врачом, который будет меня обследовать, я не думал, что будет столько людей вокруг меня.
И потом, со всеми этими вопросами, со всем, что я вам тут говорю, эта беседа позволяет увидеть какие-то вещи в вас. И это Вам нравится?
Не очень!
Не очень. Нет, вам это не очень нравится.
Поскольку я, я не очень любопытен, я не люблю ковыряться в чужой жизни и не люблю, чтобы ковырялись в моей.
Следовательно, Вам нравится находиться в своем углу и, чтобы другие находились в других углах. Вы не хотите взаимопроникновений (27).
Абсолютно точно.
С вашей женой вы тоже так взаимодействуете?
С моей женой все происходит очень хорошо.
Нет, я хотел спросить, пытаетесь ли Вы понять ее, и пытается ли она понять Вас? Или в том, что касается этого Вы предпочитаете…
О! Моя жена еще более нервная, чем я. Надо бы ее направить к Вам в ближайшие дни (28).
Да.
Ну, вот видите, вот это все... Моя жена очень нервная, это невыносимо!
Да.
И тогда иногда, чтобы мне не сильно противоречить, она полностью замыкается [интериоризируется] в себе. В то время, как я экстериоризируюсь.
Ага, значит, Вы, Вы эстериоризируетесь.
Ну да… В то время, как моя жена полная противоположность. И для того, чтобы мне не противоречить, она болеет.
Как это влияет на нее?
В прошлом году, к примеру, она находилась шесть недель в доме отдыха из-за нервной депрессии.
У нее была нервная депрессия; часто ли она у нее появляется?
Это у нее годами.
Комментарий
В данном случае обследование не являлось и не могло являться чем-то иным, чем работой с трансферентными отношениями. И не столько из-за нашего знания о наличии у больного ишемической болезни сердца (информации, которой в аналогичных обстоятельствах, нам могло не хватать), но в основном по причине того экстремального напряжения, которое прорывается, несмотря на внешне выдержанный и спокойный фасад личности пациента. Анализ реакций переноса становится основным средством работы в подобных случаях, и может стать не менее ценным источником сведений, чем данные анамнеза. Основные смыслы оказываются словно заключены и растворены в диалоге и в актуальных изменениях в ходе отношений, которые начинают устанавливаться. Однако, парадоксальным образом всё это пространство первоначального выражения скотомизируется (устраняется) больным.
За этим сочетанием напряжения и внешнего спокойствия, которое сохраняется вне зависимости от каких-то колебаниях в ходе обследования, особенно через жесты, можно вскоре увидеть поразительную хрупкость психической организации, связанную с недостаточностью базовых защитных механизмов. Эта интуитивно воспринятая хрупкость ставит перед аналитиком очень деликатную задачу. Для такого больного исследование 1 [первичное интервью] само по себе несёт оттенок принуждения, невыносимого и опасного вторжения в его границы, то есть является антитерапевтическим. (Жильбер С., прежде чем стал принимать тринитрин, словно заслоняется от внешней стимуляции ладонями). В этом случае структурирование исследования является важной терапевтической необходимостью. В работе с подобными пациентами для аналитика важна способность к внутреннему "расщеплению", вплоть до того, чтобы какую-то свою часть" отделить" от себя и делегировать ей функцию заполнения существующих у пациента лакун в его защитах.
Такое установленное взаимодействие выполняет скорее терапевтические задачи, чем позволяет извлечь информацию о пациенте. Но оно позволяет этому контакту длиться, что, в конечном счёте, способствует получению информации в её самом значимом аспекте – аспекте динамического развития отношений . Эта форма терапевтического контакта уже подтвердила свою терапевтическую функцию: ещё до окончания исследования удалось выявить угрозу развития сердечного приступа, который, правда, надо признать, что на этом начальном этапе отношений аналитик еще не способен предотвратить.
Жильбер С. испытывает недовольство, которое он проявляет непрямо, например, говоря о своих приступах гнева. Но ему недостаточно слов для передачи его переживания, и он прибегает к соматическому выражению: потливость, дрожь, одышка, учащение сердцебиения. Речь идёт о попытке замкнуться в себе [для того, чтобы защититься от интервью], которое, на этом этапе, переживается им как индикатор угрожающего вторжения. Далее мы продолжаем работать в манере, на которую нас подталкивает наше контрпереносное переживание, связанное с ограниченной идентификацией: мы активно стимулируем диалог, чтобы присоединиться к больному и вернуть его из ухода, мы предлагаем ему темы для разговора – например, о работе . На всём протяжении исследования, мы стараемся способствовать у пациента разными способами движение к экстраверсии, которое в данном случае имеет позитивную ценность. Наше взаимодействие, таким образом, строится в оппозиции к позиции классического психоанализа.
Больной продолжает вести себя в своей довольно императивной манере, с одной стороны из-за своей чувствительности, и с другой стороны, из-за ненадёжности и скудности адаптивных функций несоматического порядка. Внешнее возбуждение, действуя подобно настоящему стимулу, почти сразу поднимает проблематику Сверх-Я и приводит в движение самые примитивные энергии, поскольку защитные механизмы, способные нюансировать и хоть немного замедлить этот процесс отсутствуют. Тогда эти энергии проявляются напрямую, иначе говоря, автоматически, по соматическим путям, вызывая телесные нарушения, о которых мы говорили выше. При этом новые попытки ментального овладения ситуацией каждый раз остаются лишёнными реальной функциональной ценности.
Этот способ реакции объясняет контраст, который нас удивил - между внешней твёрдостью, сдержанностью, уравновешенностью и крайней внутренней уязвимостью. Если прибегнуть к образу, мы предложили бы метафору стены, которая не крошится, не трескается от постоянной тряски, но распадается от одного единственного удара. К подобному крушению, как в случае данного пациента приводят разнообразные и легко обнаруживаемые причины. Всё, что он воспринимает – для него чужое, а всё чужое токсично, интроекция для него оказывается невозможной. Разнообразные обстоятельства подходят под это определение: каждая новая ситуация для него чревата риском, всё ставится под вопрос, и даже простой интерес, проявленный к его жизни, (поскольку он не хочет, чтобы его «разобрали» ) переживается с самого начала как угроза вторжения. Вклад в эту уязвимость вносят страх пациента перед собственной агрессивностью (возбуждаемый, например, вышеописанными ситуациями) и ситуации актуализация нарциссической раны.
В ответ на риск травматизации актуализируются защиты, которые можно было бы иерархизировать по трём ступеням: в основе находится соматический уровень, его сложно рассматривать непосредственно как защиту, но он представляет возможность обрести довольно действенную помощь, хотя бы с экономической точки зрения. Здесь видно, как проявляются, помимо собственно коронарных нарушений, сердцебиение, двигательные расстройства (дрожь, речевые сложности ), и нейро-вегетативные нарушения (повышенное потоотделение и т.п). На другом полюсе, мы находим модели поведения и невротические реакции, в основном гомосексуального аспекта (например, когда больной предлагает вверить и свою жену в руки аналитика (Note 28), а также кастрационного (Например, он часто резко обрывает свою речь, той же цели служит его излюбленная фраза «Абсолютно точно нет!»). Но эти последние реакции вырастают из третьей ступени адаптивной системы пациента, самой важной, ступени специфического психосоматического поведения, служащего необходимости уберечь любой ценой цельность Я в момент угрозы. Как мы уже отметили, отказ от интроекции проявляется очень широко: ни один нюанс не принимается в этом способе приема объекта. Параллельно с этим, Жильбер С. не способен отмечать различия ни в отношении другого, ни в отношении себя. Сознательное переживание амбивалентности, таким образом, оказывается невозможно, как и всякого топического разделения. Проекция, явно отличная от таковой у невротиков, массивна, без вариаций, и носит редуплицирующий характер.Примечательно, что Оно вне сети, словно не связывается с Я и включено в нарушенное соматическое функционирование, Я кажется полностью связанным и квазиподчиненным Сверх-Я: существует лишь он, он один, который проецируется как нечто цельное и неделимое. Другой воспринимается больным согласно своему собственному "паттерну", и если это несоответствие осознаётся, например, при психосоматическом исследовании, оно не принимается, не прорабатывается и не метаболизируется. И здесь следует искать исток соматических нарушений.
Мы увидели основные проявления, выявляющиеся как в связи с ситуацией актуального взаимодействия, поскольку это прямая возможность столкновения с Другим или актуализации нарциссической раны (констатация трудностей самовыражения в диалоге; в связи обращением к эдиповой ситуации, как в случае ухода от отношений гомосексуального типа). Исходя из этой хрупкости пациента и тяжести случая, становится очевидным, что пространство контрпереноса всегда остаётся на первом плане при исследовании. С самого начала ситуация разворачивалась драматично, запуская тревогу, как у пациента, так и у исследователя, эта тревога заставила занять активную и незамедлительно терапевтическую позицию в общении с пациентом. В подобном случае, отношение ожидания и пассивности могло повлечь за собой дополнительные риски и, возможно, скомпрометировало бы будущие отношения. Одновременно с этим полагалось оставаться предельно мягким, позволять больному изолироваться в случае необходимости, при этом никогда не оставляя его, способствуя использованию им своих лучших защитных механизмов.
Обращение к идентификации и стимуляция фантазий действия - представляют собой две основных линии работы исследователя.
Относительно обычной жизни Жилбера С. исследование принесло сравнительно мало информации, поскольку было необходимо одновременно избегать казаться исследующим или анализирующим его, при этом акцентируя те чувства, в которые мы были включены в ходе нашего взаимодействия. Эта тема общности проявлялась так активно, что аналитику пришлось самому отказываться говорить о биографических подробностях, которые больной привносил спонтанно, чтобы избежать всплывания на поверхность конфликтных ситуаций, которые они содержали.
Впрочем, это не мешает нам составить общее представление об организации этого случая и основных паттернах его реакций и стиля жизни. Поскольку Жильбер С. отвергает любую возможную интроекцию и прибегает к редупликации в любых своих отношениях, неудивительно, что его существование было стереотипным, ограниченным исключительно узкими профессиональными и семейными рамками. Его ментальная жизнь остаётся блеклой, поскольку сосредоточена исключительно на темах его актуальной внешней активности, что придаёт его психической жизни оператуарный характер: она не допускает никакого элемента, напрямую исходящего из первичного процесса и остаётся в условных рамках. Вдобавок к этому, его эмоциональные отношения так же оказываются нарушенными, даже то отношение, которое нам показалось самым живым (его собака), несёт на себе оттенок редупликации (контроль над инстинктами животного словно калька подобного контроля у хозяина). Лишь на поведенческом уровне он полагает, что он наиболее свободен, впрочем, это лишь видимость, он мнит себя "фантазером", даже если просто меняет маршрут, по которому добирается до работы. Прогрессивное сужение всех этих способов выражения по ходу его существования и появление его соматических нарушений тесно связаны между собой. Достоверно, что тревога, которую эти телесные симптомы берут на себя, как функциональные ограничения , которые они несут, сужает поле возможной активности.
Его существование, кажется, подчинено двойному и противоречивому движению: хотя он и охотно говорит о своем желании фантазий – в реальности очень искажённом требованиями Сверх-Я и очень абстрактном – он остаётся заложником своего тоскливого, ограниченного и размеренного образа жизни. Все его отношения располагаются в строго определённых и изолированных друг от друга секторах. К примеру, у него есть приятели по работе, отношения с ними строятся исключительно в профессиональном ключе, и никогда не пересекаются с его домашней жизнью. Отметим здесь, что его отношения с женой несколько отличны: с ней он использует преимущественно проективные механизмы, которая ближе к невротическим защитам, по сравнению с его привычной защитой по типу редупликации. Он осмеливается приписывать ей качества, отличные от собственных (подчинённость домашней рутине), и именно с этими её качествами он связывает неприятную монотонность их жизни, в то время как в реальности то, что он приписывает ей, находится в нём самом, а фантазийная активность, которую он обнаруживает в себе, не более, чем иллюзия. Как только он может воспринимать жену в её отдельности, он только и думает о том, как поставить её на его собственное место (в процесс исследования), что кажется ему более подходящим. Те же реакции отмечаются и по отношению к сводной сестре, но более оттененно. К сыну он относится с большой симпатией, но, и его воспринимает в своём привычном редуплицирующем стиле в контексте собственного прошлого: он видит сына таким же, каким был он сам в его возрасте, и не «чёрный воротничок», и не «франт», но нечто среднее. Впрочем, отношения с сыном имеют для него огромную значимость, что мы видим по импульсивности его реакций (путешествие в Касси) в ответ на эмоциональную фрустрацию, которую он перенёс в Германии, и которая привела его к необходимости искать за 1500 км замещающий объект.
В профессиональной сфере обнаруживается тот же контраст между латентными гомосексуальными тенденциями– которые, в принципе , должны были бы составлять глубокую и живую базу дальнейших отношений, и тот узкий диапазон вариаций, который этим отношениям навязывается. У него не бывает иных контактов, кроме нейтрального и сдержанного общения с приятелями, которые остаются прежде всего коллегами. Здесь вновь заметна яркая роль Сверх-Я. Даже там, где роль Сверх-Я незаметна (например, во вспышках гнева на работе), виновником этих проявлений всё равно оказывается именно она. Что-то идёт не так, как ему положено было идти, и это вызывает гнев. Исходя из такого понимания, реакция пациента не является выражением протеста идущего из Оно, но протеста от бафуе Сверх-Я, и всегда посредством редуплицирующей проекции. Отметим, что те симптомы, на которые он жалуется, появились именно в связи с конфликтом между требованиями Сверх-Я и гомосексуальными тенденциями на работе.
Если вкратце обрисовать психическую организацию Жильбера С., в первую очередь стоит отметить мощь Сверх-Я, которому подчинён Идеал Я, и Я (обрисовывающий совокупность личностной единицы по ту сторону всякого топического отличия) почти полностью редуцированное. Далее обращает на себя внимание отказ от любой интроекции, с проистекающими отсюда последствиями, проективная редупликация и так называемое оператуарное мышление. Таким образом, полностью отсутствуют фантазматические манипуляции, обладающие функциональной ценностью. Бессознательное не имеет доступа к сознанию, и мышление остаётся в основном подчинено вторичному процессу.
Глядя на подобную картину психической организации, невозможно избежать вопроса о генезе и влиянии ранних конфликтов, столь важных и ранних, какими они могли быть, достаточно хотя бы дать себе отчет в том, что они должны были быть. Впрочем, даже если бы мы могли достоверно узнать о его особенности развития, очень маловероятно, что этот фактор значил бы очень много, по сравнению с «конституциональными» факторами, которые также нельзя исключать из рассмотрения.
Мы не обладаем прямой информацией о первых годах жизни пациента, но она, впрочем, может быть получена понемногу и осторожно во время длительной психотерапии. Что касается оральной стадии, у нас нет каких-либо точных сведений, явно раскрывающих перед нами эту стадию. Однако, что касается анальности, можно извлечь сведения из единственного указания, которое нам проясняет характер его отношений с матерью, в частности, его внешний вид и поведение в ходе исследования. Можно предположить слишком раннюю высадку на горшок , след чего он носит в себе до сих пор («Моя мать была старой школы: она учила меня, что нужно всегда приходить вовремя, хотя это не в моём темпераменте»). Его протест, как мы это увидели, выражается в иллюзорном фантазировании.
Ригидность, дотошность, стремление к порядку, расчётливость в фантазиях, непримиримость по отношению к себе и другим, доходящая до садизма, - так же являются несомненными маркёрами важных анальных фиксаций. Массивность, монолитный характер личности и его массивный отказ от всякой интроекции наводят нас на мысль об очень конфликтной оральности, лежащей в основе формирования характера пациента. Анальный стиль доминирует, но в его негативных проявлениях, без тенденции к сохранению внутренних объектов, без способности к манипуляции, исключению, управлению, и т.п. – всё это позволяет говорить о неудаче в интеграции на второй фазе анальной стадии.
Мы только что определили некую базу характера пациента, но его центральный конфликт связан с ранней смертью отца, пациенту тогда было 6 лет. Это привело и к смешению Идеала Я со Сверх-Я, а так же к гомосексуальному поиску и его ограничению. И, что характерно для таких случаев, отмечается усиление контакта с матерью, что приводит к акцентуированному обострению эдиповой проблематики. Как следствие, механизмы защиты усиливаются. Гомосексуальный поиск, который, (особенно если бы он был усилен поиском идеального образа для идентификации), мог бы привести к облегчению эдипального напряжения. Это был бы ценный и, возможно, почти единственный ресурс для пациента. Но и обращение к этому ресурсу наталкивается на преграды : как мы видим, пациент не выходит за рамки приятельских, довольно стереотипных, контактов. Без сомнения, это лишь следствие влияния Сверх-Я, та малая функциональная значимость гомосексуального выбора, его связь с его четкой локализацией.
Помимо этого, стоит отметить связь между ранней смертью отца и особенностями становления Идеала Я. Но если мы могли заметить последствия потери одного из родителей для развития функции по репрезентации и даже на интеллектуальную функцию, возможные корреляции между этим ограничением ментальных функций и отсутствием Идеала Я остаются неясными.
Наконец, мы отметили у Жильбера С. мощную склонность придавать больше значимости реальным и конкретным объектам, чем воображению и образам, даже когда последние более привлекательные и живые (в частности , здесь стоит отметить мотивы его выбора профессии и императивную необходимость установить замещающие отношения, например, в ситуации, когда препятствие мешало ему найти его сына). Никакая репрезентация, ментальная операция не способны заменить вклад реальности, и этот вклад всегда вписывается лишь в предопределённый требованиями Сверх-Я контекст. Как мы отмечали, эти требования Сверх-Я массивны и раздуты, они захватили, как кажется, все уровни функционирования его личности. Можно задаться вопросом об истоках столь инвазивного Сверх-Я. Первостепенные факты, на которые можно опираться, у нас есть – смерть отца до достижения пациентом периода латентности и влияние слишком жёсткой системы правил, вводимых матерью. Смерть отца усилила, по всей видимости эдипальную вину и усилила регрессию Сверх-Я, оставляя ребёнка полностью на волю матери, без контрпартии, которая могла бы состоять из присутствия и авторитета отца. Однажды став виртуальными, отношения с отцом не смогли стать умеренными из-за реальной хрупкости отца, в то время как отсутствие подлинной поддержки, повлекшей повреждение работы по репрезентации отцовского образа, привело скорее к эндогенному процессу формирования Сверх-Я, впредь несмещаемого («Я научился сам собой командовать»).
Если обратиться теперь к истории болезни непосредственно, нужно сначала подчеркнуть аффективный контекст появления ишемической болезни сердца. Первые нарушения возникли в связи с конфликтной ситуацией, в которой были кристаллизованы все элементы, которые мы можем видеть. Очевидно, что ему было невозможно выносить отношения гомосексуального типа с коллегой, «очаровательным юношей», из-за требовательности Сверх-Я. Под предлогом необходимости заработка, требования Сверх-Я заставляли его искать всё новых возможностей увеличения прибыли, что усиливало его чувство ответственности как главы семьи, но, одновременно реактивировало, по всей вероятности, в нём эдипальное напряжение, связанное с этим карьерным продвижением.
Его повседневная жизнь разворачивалась, как мы знаем, в очень ограниченном поле, где очень мало возможностей для получения либидинального удовольствия, в то время как возможности получения нарциссических ран обширны по причине недостаточности механизмов защиты. Доступный пациенту ресурс – в возможности гомосексуального общения – носил непостоянный характер, поэтому не остается никакого ресурса – ни в ментальной деятельности, ни в поведении, чтобы сдерживать кризис.
Если соотнести это с моментами, спровоцировавшими приступы в ходе исследования – первый такой момент возник в связи с отношениями, неизбежно предполагающими принятие другого, инакового объекта, второй момент – в связи с нарциссической раной, вызванной осознанием дефицита собственного ментального функционирования – здесь можно подумать о том, что аналогичные ситуации возникали и прежде в его жизни, несмотря на всю его систему ограничений. Отсюда чувство хрупкости, которое интуитивно воспринимается у данного больного, постоянно усиливающееся и словно неумолимо подтачивающее его сопротивление.
Профилактическая и терапевтическая забота, которая неизменно вела активность исследователя, заставляя пренебречь, даже выкинуть собранный материал, наводит на мысль о недостатке адаптивных возможностей пациента.
На данном этапе, почти все ресурсные возможности закрыты для пациента: он не находит этот ресурс ни в отношениях, ни в свободной ментальной активности. Его отношения с людьми схематичные, хрупкие, мало удовлетворяющие, мало обогащающие; его поведение, полностью под властью авторитарной морали, ещё сильнее ограничено теперь в связи с усилением болезни. В целом, можно предположить, что его разнообразные телесные симптомы и сердечные приступы являются прямым отражением самой сути, деструктивности его переживаний.
В этих условиях, наряду с классическим медицинским лечением, в основном, паллиативным, следует думать о психотерапии. Контрпереносные реакции внутри этих отношений, о которых мы сейчас говорили, могут служить достаточным источником информации для прояснения проблемы пациента. В дальнейшей работе, задачей терапевта было бы открытие путей выражения. Но этой цели невозможно достичь, пока пациент не сможет идентифицироваться с аналитиком. Поскольку данному пациенту крайне сложно достичь возможности идентификации из-за пугающего своей живостью переживания радикального отличия терапевта, терапевту следовало бы длительное время стараться предоставить ассимилируемый образ, пригодный для стимуляции фантазматической активности репрезентаций. Первые наработки в терапии в течение длительного периода шли бы по такой модели.
1. Здесь и далее первичное интервью авторы называют исследованием (Прим. пер.)
Перевод с французского Pierre Marty, Michel de M'Uzan, Christian David.
L'investigation psychosomatique Observation 5 - Gilbert C.
раздел "Книги"