Ханна Сегал. "Контрперенос"
По мере развития психоанализа, перенос, вначале считавшийся серьезным препятствием для лечения, сталь рассматриваться в качестве его опорной точки. Аналогично, контрперенос, вначале рассматривавшийся как невротическое нарушение психоаналитика, не позволяющее отчетливо и объективно увидеть пациента, сегодня все более расценивается, как наиболее важный источник информации о пациенте, равно как и элемент взаимодействия пациента и аналитика. В своем новаторском труде по этому вопросу Paula Heinmann (1950) привлекла внимание к тому факту, что контрперенос всегда являлся проводником психоаналитической работы, хотя и не признавался таковым. Она предположила, что открытие Freud сопротивления основывалось на его контрпереносе, его ощущении, что он наталкивается на сопротивляющуюся силу в пациенте. После того как наше внимание однажды было привлечено к нему, такое рассмотрение контрпереноса стал само почти очевидным.
Например, у меня была пациентка, пробуждавшая во мне всю гамму неприятных чувств. Было бы очень глупо с моей стороны пренебречь этими чувствами или рассматривать их, как собственный невротический отклик, учитывая что основной жалобой этой пациентки было полнейшее неприятие ее окружающими. Очевидно, способ ее воздействия на меня был производной ее психопатологии – крайне важной для нее производной, ключевой для ее понимания.
Взгляд на контрперенос, как на производную личности пациента, принят не повсеместно. Все еще часто отстаивается мнение, что, в идеале, контрперенос должен быть исключен, что, впрочем, невозможно осуществить на практике. С другой стороны, взгляд на контрперенос, как на важную часть аналитического процесса, широко распространен. Литература на эту тему слишком обширна, чтобы обсуждаться в этой короткой статье, но можно упомянуть статьи Winnicott (1949), Money-Kyrle (1956), Leon Grinberg (1962) и книгу Heinrich Racker (1968). Многие авторы используют понятие контрпереноса, как само собой разумеющееся, и описывают его применительно к своей работе, как Bion (1967) по отношению к психотикам.
Наши взгляды на контрперенос частично меняются соответственно изменению наших взглядов на перенос. Первоначально, аналитик представлялся зеркалом, на которое пациент проецирует свои внутренние фигуры, с которыми впоследствии вступает во взаимодействие. Как лаконично обозначил в своем докладе, прочитанном в Британском Обществе, Enid Balint: «Отныне у нас более объемный взгляд на перенос». Мы скорее думаем о пациенте, как о проецирующем в аналитика, нежели на аналитика. Такой взгляд предполагает, что перенос коренится в примитивном младенческом доречевом опыте и согласуется с кляйнианской концепцией проективной идентификации. Мы наблюдаем пациента не только воспринимающим аналитика искаженно, взаимодействующим с этим искаженным образом и передающим эти реакции аналитику, но также воздействующим на разум аналитика, проецирующим в аналитика таким способом, который оказывает влияние на аналитика.
Все мы знакомы с идеей внутреннего отыгрывания [Acting in], которое может происходить в весьма грубой форме; я же рассуждаю здесь не о грубом отыгрывании, а о нечте присутствующем постоянно – устойчивом невербальном воздействии пациента на разум аналитика. Эта невербальная деятельность принимает множество обличий. Она может быть интегрирована и лежать в основе других форм общения, придавая им глубину и эмоциональный резонанс. Она может быть господствующей формой общения, берущей начало в доречевых переживаниях, которые могли быть передаваемы только таким образом. Или под ней может пониматься разрушение коммуникации; тем не менее, даже оно может быть переведено в общение, будучи осознанно. Конечно, любое общение содержит элементы стремления к воздействию. Мы общаемся для того, чтобы произвести некоторое воздействие на разум другого человека, но степень воздействия, неречевого или речевого, (использования слов для воздействия, нежели для общения) чрезвычайно разнится от случая к случаю и от пациента к пациенту. Общее правило состоит в том, что чем ближе мы к психозу – тем большее первенство имеет подобная форма воздействия перед символическим и речевым общением. Рассматривая перенос таким образом, становится ясно, что описанное Freud свободноплавающее внимание относится не только к интеллектуальной открытости, но также к особой открытости чувств – к позволению нашим чувствам и разуму быть захваченными пациентом в куда большей степени, чем в обычном общении, как подчеркивала Paula Heimann (1950).
Говоря об этих свободноплавающих чувствах, имею ли я в виду, что нет разницы между переносом и контрпереносом? Надеюсь, что я не говорю ничего подобного, потому что в то же самое время, как аналитик распахивает свой разум для переживаний, он должен удерживать дистанцию между своими собственными чувствами и реакциями на пациента. Он должен следить за собственными реакциями и делать выводы относительно них, использовать собственное душевное состояние для понимания пациента, но ни в коем случае не оказаться под влиянием собственных эмоций. Способность аналитика вмещать пробужденные пациентом чувства может видеться, как эквивалент функции матери, вмещающей детские проекции (используя модель Bion (1967)). Там, где родители реагируют инстинктивно, аналитик изучает свое душевное состояние – рефлексирует, хотя, по большей части, и предсознательно.
В прошлом мы думали об идеальном аналитике, как о холодном, объективном, бесчувственном и т.п. Представляю ли я тут, в аналитике абсолютной вместимости, подобным же образом недостижимый идеал? Думаю, да. Это было бы идеализацией возможностей аналитика. На самом деле, способность вмещать может быть нарушена многими способами. У пациентов есть целая область патологий (пока я пренебрегу патологиями самих психоаналитиков) имеющих целью нарушение вмещающей ситуации, таких как: вторжение в разум психоаналитика путем соблазнения или агрессии, создание замешательства или тревоги и атака связей в мыслях аналитика. Стоит предпринять попытку справиться с этой ситуацией и понять наше с пациентом взаимодействие исходя из самого факта нарушения вмещения. Именно исходя из таких нарушений способности аналитика работать, можно впервые заподозрить психотические процессы, как, например, атака связей, опять же, предмет обширной литературы.
Есть особая помеха для контрпереноса (описанная также Grinberg [1962], как проективная контридентификация), вносимая пациентами, которые в младенчестве были подвержены интенсивным родительским проекциям. Я приведу пример со второй сессии с одной пациенткой – небольшая иллюстрация того, что я имею в виду. На первой встрече пациентка рассказывала о том, что давало ей повод чувствовать, что она была большим разочарованием для родителей и для самой себя. На следующей встрече она казалась крайне подавленной, говорила еле-различимым голосом и добрую часть сеанса продолжала описывать, как ужасно она себя чувствует. Она была подавлена, чувствовала себя безжизненной и совершенно бессильной, у нее ужасно болела голова, возможно, в связи с начинающейся менструацией. Сеанс шел, и я почувствовала себя чрезмерно захваченной им. Я размышляла, не сделала ли я что-то не так в прошлый раз. Я чувствовала беспомощность и жаждала понять пациентку. В ответ на мой вопрос, пациентка сказала, что у нее обычно не бывает головных болей во время менструации, но этот симптом был у ее матери. Я понимала, что здесь пациентка отождествляется с матерью, но почему-то это понимание не помогало, и я чувствовала, что не имеет смысла интерпретировать ей это. Более озадачена я была чрезмерностью собственных переживаний, и до меня медленно дошло, что я была разочарованием одновременно и для нее и для себя. Я была в положении беспомощного и сбитого с толку ребенка, отягощенного проекциями, исходящими от подавленной матери - и это была такая интерпретация, которая целила в точку, повлекшую изменение ситуации.
Позднее, пациентка рассказала, что у нее был безукоризненный слух, но несмотря на достаточную подготовку, поддержку и несомненные способности для того, чтобы стать солисткой, она никогда не могла сделать этого и ограничивалась аккомпанированием. Когда она была ребенком, ее мать пела, а она обычно подыгрывала ей на фортепьяно. Мне показалось, что эта пациентка выработала безукоризненный слух к материнской депрессии и нашла способ временами приближаться к ней, но только в качестве аккомпаниаторши. Также, я осознала, что мое необоснованное беспокойство на втором сеансе из-за того, что я не могу вполне понять пациентку, появилась потому что каким-то образом она с самого начала ухитрилась дать мне почувствовать, что теперь я должна быть ребенком с безупречным слухом. Я еще вернусь к ситуации с безупречным слухом. Ее можно сравнить и противопоставить куда более грубой, и все-таки похожей ситуации.
Упомянутая ранее пациентка, жаловавшаяся на неприятие, была особенно горазда на нарушение моей способности к работе. Переживание близости с ней было переживанием почти беспрерывного дискомфорта или страдания. Она пробуждала тревогу, замешательство, гнев, раздражение; случаи, в которых мне доводилось чуть больше расслабиться, были опасны. Я немедленно и неожиданно подвергалась нападению тем или иным способом. Поток ее обвинений был непрестанен. Эта пациентка – ребенок родителей, ненавидевших друг друга на момент ее рождения. Насколько я смогла восстановить, с младенчества мать заполняла ее непомерной (невротической) тревогой и производными материнской ненависти к отцу. С другой стороны, почти психотический отец заполнял ее одновременно агрессивными обвинениями и грубой сексуальностью. Она описывала, как когда она повзрослела и ее родители развелись, отец обрушивал на нее жалобы и обвинения по поводу матери, а когда она оставалась с матерью, та, при случае, привязывала ее к креслу и заставляла выслушивать неистовые нападки на отца. Эта более поздняя ситуация, вероятно, воспроизвела то, что исходно было неречевым переживанием грубых проекций от обоих родителей. Возможно, именно эти переживания она пыталась передать мне в контрпереносе, и зачастую с успехом. Часто с ней я чувствовала себя привязанной к креслу и вынужденной выслушивать излияния неистовых обвинений к третьему лицу. Я чувствовала себя под нападением; я не желала слышать их и не могла защититься от них. Это не переживания родителя, находящегося под сыплющимися младенческими проекциями, а младенца, бомбардируемого непереносимыми проекциями, зачастую, за пределами его понимания. Это вкладывает в контрперенос исключительное чувство беспомощности, и всегда есть опасность отреагировать собственным бегством, всемогуществом, ненавистью к пациенту и т.д. – другими словами, мобилизацией наших собственных младенческих защит от беспомощности. Конечно, все мы знакомы с пациентами, меняющими роли, и ставящими нас в положение беспомощного ребенка. Но здесь, как я думаю, добавляется редко встречающееся измерение. Это пациентка пограничного уровня, и ее способ проецирования младенческих переживаний в аналитика может быть тем, что защищает ее от психоза.
Случаи этих двух пациенток можно сравнить и противопоставить. От «непринимаемой» пациентки чрезвычайно сложно добиться какого-нибудь неразрушительного взаимодействия. Защищаясь от проекций, она проецирует жестокость, и, в свою очередь, переживает собственные объекты, как проецирующие ее обратно по порочному кругу нарастающей жестокости и боли. Первая пациентка, та, что с безупречным слухом, очевидно, создала в некотором роде удовлетворяющее взаимодействие с матерью, хоть и основанное на расщеплении, и за большую цену для своей собственной личности (аккомпанирование).
Но я понимала, что ее безупречный слух породил другие большие проблемы. Одной из них было ожидание, спроецированное в меня, что у меня также будет безупречный слух (отсюда мой дискомфорт на втором сеансе). Другой являлся рано замеченный безупречный слух в отношении меня. На третьем сеансе она уловила незначительное изменение моего настроения, незамеченное другими пациентами. Размышляя о ситуации переноса/контрпереноса, как взаимодействия, стоит учитывать, что не все восприятие нас пациентом является проективным. В самом деле, пациенты откликаются на некоторые стороны нашей личности, изменения настроения и т.п., будь это как непосредственные отклики, связанные с их материалом, так и с исходящим из каких-то других источников, и пациенты с безупречным слухом представляют особенную проблему в этом случае. Думаю, подобный безупречный слух – действие зависимости пациента. Именно крайне зависимый пациент вырабатывает необычную чувствительность к малейшим изменениям состояния психоаналитика. Обычно слух безупречен лишь выборочно. Все мы знакомы с обманчивым безупречным слухом паранойяльного пациента, который наиболее верно улавливает негатив и совершенно слеп к любым проявлениям хорошего отношения, или с тем же у депрессивных пациентов, наиболее чувствительных к любому признаку слабости или недомогания. Понимая, что это может быть и так, стоит быть внимательными к слуху пациента или чувствительными к исходящему от нас, не отрицая этого в себе самих. Я не поддерживаю здесь нападение на грудь или признание этого в рамках контрпереноса, а лишь внимательность к природе взаимодействия и ее признание в интерпретации.
Конечно, все это легче сказать, чем сделать. Я отмечала, что когда говорят о переносе, признают, что большая его часть бессознательна, в то время как говоря о контрпереносе, говорят, по всей видимости, так, как будто контрперенос отсылает только к осознанным чувствам психоаналитика. Конечно, большая часть контрпереноса, равно как и переноса, всегда бессознательна. Наша задача – чувствовать, когда мы становимся сознательным расширением. Я вижу это таким образом, что, именно на глубоком уровне, когда наш контрперенос, к слову, в хорошем рабочем состоянии, у нас двойная связь с пациентом. Одна – чувственная – вмещающая и осмысляющая взаимодействие с пациентом; другая – деятельная – вырабатывающая и дающая понимание, знание или конструкцию пациенту при интерпретации. Можно провести аналогию с грудью, как вмещающей, и соском, как кормящим, или с материнскими/отцовскими функциями. Это не исключает нашего собственного младенческого опыта, так как наша возможность воспринимать и удерживать инфантильные части пациента зависит от нашей возможности вмещать собственные инфантильные части. Тем не менее, мы не должны уравнивать функции психоаналитика и родительские функции. Мы отдаем часть своего сознания этому переживанию вместе с пациентом, оставаясь, также, отсоединенными от него, используя, как профессиональные аналитики, наши профессиональные навыки для установления связи между пациентом и собственными родительскими частями. Другими словами, мы глубоко затронуты и вовлечены, но, парадоксальным образом, не вовлечены, способом непредставимым во взаимодействии достаточно хорошего родителя и ребенка. Когда наш контрперенос работает таким образом, он дает начало феномену, называемому эмпатией, или психоаналитической интуицией, или чувством пребывания в контакте. Это проводник к пониманию. Когда происходят нарушения этого состояния, мы ощущаем распад нашей аналитической работы и должны в свою очередь попытаться понять природу нарушения и информацию о взаимодействии с пациентом, которую они нам дают. Когда случается такой распад, всегда есть внутренний нажим в сторону отождествления с нашим контрпереносом, и крайне важно осознавать, что контрперенос – это лучший из слуг, но худший из повелителей [Вариация на афоризм: “Habit is either the best of servants or the worst of masters” – прим. пер.], и что всегда силен внутренний нажим к отождествлению и отыгрыванию его путем, одновременно, очевидным и скрытым и едва различимым.
Концепцией контрпереноса стали сильно злоупотреблять, и многие аналитические проступки были на него списаны. В частности, вместо того чтобы использовать контрперенос, как проводник понимания, под его давлением работала рационализация. Я часто ловлю себя на том, что говорю проходящим супервизию, что контрперенос – это не оправдание; слова о том, что пациент «спроецировал это в меня» или «разозлил меня» или «ввел меня в соблазн» стоит отчетливо понимать, как утверждение провала в понимании, и созидательно использовать контрперенос. Я не утверждаю, что мы должны или, на самом деле, можем быть идеальны, а только то, что мы не научимся на своих ошибках, пока отчетливо не выявим их, как таковые.
Другие статьи по теме:
Бетти Джозеф. Перенос: ситуация в целом
Р.Д. Хиншелвуд. Контрперенос и терапевтические отношения
Анна Райх. Эмпатия и контрперенос
Франсуа Ладам "Иллюзия переноса и ловушки контрпереноса"
Раздел "Статьи"