Книга-эссе на тему "Мертвая мать" * и на тему творчества А. Грина.

* - см. также статью А. Грина

Глава первая

Интервью с Грегорио Кохон

Gregorio Kohon, Лондонский психоаналитик, секретарь Training Staff Committee BritishPsycho-Analytical Society и член этического комитета British Psycho-analytic Council.

Эссеист, писатель и поэт. Вместе с А. Грином опубликовал в 2005 г «Love and its Vicissitudes»

Его психоаналитические тексты были переведены на итальянский, португальский, шведский, польский и японский языки.

Григорио Кохон   (в дальнейшем Г.К.)  – Вообще-то, я никак не подготовился к этому…

Андре Грин (в дальнейшем А.Г.)   – Я тем более.

Г.К.: Прежде чем  мы приступим к нашей работе, мне хотелось бы вас  кое о чем попросить: рассказать о вашей жизни.

А.Г.:  Как вам известно, обо мне написаны две книги. Одна из них «Ангажированный психоанализ»,  состоит из серии бесед с испано-шведской коллегой Мануэль Мачиас, а другая книга называется «Андре Грин», ее  автор Франсуа Дюпарк. Но я всегда готов начать сначала.

Г.К.: Очень хорошо.

А.Г.: Я родился в тысяча девятьсот двадцать седьмом, в Каире, в Египте. Мой отец был из Александрии, а семья моей матери жила уже в Египте давно; оба  они были сефаратского происхождения. Девичье имя моей матери Барсилон. Кстати, у меня есть двоюродный брат, который живет в Нью-Йорке, и зовут его Жозе Барсилон. История семьи моей матери хорошо известна; они испанского происхождения, переехали из Испании в Марокко, в Тетуан; потом они перешли границу и жили на берегу Средиземного моря и в конечном итоге перебрались в Египет. Сначала они жили рядом с дельтой Нила, затем  в Каире и  в Александрии.

Г.К.: Наверное, это было прямое следствие инквизиции?

А.Г.: Конечно. И наоборот, история семьи моего отца менее ясна по многим причинам. Мой отец никогда не был особо разговорчив, в частности, когда речь шла о его семье, большая часть которой жила в Александрии. Мы жили в Каире. У отца была сестра, которая жила в Каире.  С той частью семьи, которая осталась в Александрии, он не поддерживал особых отношений. Происхождение семьи отца было испанское и португальское. Мой отец понимал испанский, но не разговаривал, а мама – да. Как они попали в Египет  –  это самое таинственное. Согласно одному из семейных преданий они прибыли из Венгрии. Наверное, они пришли с другой стороны, пересекая Европу – Западную Европу, потом они спустились ниже к Турции и к Средней Азии, до Египта. Хорошо, это… официальная история. Мне известно, что у моего отца были двоюродные братья более удачливые, чем он, и именно по этой причине мое имя теперь пишется  Грин «Green» с двумя «e», поскольку они добавили одно «е» к инициальной фамилии «Gren». Нас ничего не связывает ни с «Гринбергами», ни с «Гринманами». Я нигде больше не находил имя Грин. Один из двоюродных братьев моего отца, который был немного снобом, решил добавить еще одно «е» для того, чтобы фамилия более звучала по-английски. Остальные Грин  решили, что это хорошая идея и поступили так же. С каких пор семья моего отца находилась в Египте сказать сложно. Как  бы то ни было, жизнь в Египте была замечательной. Французское влияние было очень сильным, оно началось, вероятно, со времен Бонапарта, в тысяча семьсот девяносто девятом. Если вы, к примеру, обратитесь к французской литературе, то все великие французские авторы путешествовали на Восток и достаточно долго находились в Египте – Шатобриан, Флобер, Нерваль и многие другие. [К тому времени] уже существовало арабское сообщество и Европейское сообщество. И, несмотря на то, что англичане играли важную политическую и административную роль,   колонии говорили  не  на арабском языке, а на французском. Культура была космополитической, но  сильное влияние шло из Франции. Самое большое вдохновение пришло позже, под правлением Махмед Али, который был франкофилом. У меня есть воспоминания… воспоминания, которые могли бы удивить некоторых. К примеру, о моей матери в слезах, слушающей новости по радио о том, что Париж захвачен немецкой армией. Франция была важна для нас всех – и это объясняется также некоторыми частными семейными обстоятельствами. Моей старшей сестре (которая  была старше меня на четырнадцать лет) было четырнадцать лет, когда у нее появилось заболевание, которое во Франции называлось болезнью Потта – туберкулезом позвоночника, который нельзя было излечить в то время в Египте. Специализированный институт по лечению этого заболевания (которое длилось уже на тот момент четвертый год) находился на севере Франции. И  моя сестра была помещена в этот институт,  и пребывала там на протяжении четырех лет. Моя мать, как любая другая мать,  которая видит уходящего ребенка из-за серьезного заболевания, была очень печальной и достаточно подавленной. Мои родители уезжали на каникулы во Францию, как только заканчивались занятия в школе. Они оставались там два месяца, чтобы у  матери была возможность побыть с моей сестрой. Вот еще одна причина, почему Франция много значила для моей семьи еще до моего рождения.

Г.К.: Сколько у вас братьев и сестер?

А.Г.: У меня было две сестры и старший брат.  Оказалось, что я был    непредвиденным обстоятельством для моей семьи. Я родился девять лет спустя после рождения моего старшего брата, который до тех пор был младшим из троих, и как я уже сказал, между моей сестрой и мной разница была в четырнадцать лет. Диагностика беременности была сделана моей маме в Париже. Возможно, это еще одна причина, по которой Франция бессознательно всегда была значима для меня…

Г.К.: А ваши дедушки, бабушки? Вы росли в крепкой и дружной семье?

А.Г.: Я не знал никого из своих дедушек, бабушек; мои сестры и мой брат тоже. Я не знаю, что значит дедушка или бабушка. У моего отца было мало контактов с собственной семьей. Когда он поехал в Александрию, он посетил одну из своих сестер. Мне кажется, что всего их было семь. Но у моего отца не было сильной привязанности к своей семье. Моя мать была совершенно другой. Она говорила о своем отце с большим уважением. Я представлял его, как  какого-то ученого, о котором сожалела вся семья. Семья моей матери, действительно, была очень дружной, моя мать была то у своего брата, то у своей сестры… Но я бы не сказал, что для них семейная жизнь была очень важной. У меня было особое положение, поскольку я был самым маленьким. У меня были двоюродные, моего возраста, которые жили в Александрии, и которых я видел только летом, поскольку встречался с ними во время каникул и для того, чтобы находиться на берегу моря. И даже… был всего лишь один двоюродный, которого я видел часто.
         Поскольку мы были евреями, сефаратскими евреями, ситуация была парадоксальной: с одной стороны, еврейство было заявлено полностью,  с другой стороны, не было ни малейшей религиозной практики. Я никогда не знал, что такое шабат. Мы были Евреями, когда был Yom Kippor, ходили в синагогу на Роз Хасано, на Yom Kippor и на Пасху. Семейная легенда гласит, что когда я родился, мой отец пошел в синагогу и, услышав, как раввин поет: «Eliyahuha-Navi»,  –   к концу службы шабат решил назвать меня Илиях, но, к сожалению, он не зарегистрировал это имя. Мой отец не был религиозным человеком, но за два года до его смерти я узнал, что он скоро умрет, поскольку он был тяжело болен, к нему пришел раввин обучить его ивриту. Следовательно, возможно, он хотел быть…

Г.К.: … в мире со Всемогущим, прежде всего.

А.Г.: Да. Привести все в порядок прежде, чем умереть… Вы знаете, друзья, они были очень важны для него, очень важны. Вы знаете, когда я прибыл в Европу, это было для меня значительным изменением, потому что в Египте я чувствовал себя у себя, потому что я был среди своих друзей. Я мог прийти к ним в любое время, начиная с любого времени, разделить с ними их трапезу, и меня всегда принимали, как члена семьи. Не было никаких проблем. Когда я прибыл во Францию, мне кажется, что я был приглашен к кому-то домой не раньше, чем через год. Те, кто хотел видеться со мной, назначали встречи в кафе.

Г.К.: Сколько вам тогда было лет? Когда вы переехали в Париж и почему?

А.Г.: В моей семье произошли важные события. Прежде всего я потерял своего отца в возрасте четырнадцати лет… Незадолго до моих четырнадцати лет. Оба моих родителя умерли в пятьдесят девять лет, и была между ними разница, восемь лет между моим отцом и моей матерью; они умерли оба: следовательно, мне было четырнадцать лет, когда умер отец, и тогда финансовое положение семьи  было не слишком хорошим. У моего отца было много денег, но из-за заболевания моей сестры он был вынужден сопровождать мою маму каждый раз, когда она уезжала в Европу. Кроме того лечение во Франции было дорогостоящим, и это длилось четыре года. И еще каждый раз, когда он уезжал на два месяца, у него не было возможности следить за состоянием своих дел. Все закончилось тем, что он потерял свой бизнес. Последние годы жизни моего отца не были очень счастливыми с точки зрения профессиональной карьеры, несмотря на то, что он был человеком очень умным, и его образованность была признана другими. После его смерти моя семья не знала что делать. Часть моей семьи хотела, чтобы я как можно скорее взялся за дела для того, чтобы помочь им. Но я хорошо учился, и одна из сестер заметила мою печаль (ей также пришлось пострадать из-за того, что она была  вынуждена прервать свои занятия преждевременно); она решила защитить меня и убедить семью в том, что я должен продолжить свою учебу до получения  бакалавра, что я и сделал. И тогда  произошло другое. Я заболел на последнем году – нет, не на последнем,  –  на предпоследнем году и не смог продолжать учебу. Я был вынужден лежать все время в постели. Тем не менее, я подготовился к экзаменам и первую часть бакалавриата я сдал. Моя семья была впечатлена этим и решила  мне помочь. Я получил стипендию, которая покрывала половину моих трат. А другую половину покрывала моя семья. В итоге я прибыл во Францию в девятнадцать лет, этот год совпал с окончанием войны и с моим поступлением в университет. Но, честно говоря, прошло много времени между тем, когда в моей  голове зародилась мысль приехать  в  Европу  и  тем, когда  это произошло. Следовательно, я уехал для того, чтобы получить образование, но я еще не решил какое именно.  Мой очень богатый дядя дал мне солидную сумму, сказав при этом, что он кое-что сделал для моего брата и каждой из сестер, но он ничего не сделал для меня и, следовательно, он решил дать мне эту сумму и позволить  использовать ее на мое усмотрение. Я сам должен был решить. И я решил вложить деньги в свое образование. Но надо еще было решить в какое образование. Я больше склонялся к выбору философии, но поскольку я не был французом и так, как у меня не было гражданства, об этом не могло быть и речи. Единственным способом зарабатывать на жизнь, используя философию, было обучать, и если у вас не было французского гражданства, если у вас не было нужных дипломов – это было невозможно. И, следовательно, я оставил эту идею.

Г.К.: Без гражданства? Наверное, у вас был Египетский паспорт?

А.Г.: Нет, нет.

Г.К.: А как же вы путешествовали?

А.Г.: Как апатрид [лицо без гражданства]. Я был апатридом. Мой отец, который проживал в Египте на протяжении нескольких поколений, думал, что получит гражданство автоматически. Он ошибся. И поэтому о философии не могло быть и речи. Тогда я подумал, что может быть я смог бы заняться наукой, но я был обескуражен. Один из моих дядей сказал: «Что же ты будешь делать? Ты будешь анализировать ка-ка и пи-пи всю свою жизнь? Это совсем не интересно. Только не это. Это абсурдно»! В конечном итоге я заключил пари. Я сказал: «Я хочу изучать медицину»,  –   для себя решив уже стать психиатром. Мне никогда не хотелось быть терапевтом.

Г.К.: Почему психиатром? Как вы приняли это решение?

А.Г.: Конечно, вот здесь анализ и начинается. Я думаю, что «Мертвая мать» является такой известной статьей, не только благодаря моим клиническим открытиям, но еще и потому, что она тесно связана с моим личным опытом. Когда мне было два года, у моей матери развилась депрессия: ее  молодая сестра  умерла  после того, как случайно получила ожог. Это была  младшая сестра в семье, моя тетя Роза. И моя мама стала подавленной. Я видел фотографии… Можно прочитать по ее лицу, что ее депрессия действительно была очень тяжелой. В то время лечение было рудиментарным [зачаточным]… Она уехала отдыхать на воды рядом с Каиром. Я могу лишь предположить, что этот опыт очень сильно на мне отразился, и [была] необходимость иметь три анализа для того, чтобы полноценно пережить эту ситуацию. Вот, может быть, почему… Я вспоминаю  беседу с  другом моего отца,  когда мне было двенадцать лет,  в которой  уже  тогда я говорил, что мне хочется изучать психические заболевания.

Г.К.: Когда не было рядом с вами вашей матери, кто вами занимался? Ваши сестры? Что вам об это известно?

А.Г.: В ту пору финансовое положение семьи еще было хорошим. Когда я был молодым, у нас  были европейские няни, в основном итальянки.

Г.К.: Итальянки? Не француженки?

А.Г.: Нет-нет-нет. Вы знаете, французы в Египте составляли отдельную колонию. Обычно они не жили в Каире, они жили в зоне Канала. Те, кто работал  в  администрации Канала,  проживали в Порт Саиде. Те, кто жил в Каире или Александрии,  были либо преподавателями (которые преподавали во всех французских учебных заведениях), либо  работали в посольстве, в консульстве, в культурной политике Франции. И вот у нас не было французских гувернанток. Гувернантки были в основном итальянки, а в некоторых очень богатых семьях были англичанки. Следовательно, мною, скорее всего, занималась итальянская гувернантка и две мои сестры. В то время, когда семья потеряла часть своих доходов, мною занималась моя сестра Эвелин. Моя сестра приостановила учебу в школе в четырнадцать лет. Я был младше ее на двенадцать лет. Она для меня была второй матерью в мои два года, поскольку она бросила учебу. В ту пору у моего отца появились финансовые проблемы из-за заболевания моей старшей сестры.

Г.К.: Следовательно, вы поехали в Париж изучать медицину с намерением стать психиатром. В каком году вы прибыли в Париж?

А.Г.: В тысяча девятьсот сорок шестом.

Г.К.: Как раз в конце войны.

А.Г.: Я сел на второй пароход, который осуществлял рейс Египет - Марсель. В Марселе мы ждали четыре дня, прежде чем смогли сесть на поезд до Парижа. Я прибыл в Париж восьмого мая, и я помню, что как раз тогда отмечали Победу.

Г.К.: Очень знаменательный момент для прибытия в Париж.

А.Г.: Да, это был знаменательный момент. Париж еще не вышел из войны. Конечно, уже был заключен мир. Да, 1946… Это уже была первая годовщина, но еще не было еды, везде требовались «карточки». Но не это было важно, родители как-то всегда справлялись с тем, чтобы накормить своих бедных детей; для нас не это было главным. Главное – это была тяжелая изоляция, которую мы все чувствовали. Это было настолько отлично! Прибыть из Египта, где все знали друг друга!... У нас не была колониальная ментальность, потому что мы знали, что не являемся «мэтрами» страны. Мэтрами были британцы (для иностранцев) или паши, богатые владельцы земель – это они были мэтрами. Но конечно, мы были привилегированными европейцами теми, кто мог воспользоваться образовательной европейской системой. Мы принадлежали к некоторому роду закрытого общества,  и все же мы не были мэтрами.

Г.К.: Какую школу вы закончили? Вы говорили о бакалавриате?

А.Г.: Было много разных школ. Была английская школа для тех, кто хотел отправить своих детей в Англию или иметь английское воспитание. Была очень хорошая итальянская школа.  А также, каждое сообщество имело свою больницу. У Греков были свои больницы, у итальянцев – свои, и также у них были свои школы. У французов было два вида школ,  между которыми  была основательная разница: одна была религиозная, Братья святого Марка; другая – лаическая [светская, нерелигиозная] французская школа. В лаической школе у нас было ощущение, что мы, действительно, все находимся на вершине мира: мы не были верующими, и мы были «французами». Мы были духом французской республики.

Г.К.: Вы прибыли в Париж с французским сердцем, но апатрид, еврей без паспорта, который хотел поступить в университет. Легко ли было обучаться в университете?

А.Г.: Это происходило автоматически, как  в наши дни. Проблема была в том, что у меня были некоторые… иллюзии. Я думал, что как только прибуду во Францию, сразу войду в контакт с молодыми французскими интеллектуалами. Конечно, ничего такого не произошло. Когда я вышел на бульвар Сан-Мишель в попытке найти «молодых французских интеллектуалов», я не увидел никого. Это было ощущение полного отчаяния, ощущение быть потерянным в толпе Парижа, в толпе бедных студентов. Также с моей стороны была сильная амбивалентность относительно медицины. Я хотел стать психиатром немедленно, и знал, что смогу наблюдать психиатрические случаи не раньше, чем через четыре или пять лет. Следовательно, мне нужно было ждать, быть терпеливым. Обучение медицине было очень нудным. Я был плохим учеником на первых курсах. Я не слишком беспокоился о своих экзаменах, у меня была привычка работать по своему усмотрению. Я изучал философию, психологию, читал книги о культуре, и это были не слишком полезные вещи для моего медицинского образования.

Г.К.: Хана Арендт делала где-то различия между иудаизмом и еврейством. Она полагает, что было важное, фундаментальное историческое изменение. Евреи сохранили свою еврейскую идентичность. Они, безусловно, остаются привязанными к своему еврейству. Но они потеряли свою религиозность, свой иудаизм. Когда вы прибыли в Париж в тысяча девятьсот сорок шестом году, факт того, что вы были евреем, имел какое-то значение?

А.Г.: Да. Я, конечно, знал, что антисемитизм имел место во Франции, как это было всегда. Но надо сказать, что в то время антисемитизм не был таким выраженным, как  до и во время войны. Война была еще совсем недавно. Мы были осведомлены по поводу концентрационных лагерей. Люди еще продолжали пребывать в шоке. Мои размышления о том, каким я был в ту эпоху –  моя еврейская идентичность не была важной. Я не искал специально дружбу с евреями или с не евреями. Я находился в постоянном контакте со своими друзьями-евреями, которые прибыли из Египта. Мы жили в том же отеле, мы встречались, мы заходили друг к другу в комнаты, разговаривали и иногда обедали вместе.

А.Г.: Моя первая жена не была еврейкой. Она ортодоксальная с отцовской стороны и католичка – с материнской; мои дети никогда не получали религиозного воспитания. И тогда что же остается от моего еврейства?... Я могу вам сказать, что в тысяча девятьсот сорок восьмом, когда разразилась первая война между Египтом и Израилем, да, я отреагировал, я был задет, меня сильно занимала эта страна, окруженная всеми этими арабскими врагами… Вот  проблема неверующих евреев: они забывают о том, что они евреи, до тех пор пока евреи, неважно где они живут, подвергаются угрозам, преследованиям или не знаю чему еще. И в то же время они совершенно не согласны с политикой Израиля.

Г.К.: И позже, в то время, когда вы были в контакте с Лаканом ? Я часто был удивлен, когда слышал некоторых лаканянских аналитиков –  не во Франции, я уточняю это  –  [которые] выражались в манере, окрашенной немного антисемитизмом.

А.Г.: Лакан нет, нет, нет. Я бы даже сказал обратное! Но Лакан страдал от…от того, что он не был евреем! Я шучу, конечно… Для него ситуация была более сложной.

 

. . .

 

раздел "Книги"