Институт Психологии и Психоанализа на Чистых прудахСальвадор Дали

Бетти Джозеф. "Перенос: ситуация в целом"

Эта работа была представлена на Симпозиуме, посвященном переносу, проходившему на научной конференции Британского психоаналитического общества 7 декабря 1983 г. Опубликована в Международном журнале психоанализа 66(1985): 447-54; и в издании Bott Spillius «Мелани Кляйн сегодня», том 2, Основная практика, Лондон: (1988), 61-72.

 

        В данной статье я намерена обсудить вопрос о том, как мы сейчас используем концепцию переноса в клинической работе. Я хочу рассмотреть перенос как некую структуру, в которой что-то все время происходит, где есть постоянное движение и деятельность.
     От идей Фройда о переносе как препятствии к рассмотрению его как важного инструмента аналитического процесса, наблюдая как отношения пациента с первичными объектами во всем их разнообразии были перенесены на личность аналитика. Strachey (1934), используя открытия Melanie Klein о том, как проекция и интроекция окрашивают и создают внутренние объекты индивида, показал, что то, что переносится является преимущественно не внешними объектами детского прошлого, а внутренними, и то, каким образом они построены, помогает нам понять то, какие изменения может вызвать аналитический процесс.
     Мelanie Klein, благодаря длительной работе над ранними объектными отношениями и ранними механизмами мышления, особенно проективной идентификацией, расширила наше представления о природе переноса и процессе перенесения. В ее работе (1952а) «Истоки переноса» она писала: «В соответствии с моим опытом, при прояснении деталей переноса важно думать о переносе ситуации в целом из прошлого в настоящее, так же как об эмоциях, защитах и объектных отношениях» (стр.55). Она продолжает говорить о том, что перенос на протяжении многих лет рассматривался как прямые отношения с аналитиком, и как гораздо позднее пришло осознание, что, например, такие вещи, как отчеты об обыденной жизни и т.д., дают намек на бессознательные тревоги, возникшие в переносе. С моей точки зрения, положение о ситуации в целом является фундаментальным для нашего понимания и использования переноса в настоящее время, и это то, что я собираюсь дальше исследовать. В соответствии с определением оно должно включать все, что пациент привносит в отношения. Все, что он привносит, наилучшим образом может быть оценено, благодаря фокусированию нашего внимания на происходящем в отношениях, на том, как он использует аналитика, о чем он говорит и что обходит стороной. Наше понимание переноса строится главным образом на том, как наши пациенты воздействуют на нас в отношении ощущения нами различных вещей; как они пытаются втянуть нас в свои защитные системы; как они бессознательно отыгрывают с нами в переносе, пытаясь вовлечь нас в это отыгрывание; как они передают различные аспекты своего внутреннего мира, построенного еще в младенчестве, усовершенствованного в детстве и во взрослой жизни, довербальный опыт, который мы можем только уловить через собственные ощущения, через свой контрперенос в широком смысле слова.

     Контрперенос, чувства, возникающие у аналитика, как собственно и перенос, изначально считался препятствием для аналитической работы, но теперь, используемый в более широком смысле слова, рассматривается нами не как препятствие, а как важный инструмент аналитического процесса. Более того, представление об использовании нас и о том, что постоянно происходит, если только это становится нам известно, открывает множество других аспектов переноса, о которых я скажу позже. Например, движение и изменение являются важными аспектами переноса. Т.о.. никакая интерпретация не может считаться чистой интерпретацией или объяснением, т.к., должна найти отклик у пациента специфичным для него и его функционирования образом. Уровень функционирования пациента в каждый момент и природа его тревог наилучшим образом могут быть оценены путем определения того, на сколько активно перенос используется; видимые изменения в переносе являются важной частью того, что, в конечном счете, приводит к реальным изменениям в психике. Подобные аспекты становятся более отчетливыми, если мы мыслим в рамках переноса ситуации в целом. 
     Я хочу проиллюстрировать выше изложенное небольшим фрагментом материала, в котором мы сможем увидеть как внезапные тревоги пациентки и природа ее отношений с внутренними объектами появляются во всей ситуации, пережитой в переносе, хотя личные ассоциации и обращения ко многим людям появились в материале, как будто напрашиваясь на интерпретации. Этот материал взят из обсуждения случая на моем недавнем аспирантском семинаре. Аналитик работала с пациенткой, которой, казалось, очень трудно было помочь: шизоидная, злая, с несчастливым детством, с возможно эмоционально недоступными родителями. Аналитик была не удовлетворена работой на представленной сессии и ее результатами. Пациентка рассказала подробности о некоторых людях и ситуациях.          
     Коллеги на семинаре почувствовали, что многие интерпретации  казались вполне соответствующими ситуации. Затем на семинаре продолжилась тяжелая работа в попытке понять больше. Были предложены различные  мнения по поводу различных аспектов, но никто не был удовлетворен этими предложениями. Медленно до нас дошло, что это, возможно, намек на то, что наша проблема на семинаре является отражением проблемы аналитика в переносе, и, возможно, в переносе имела место проекция внутреннего мира пациентки, которую она (пациентка) не могла понять и придать происходящему смысл. Она демонстрировала то, что воспринималось, как если иметь мать, не способную настраиваться на ребенка, и, по нашему предположению, не способную так же придать смысл чувствам ребенка, но ведущую себя так, как будто она могла это делать, как это делали мы на семинаре. Т.о., пациентка развила защиты, помогавшие ей спорить или выдвигать явно логичные идеи, которые никого не удовлетворяли, но которые позволяли замалчивать непонимание и давали ей возможность держаться за них. В подобных ситуациях аналитик сражается за то, чтобы дать подробную интерпретацию значений отдельных ассоциаций, затем она изживает защитную систему пациентки, придавая псевдосмысл непонятному, вместо того, чтобы попытаться войти в контакт с опытом пациентки жить в мире непонимания. Последнее является достаточно тревожным для аналитика. Более комфортно считать, что понимаешь «материал», чем переживать с пациенткой роль матери, которая не может понимать ребенка/пациента.

     Думаю, что в данном случае (если то, что я описываю, верно) ключом к переносу является наше серьезное отношение к удивительному явлению, возникшему на семинаре, наше отчаянное желание и стремление понять вместо того, чтобы застрять на отдельных ассоциациях, принесенных пациенткой, которые сами по себе могли бы оказаться не лишенными большого смысла. Благодаря нашему контрпереносу, чувствуя насущную потребность понять любой ценой, мы, по нашему мнению, пережили проективную идентификацию, как часть внутреннего мира пациентки, и дистрес, вкус которого мы ощутили на семинаре.
     Считаю, что этот тип проективной идентификации глубоко бессознателен и не вербализован. Если мы будем работать только с той частью, которая вербализована, мы никогда не сможем принять в расчет объектные отношения, разыгрывающиеся в переносе. В данном примере мы имеем дело с отношениями между непонимающей матерью и младенцем, который чувствует невозможность быть понятым, и таким образом формируется его личность. Если мы не пройдем через это, мы, возможно, достигнем некоторого понимания, даже видимых сдвигов в материале, но реальные психические изменения, которые останутся за пределами лечения, вряд ли будут возможны. То, что происходит в подобных случаях, связано с серьезными нарушениями очень ранних отношений с матерью, но кроме всего прочего, связано с формированием псевдо-нормальной структуры личности, т.о., пациентка смогла повзрослеть без особых срывов и функционировать более или менее успешно во многих сферах своей жизни. Интерпретации, направленные только на ассоциации, затронут более взрослую часть личности, в то время как часть, действительно нуждающаяся в понимании, проявляется через давление на аналитика. Мы можем ощутить здесь проживание в переносе чего-то, относящегося к ранним объектным отношениям пациентки, ее защитную организацию, ее способ взаимодействия, ее конфликт в целом.
     Я хочу развить эту мысль, приведя материал собственного пациента.  Сначала покажу, как переживался перенос с элементами идеализации, пропущенный через атмосферу, им созданную, и связанный с его собственной историей. После его (переноса) разрушения  всплыли примитивные аспекты ранних объектных отношений и защиты, которые проживались в переносе, и он пытался втянуть аналитика в процесс отыгрывания. Затем работа над этими аспектами вызвала дальнейшее движение и временные изменения  его внутренних объектов.
     Этот пациент, которого я назову N., находился в анализе много лет и сделал существенный прогресс, однако… Я отметила смутное ощущение удобства, как будто бы я очень любила сессии с этим пациентом, как будто находила их крайне приятными (лестными), несмотря на то что всегда приходилось упорно с ним работать. Когда я стала заново обдумывать мой контперенос и его материал, я осознала, что мой приятный опыт должен соответствовать внутренней убежденности пациента в том, что, что бы  я ни интерпретировала, с ним было все в порядке. Какие бы ни были трудности, даже его мучительные черты, работа могла показать, что у него существовала внутренняя убежденность в том, что он занимает особое место, что мои интерпретации были «всего лишь интерпретациями». Его место было определено, и у него не было потребностей в изменении. Т.о., можно было продолжать, делая квази-правильные и небесполезные интерпретации, исследуя и объясняя что-то, но если бы глубинная бессознательная убежденность оставалась не исследованной, то лечение в целом могло бы стать ложным (фальсифицированным). Его убежденность в собственном особом месте и отсутствие необходимости изменяться приобрели дополнительное качество, представление о том, что я, аналитик, испытываю особое отношение или любовь к нему, и что ради собственной безопасности не хочу позволить ему уйти, - что, по моему мнению, составляло основу моего комфортного контрпереноса.

     Я хотела бы вкратце обсудить природу интерпретации на примере данного материала. Если мы рассматриваем перенос и интерпретации как в основе своей живые, возникающие в результате опыта, изменяющиеся (движущиеся), то наши интерпретации должны это отражать. Инсайт N. по поводу его бессознательной убежденности в особом месте, его смутного восприятия большей части нашей работы, моего особого отношения к нему и т.д. возникал болезненно. Более удобно было быстренько связать это с его историей – младший ребенок в семье, любимчик матери, имевшей крайне несчастливые отношения с его отцом, достаточно жестким человеком, хотя родители прожили вместе всю жизнь. Сделай я это, это опять утвердило бы моего пациента в убеждении, что интерпретации – «только просто интерпретации», и что я сама в действительности не верю в то, что говорю. Думаю, что важно было в первую очередь открыть для него эти предположения, показать, что, несмотря на болезненность, они могут переживаться в переносе как его психическая реальность, и только потом, постепенно связать их с его историей. К этому вопросу связи с личной историей мы вернемся позднее.
     Сейчас я хочу продолжить представление материала N., касающегося последующего периода, чтобы показать, что, когда фантазии о всемогущем особом месте перестали доминировать в переносе, ранние тревоги и, как я уже говорила, переживание последующего психического конфликта возникло в переносе, всплыло в сновидении, и как содержание сновидения было пережито в переносе. В то время N., несмотря на инсайт, все еще был подвержен периодическим приступам пассивного мазохистского отчаяния. В понедельник он рассказал следующий сон. (Я представляю здесь только сам сон и мое понимание его, а не всю сессию в целом и  ассоциации пациента).
Сон: Идет война. Мой пациент пришел на встречу в комнату на берегу моря. Люди сидели вокруг стола, когда услышали снаружи вертолет и по звуку поняли, что с ним что-то случилось. Мой пациент и майор встали из-за стола и подошли к окну посмотреть. Вертолет сломался, и пилот выпрыгнул с парашютом. Там было два самолета, как будто наблюдавших за вертолетом, но так высоко, но так высоко, что выглядели неспособными оказать какую-либо помощь. Пилот упал в воду, мой пациент удивился, успеет ли он надуть жилет, или он был уже мертв, и т.д.
     Я не привожу здесь материал, на котором основывались мои интерпретации, но в целом я показала ему, как мы могли увидеть войну, практически развернувшуюся между пациентом и мной, выразившуюся в его манере поворачиваться спиной, в его сне, на встрече за столом, в работе здесь из сессии в сессию. Когда же он все-таки понимает, что что-то не так (как с вертолетом), то видит перед собой аналитика, меня, два самолета, две руки, груди, наблюдающие за ним в попытке помочь; но он погружен созерцанием другого аспекта, части себя, пилота, который в беде, падающего, умирающего, являющегося зачарованным миром его мазохизма. Здесь я имела в виду, что он отдает предпочтение погруженности в ситуацию болезненного коллапса, чем обращению к помощи и прогрессу (развитию) и наслаждению ними.
     В то время казалось, по мере работы на сессии, что он прекрасно понимает интерпретации и чувствует важность этой очарованности мазохизмом. На следующий день он вошел, сказав, что чувствовал тревогу после сессии и работы над сновидением. Он несколько раз возвращался к теме беспокойства по поводу схватки (борьбы), как он ужасно себя чувствовал, что бы ни происходило в анализе, казалось, что он захвачен этим отвержением и борьбой; он продолжил говорить о том, что осведомлен о важности возбуждения по поводу его подобной увлеченности. И затем стал говорить о том, что случилось за день. Это звучало как инсайт, почти озабоченность. В некотором роде это и был инсайт, но из его тона, однообразного, почти скучающего, я могла заключить, что все, о чем он говорил было подержанным (second-hand),  почти как будто сам инсайт использовался им против прогресса на сессии, как будто это была особая, молчаливая война против меня, которую я ему показала. Мой пациент ответил мрачным тоном: «Кажется, что ни одна моя часть не хочет работать, сотрудничать» и т.д…  Я услышала себя, пытающуюся показать ему, что это не совсем так, потому что он действительно ходит на анализ. И затем осознала конечно, что действовала как позитивная его часть, как будто бы та часть, которая могла знать и работать, была спроецирована на меня, и таким образом я была вынуждена либо сама проживать эту позитивную часть, и он не нес бы за нее или за признание ее никакой ответственности, либо я должна была согласиться с тем, что никакая его часть не хотела сотрудничать. Любой из этих путей вел в тупик.

     Мой пациент увидел это, сказал, что ничего не может с этим поделать, он понимает это, но чувствует себя подавленным, он увидел, что я имела в виду. Все больше и больше сессия замыкалась на том, что он понимает, но поделать ничего не может. (Думаю, что эта картина является частью сна, рассказанного в предыдущий день, когда он заворожено наблюдал за тонущим пилотом, и я сама, как самолет высоко в небе, была не способна ему помочь. И сейчас он был заворожен своими словами типа «Я понимаю, но это не может помочь». Сон сейчас проживался в переносе.)
     Я показала ему, что этим высказыванием он активно заманивает меня в ловушку, так как сами по себе эти слова являются признаком войны, развернувшейся между нами. После некоторых разговоров на эту тему мой пациент припомнил «без видимой причины», как он заявил, историю с пачкой сигарет; когда он учился в школе –интернате и был очень несчастен, он брал оловянную или картонную коробку и аккуратно заворачивал в тряпицу. Затем вырывал страницы из книги и прятал пачку сигарет внутри обложки. Шел один во двор, садился, например, позади старого куста и курил; так он начал курить. Он был одинок, это было очевидно. Затем он добавил, что на самом деле не получал удовольствия от сигарет.
    Я показала ему, что думаю о том, как ему трудно откликнуться на мое замечание по поводу заманивания меня в ловушку высказыванием типа «кажется, ни одна моя часть не хочет сотрудничать» и т.д. Он осознал, что испытал своего рода возбуждение от борьбы и охоты, но что действительно было значимым, возбуждение существенно снизилось за последние сессии и в последний год; он не так сильно теперь от него зависел, но не мог от него отказаться, это означало уступить старшим, мне (ссылка на сидение за старым кустом), но он действительно не получал удовольствия от курения, которое, однако, он вынужден был молчаливо и тайно делать. Проблема в переносе, таким образом, состояла не в том, что он получал удовольствие от возбуждения, проблема была в осознании и  признании своих улучшений, что означало бы его желание отказаться от некоторого удовольствия победы надо мной. Он предпочитал говорить о себе плохое, о своем садизме или возбуждении (помните, в начале сессии), а не об улучшении, и не хотел наслаждаться этим улучшением (в терминах вчерашнего сновидения, признать и использовать помогающие руки, самолеты).
     Мой пациент был склонен согласиться с этим, сказав, что в последнее время произошли изменения, он понял, что настроение сменилось, запертые и блокированные чувства ушли; сейчас он чувствовал печаль, возможно, негодование, как будто я, аналитик, не уделила достаточно внимания актуальному воспоминанию об истории с сигаретной пачкой, которое казалось ему очевидным и важным, как будто я слишком быстро покончила с ним. Я вернулась к воспоминанию о сигаретной пачке и обратилась к его ощущению, что я упустила что-то важное; я так же напомнила ему о том акценте, который он сделал на своем возбуждении, в то время как я чувствовала, что сейчас эта ситуация была практически лишена удовольствия, как неудовольствие от курения. Я так же показала ему его негодование по поводу изменившихся чувств, его потери дискомфортной блокировки чувств (настроения).

         N. согласился, но сказал: «Я все еще думаю, что Вы двигаетесь слишком быстро». Он мог признать, что частично негодование связано с изменениями, которые анализ заставил его сделать – избавиться от блокировки чувств, - но «слишком быстро» он объяснил, как будто я, аналитик, стала своего рода дудочником в пестром костюме (Pied Piper – герой поэмы Браунинга), и он позволил мне тянуть его за собой.
     Я указала на то, что это звучало так, как будто он чувствовал, что я на самом деле не анализировала его проблему застревания, а тянула и соблазняла отказаться от его позиции. По моей инициативе он был сдвинут, так он чувствовал себя соблазненным своей матерью, когда был ребенком. (Вспомните выше изложенный материал, где он был убежден, что я и его мать имели особые чувства по отношению к нему). Он быстро, очень быстро добавил, что в этот момент у него был и другой страх, страх быть охваченным теплыми чувствами, похожими на чувство, которое он обычно называл словом «щенячий».
     Теперь я показала пациенту, что обе эти тревоги (соблазнение с моей стороны отказаться от предыдущего образа мышления и его страх собственного позитивного, возбуждающего, инфантильного или щенячьего чувства) требовали дальнейшего разрешения – обе были старыми тревогами и актуализировались ранее, - но, по моему мнению, в данный момент использовались с тем, чтобы он мог проецировать их на меня, чтобы не пришлось хранить и переживать их, а выразить действительно хорошие чувства и особенно теплоту и благодарность, возникшие в конце сессии (которые, я полагаю, были связаны с информированностью  во сне о  способности самолетов, летающих над головой, помочь). Теперь уже в самом конце сессии пациент согласился со мной и ушел, явно продвинувшись вперед в своем понимании.
     Я представляю этот откровенный материал, чтобы подчеркнуть ряд представляющих интерес, с моей точки зрения, моментов при использовании переноса. Во-первых, способ, которым сон может открыть достаточно точно свое содержание, будучи пережит на сессии, где мы можем видеть особенное и охотное погружение пациента в страдание и проблемы в противовес движению на встречу помогающим и живым объектам, самолетам, которые минимизированы, маленькие. Анализ, интерпретации, груди отворачиваются от него, когда признаются кормящими и помогающими. Способность помогать воспринимается особым образом, старые проблемы снова ополчаются против нее, вызывая возбуждение, негодность, отказ от сотрудничества. Положительные аспекты личности видны, но его собственная способность тепло относиться к объектам быстро нарушается и проецируется на меня: это я тяну и соблазняю. Но ситуация в целом умно припрятана, как пачка сигарет в книге (возможно, книжные старые интерпретации, сейчас уже не такие значимые). Но на самом деле он знает, что не получает удовольствия от деятельности. У нас возникло особое значение символов, и мы можем поместить их в перенос. Думаю, что пациент пережил инсайт по поводу того, что у него есть выбор между движением на встречу помогающему объекту и погружением в отчаяние – его защиты мобилизованы, и он движется вторым путем, пытаясь вовлечь аналитика в критицизм и жалобы – в мазохистскую защитную организацию. При последующей работе эти защиты ослабли так, что он смог признать облегчение и теплоту. Далее, так как, он смог признать помогающий объект, он смог вступить с ним в отношения и интернализовать его, что привело к дальнейшим внутренним сдвигам.
     Думаю, в дополнение мы можем увидеть, что перенос заполнен значениями (смыслами) и историей о том, как пациент отворачивается, и подозреваю, всегда отворачивался от хороших кормящих объектов. Мы видим, как, проецируя свою любовь на мать и изменяя ее, он помог воссоздать картину ее как соблазняющей, тревога, которая все еще существует по отношению к женщинам. Конечно, мы можем добавить, что она могла быть соблазняющей женщиной по отношению к своему младшему сыну, но мы видим то, как он это использовал. Вопрос когда и стоит ли это интерпретировать является техническим, и я коснусь его в скользь. Я сделала акцент на переносе как на отношениях, в которых что-то все время происходит, но это что-то в основном базируется на прошлом пациента и его отношениях с внутренними объектами или его представлении о них.        

     Думаю, нам необходимо проводить нашим пациентам связь между переносом и их прошлым, чтобы помочь им создать чувство собственной протяженности и индивидуальности, чтобы достичь некоторой отделенности (сепарации), и таким образом помочь им избавиться от раннего разрушительного ощущения прошлого. В этой связи встает много теоретических и практических проблем. Например, способен ли пациент обнаружить в переносе хороший объект, если никогда в младенчестве не имел его?  Сомневаюсь; если в младенчестве пациент не имел опта взаимодействия с объектом, который он мог бы хотя бы немного любить и доверять, он не придет к нам в анализ. Он пойдет психотической тропой один. Но, что мы можем сделать, прослеживая движение и развитие конфликта в переносе, так это оживить чувства, против которых  сформировались защиты на глубинном уровне, или которые были пережиты мимолетно, и мы укрепляем их связь с переносом. Мы не являемся абсолютно новыми объектами, но значимы вследствие сильных и глубоких переживаний, возникших в переносе. Это я попыталась показать в случае с N., чьи теплота и благодарность периодически оживали, но я убеждена, они были слабыми ранее. Теперь эмоции были высвобождены и укреплены, и картина его объектов изменилась соответственно.
     Важным вопросом является то, когда и как следует интерпретировать связь с прошлым, реконструировать. Думаю, что не следует этого делать, если связь нарушает то, что происходит на сессии, и ведет к своего рода объясняющей дискуссии или упражнению. Предпочтительнее подождать, когда напряжение спадет, пациент будет в хорошем контакте с самим собой и с ситуацией, чтобы хотеть, понимать, помогать, делать связи. Даже это может быть использовано защитным способом. Все это относится к техническим моментам, которые не являются предметом настоящего исследования.
    Сейчас я хочу вернуться к вопросу, упомянутому мною ранее, об использовании переноса не только для выявления природы защит, но и для определения уровня психической организации пациента. Для иллюстрации я приведу фрагмент материала пациента, назовем его С. Обсессивная личность со значительными ограничениями в жизни, которые он не осознавал до того, пока на начал лечение. У меня сложилось впечатление, что под обсессивной структурой, контролирующей, смотрящей с высока, ригидной (жесткой), скрывается фобическая организация. Попытаюсь кратко изложить выбранный материал.
    С. в течение недели просил перенести пятничную сессию (мою первую сессию в этот день) на четверть часа раньше, мотивируя это необходимостью попасть на поезд до Манчестера, где он работал. В пятницу он подробно со всей обстоятельностью описал свои страхи по поводу поезда, дорожного движения и т.д. и то, как он обезопасил себя. Он так же рассказал о своей тревоге потерять членство в клубе вследствие непосещения его, поведал о легкой  недружелюбности друга в телефонном разговоре. Мне показалось, что детальные интерпретации его ощущения, что он нежеланен, связанного с грядущими выходными, его нежелания уходить, скорее желания остаться, закрыться внутри, вряд ли способствовали бы установлению контакта или помогли бы ему. Но когда я показала ему его желание быть внутри в безопасности, его речь кардинально изменилась, стала более связной, и он поведал о том, как это было похоже на трудности при перемене работы, офиса, покупке новой одежды, как он привязывался к старым вещам, хотя сейчас ему не хватало одежды. Аналогичная проблема возникала при смене машины…
     В этот момент, с моей точки зрения, возникла интересная вещь. В то время, как все , что он говорил казалось аккуратным и важным само по себе, мысли уже перестали быть мыслями, они стали словами, конкретными аналитическими объектами, в которые он мог погружаться, как будто они были психическим спутником физического тела, куда он убегал на сессии. Вопрос отделения психически как будто физически возникал с тех пор, как наши мысли стали переживаться как полностью созвучные, и он погрузился в них. Когда я указала С. на это, он был шокирован, сказав: «Когда Вы сказали, что Манчестер пришел мне в голову, это было похоже на то, что в меня вонзили нож». Я подумала, что вонзающийся нож не был моим возвращение в его голову реальности, а был ножом, который возник между ним и мною, разделяя нас и заставляя его понять, что он другой и снаружи, это сразу вызвало тревогу.
     Я привела этот материал, чтобы показать, как интерпретации о его навязчивом контроле и его успокаивании себя и меня, затем интерпретации о его потребности в избегании сепарации, новых вещей и т.д., потребности быть внутри, не были восприняты как помогающие объяснения, а были использованы как конкретные объекты, как части меня, которые он мог защитным образом взять внутрь, отражая психотические тревоги в большей степени агорафобического типа, связанные с сепарацией. Таким образом, два уровня функционирования – обсессивный, защищающий от фобического -  можно наблюдать переживаемые в переносе. И когда более глубокий слой был затронут, я показала ему защитное использование моих слов, мои интерпретации были восприняты как нож, и тревоги заново всплыли в переносе. В некотором смысле этот материал сходен с тем, который мы обсуждали на семинаре. В таких ситуациях, если интерпретации и понимание остаются на уровне отдельных ассоциаций в противовес ситуации в целом и тому, как аналитик и его слова используются, мы оказываемся втянуты в псевдозрелую или более невротическую организацию, упуская более психотические тревоги и защиты, которые проявляют себя, как только мы принимаем во внимание ситуацию в целом, что разыгрывается в переносе.

     В этой статье я сосредоточилась на том, что проживается в переносе. И в этом последнем примере, как и в начале, я попыталась показать то, что интерпретации редко воспринимаются как чистые интерпретации, за исключением ситуаций, когда пациент близок к депрессивной позиции. Интерпретации и сам перенос становятся более реалистичными и менее нагруженными фантазийными значениями. Пациенты, использующие более примитивные защиты расщепления и проективной идентификации склонны «слышать» наши интерпретации и «использовать» их по-другому, и то, как они «используют» или «слышат», а так же разница между этими двумя концепциями требует уточнения, если мы собираемся прояснять ситуацию переноса, состояние Эго пациента и правильность его восприятия реальности. Иногда пациенты слышат наши интерпретации в более параноидном ключе, например, как критику или нападение. После того, как С. оказался погруженным в мои мысли, услышал мою интерпретацию о Манчестере как нож, который вонзился в него, между нами. Иногда ситуация кажется аналогичной, кажется, что интерпретация вызвала нарушения у пациента, но в действительности, он ее услышал, правильно понял, но бессознательно использовал активным образом, вовлекая аналитика.
    N., с моей точки зрения, не воспринимал мои интерпретации по поводу сна о вертолете как жестокие или резкие, но бессознательно использовал их, чтобы упрекать, бить и пытать себя мазохистски, т.о., используя меня в фантазиях как колотушку. Или, возвращаясь к С., услышав некоторые мои интерпретации и их значение правильно, он использовал слова и мысли не для размышлений, а для действий с ними, попытался и меня вовлечь в свою деятельность, закручивая слова, а не используя их для коммуникации. Подобные действия не только окрашивают перенос, но и структурируют его, что имеет большое значение для техники.
 Краткое содержание
    В этой статье я попыталась обсудить вопросы современного подхода к использованию переноса. Я сделала акцент на том, что перенос – это живые, постоянно изменяющиеся взаимоотношения. Я показала, как все важное в психической организации пациента, основанное на его ранних и привычных способах функционирования, его фантазии, порывы, защиты и конфликты будут переживаться в переносе. В дополнение необходимо отметить, что говорит аналитик, или, чем является, встречает отклик со стороны пациента в соответствии с его собственной психической структурой в большей степени, чем в соответствии с намерениями аналитика и смыслами, которые последний вкладывает в свои интерпретации. Я попыталась показать, что то, как пациенты доводят до нас свои проблемы, часто находится за пределами отдельных ассоциаций и слов, и может быть понято только посредством контпереноса. Вот некоторые вопросы, которые, по моему мнению, следует рассматривать в рубрике ситуаций в целом, транслируемых из прошлого.    

 

Другие статьи по теме:

Ханна Сегал. Контрперенос

Р.Д. Хиншелвуд. Контрперенос и терапевтические отношения

Анна Райх. Эмпатия и контрперенос

Франсуа Ладам "Иллюзия переноса и ловушки контрпереноса"

Раздел "Статьи"