Зигмунд Фройд "О психотерапии истерии" II.
<< К началу
Я сейчас так горячо расхваливал результаты вспомогательной процедуры надавливания и все время настолько пренебрегал точкой зрения защиты или сопротивления, что, несомненно, мог произвести впечатление, что теперь с помощью этого небольшого приема можно справиться с психическими препятствиями катартическому лечению. Однако так полагать было бы серьезным заблуждением; насколько я вижу, таких выгод нет в терапии; для основательного изменения здесь, как и везде, требуется большая работа. Процедура надавливания — это не что иное, как уловка, чтобы на какое-то время обескуражить «я», охочее на защиту; во всех более серьезных случаях оно опять вспоминает о своих намерениях и продолжает свое сопротивление.
Я должен напомнить различные формы, в которых проявляется это сопротивление. Прежде всего в первый или во второй раз опыт с надавливанием обычно не удается. В таком случае больной не удается разочарованно говорит: «Я поверил, что мне что-то придет на ум, подумать только, с каким любопытством я этого ждал; ничего не пришло». То, что пациент становится в позу, еще нельзя считать препятствием; на это ему говорят: «Как раз дело в том, что вы были чересчур любопытны; зато во второй раз получится». И затем действительно получается. Удивительно, как часто больные — причем самые уступчивые и смышленые — могут полностью забывать об уговоре, с которым до этого согласились. Они обещали говорить все, что им придет в голову под давлением руки, независимо от того, кажется ли им это существенным или нет, приятно им об этом говорить или нет, то есть без разбора, без влияния со стороны критики или аффекта. Но они не сдерживают этого обещания, по-видимому, это выше их сил. Всякий раз работа застопоривается, снова и снова они утверждают, что на этот раз им ничего не пришло на ум. Им нельзя в этом верить, в таком случае всегда нужно предполагать, а также высказывать, что они кое-что утаили, поскольку считают это неважным или ощущают неловкость. На этом настаивают, повторяют надавливание, притворяются непогрешимыми, пока действительно не удается что-то услышать. Тогда больной добавляет: «Я мог бы это сказать вам еще в первый раз». — «Почемуже вы этого не сказали? — «Я не мог подумать, что это и есть то, что нужно. Только когда это возвращалось каждый раз, я решился об этом сказать». — Или: «Я надеялся, что это окажется чем-то другим; я могу оставить это при себе; только когда это нельзя было вытеснить, я заметил, это мне даром не пройдет». Так задним числом больной выдает мотивы сопротивления, которое он вначале вообще не хотел признавать. Очевидно, он не может поступать иначе, кроме как оказывать сопротивление.
Удивительно, за какими отговорками часто скрывается это сопротивление. «Сегодня я рассеян, мне мешают часы или игра на пианино в соседней комнате». Я научился на это отвечать: «Отнюдь, теперь вы наталкиваетесь на что-то, о чем вам не хочется говорить. Это вам ни к чему. Просто сосредоточьтесь на этом». — Чем дольше оказывается пауза между надавливанием моей рукой и высказыванием больного, тем более недоверчивым я становлюсь, тем скорее стоит опасаться, что больной обдумывает то, что ему пришло в голову, и изувечивает это при репродукции. Самые важные разъяснения часто приходят с оповещением в качестве излишнего аксессуара, словно переодетые нищими принцы в опере: «Теперь мне кое-что пришло в голову, но с этим ничего нельзя сделать. Я вам это скажу лишь потому, что вы требуете знать все». С этим сопровождением затем чаще всего приходит долгожданное решение; я всегда настораживаюсь, когда слышу, как больной столь пренебрежительно говорит о пришедшей в голову мысли. То, что при своем втором появлении патогенные представления кажутся столь малозначительными, является признаком удачной защиты; из этого можно заключить, в чем состоял процесс защиты; он состоял в том, чтобы из сильного представления сделать слабое, отнять у него аффект.
Среди прочих примет патогенное воспоминание узнают по тому, что оно характеризуется больным как несущественное и тем не менее высказывается только с сопротивлением. Бывают также случаи, когда больной пытается его отрицать даже при его возвращении: «Теперь мне кое-что пришло в голову, но очевидно, что вы мне это внушили», или: «Я знаю, чего вы ждете, задавая этот вопрос. Вы наверняка полагаете, что я подумал то-то и то-то». Особенно умный способ отрицания заключается в том, чтобы сказать: «Теперь мне, правда, кое-что пришло в голову; только мне кажется, что я добавил это произвольно; мне кажется, что это не воспроизведенная мысль». Во всех этих случаях я остаюсь непоколебимым, я не вдаюсь ни в одно из этих различий, а объясняю больному, что это всего лишь формы и отговорки сопротивления, направленного против репродукции воспоминания, которое мы все же должны признать.
При возвращении образов в общем и целом мы имеем дело с более простой игрой, чем при возвращении мыслей; истерические больные, которые преимущественно являются людьми с преобладающей зрительной функцией, не создают аналитику так много трудностей, как люди с навязчивыми представлениями. Если однажды образ всплыл в памяти, то можно услышать слова больного, что тот разрушается и становится неясным по мере того, как он движется вперед в его описании. Больной словно изнашивает образ, переводя его в слова. Тут ориентируются на образ воспоминания, чтобы найти направление, в котором нужно продолжать работу. «Рассмотрите картину еще раз. Она исчезла?» — «В целом да, но эту деталь я еще вижу». — «Тогда это должно значить что-то еще. Вы либо увидите здесь что-то новое, либо по поводу этого остатка вам придет в голову какая-то мысль». — Если работа завершена, поле зрения оказывается снова свободным, и можно выманить другой образ. В других же случаях такая картина упорно сохраняется перед внутренним взором больного, несмотря на ее описание, и это является для меня признаком того, что он может сказать мне еще что-то важное на тему картины. Как только он это сделал, образ исчезает подобно освобожденному духу, который обретает покой.
Разумеется, большое значение для продолжения анализа имеет то, что по отношению к больному врач каждый раз оказывается прав, ведь обычно зависят от того, что он считает правильным сообщить. Поэтому отрадно слышать, что процедура надавливания, собственно говоря, никогда не дает промахов, за исключение одного-единственного случая, который я должен обсудить позже [ниже, с. 93], но который я уже сейчас могу охарактеризовать замечанием, что он соответствует особому мотиву к сопротивлению. Правда, может случиться, что процедуру применяют в условиях, в которых она ничего не может выявить; например, спрашивают о дальнейшей этиологии симптома, когда она уже представлена полностью, или исследуют психическую генеалогию симптома, скажем, боли, которая на самом деле была соматической болью; в этих случаях больной точно так же утверждает, что ему ничего не пришло на ум, и это правда. Уберечься от того, чтобы не поступать с ним несправедливо, можно, в общем и целом взяв себе за правило во время анализа не оставлять без внимания выражение лица спокойно лежащего пациента. Тогда можно научиться без труда отличать душевное спокойствие при действительном отсутствии реминисценции от напряжения и признаков аффекта, при котором больной в целях защиты пытается отрицать появляющуюся реминисценцию. Впрочем, на таком опыте основывается дифференциально-диагностическое применение процедуры надавливания.
Стало быть, эта работа не является трудной и при использовании процедуры надавливания. Только мы получили одно преимущество — из результатов этого метода поняли, в каком направлении должно производиться исследование и чего надо требовать от больного. В некоторых случаях этого оказывается достаточно; речь, в сущности, идет о том, что я разгадываю тайну и сообщаю ее больному; как правило, он должен тогда отказаться от своего несогласия. В других случаях мне требуется большее; сохраняющееся сопротивление больного проявляется в том, что связи разрываются, решения не приходят, вспоминаемые образы оказываются неясными и неполными. Часто, когда из более позднего периода анализа оглядываешься назад на более ранние, удивляешься, насколько изувеченными были все мысли и сцены, которые вырвали у больного с помощью процедуры надавливания. В них отсутствовало именно главное — связь с человеком или с темой, и поэтому образ оставался непонятным. Я хочу привести один или два примера воздействия такой цензуры при первом появлении патогенных воспоминаний. Больной видит, к примеру, верхнюю часть женского туловища, на оболочке которого словно по неаккуратности что-то зияет; только гораздо позже он добавляет к этому торсу голову, выдавая тем самым человека и связь с ним. Или он делится воспоминанием из своего детства о двух мальчиках, личность которых ему совершенно непонятна, которых обвинили бы в некоторой невоспитанности. Требуется много месяцев и большие успехи в ходе анализа, чтобы он снова увидел эту реминисценцию и узнал в одном из детей себя самого, а в другом — своего брата. Какие средства имеются здесь в распоряжении, чтобы преодолеть это продолжающееся сопротивление?
Немногие, но почти все, с помощью которых один человек обычно оказывает психическое воздействие на другого. Сначала нужно себе сказать, что психическое сопротивление, особенно появившееся давно, можно устранить лишь медленно и постепенно, и нужно терпеливо ждать. Затем можно рассчитывать на интеллектуальный интерес, который начинает возникать у больного после короткой работы. Когда его просвещают, рассказывают ему об удивительном мире психических процессов, в который он заглянул лишь благодаря подобным анализам, тем самым его самого склоняют к сотрудничеству, подводят к тому, чтобы он рассматривал себя сам с объективным интересом исследователя, и, таким образом, оттесняют сопротивление, покоящееся на аффективной основе. И, наконец — и это остается сильнейшим рычагом — после того как догадываются об этих мотивах его защиты, нужно попытаться обесценить мотивы или даже заменить их более сильными. Здесь, пожалуй, пропадает возможность охватить психотерапевтическую деятельность в формулах. Выступают, насколько это возможно, в качестве просветителя, где невежество породило боязнь, учителя, представителя более свободного или реалистичного миропонимания, исповедника, который своим участием и вниманием словно отпускает грехи после сделанного признания; с больным стараются вести себя человечно, насколько это позволяют широта собственной личности и мера симпатии, которую можно проявить в данном случае. Для такой психической деятельности в качестве непременного условия требуется, чтобы примерно были разгаданы природа случая и мотивы действующей здесь защиты, и, к счастью, техника надавливания и процедуры давления именно так далеко и распространяется. Чем больше решена такая загадка, тем легче, пожалуй, разгадать новую и тем раньше можно будет приступить к собственно целебной психической работе. Ибо надо полностью отдавать себе отчет в том, что, хотя больной избавляется от истерического симптома только тогда, когда репродуцирует и высказывает, проявляя аффект, вызывающие его патогенные впечатления, терапевтическая задача все-таки заключается только в том, чтобы его к этому подвигнуть, и если эта задача однажды была решена, то врачу уже нечего больше исправлять или устранять. Все, что нужно для этого от контрсуггестий, уже было использовано при преодолении сопротивления. Случай можно сравнить, к примеру, с отпиранием запертой двери, после чего нажатие на щеколду, чтобы ее открыть, уже не создает трудностей.
Наряду с интеллектуальными мотивами, которые привлекают для преодоления сопротивления, редко можно обойтись без аффективного момента, личной значимости врача, и во множестве случаев последняя сама по себе способна устранить сопротивление. Здесь все точно так же, как в медицине, и ни от одного терапевтического метода нельзя требовать, чтобы он полностью отказался от содействия этого личностного момента.
3
В связи с рассуждениями в предыдущем разделе о трудностях моей техники, которые я откровенно раскрыл — впрочем, я их собрал из самых тяжелых случаев, зачастую все происходит намного проще, — итак, в связи с таким положением вещей каждый, наверное, захочет поднять вопрос, не будет ли более целесообразным вместо всех этих мучений энергичнее заниматься гипнозом или ограничить применение катартического метода такими больными, которых можно ввести в глубокий гипноз. На последнее предложение я должен был бы ответить, что тогда число пациентов, соответствующих моему умению, чересчур сократится; первому же совету я противопоставлю предположение, что принуждением к гипнозу едва ли можно уберечься от сопротивления. Мой опыт на этот счет, как ни странно, не очень богат, поэтому я не могу выйти за рамки предположения; но там, где я проводил катартическое лечение в состоянии гипноза вместо состояния концентрации, я обнаружил, что выпадающую мне работу я этим нисколько не уменьшал. Совсем недавно я закончил такое лечение, в ходе которого я смягчил истерический паралич ног. Пациентка впала в состояние, которое в психическом отношении очень сильно отличалось от бодрствования, а в соматическом отличалось тем, что она не могла открыть глаза или подняться, если я не прокричал ей: «Теперь вы просыпаетесь», и тем не менее я никогда не встречал большего сопротивления, чем именно в этом случае. Я не придавал никакого значения этим физическим признакам, и к концу десятого месяца продолжавшегося лечения они стали незаметными; поэтому состояние пациентки, в котором мы работали, ничуть не лишилось своих 1 характерных особенностей: способности помнить о бессознательном, весьма особое отношение к персоне врача.
1 [В этом месте только в первом издании содержится характеристика: «психических».]
В истории фрау Эмми фон Н. я, правда, привел пример катартического лечения, проведенного в самом глубоком сомнамбулизме, в котором сопротивление почти никакой роли не играло. Однако от этой женщины я также не узнал ни одной вещи, для сообщения о которой потребовалось бы особое преодоление, ничего из того, чего бы она не могла бы рассказать мне при более долгом знакомстве и некоторой оценке также и в бодрствовании. К настоящим причинам ее заболевания, несомненно, идентичным с причинами его рецидивов после моего лечения, я так и не пришел — это был как раз мой первый опыт такой терапии, — и единственный раз, когда я случайно потребовал от нее реминисценции, в которую отчасти примешалась эротика 1, я увидел, что она сопротивляется и ненадежна в своих сведениях точно так же, как позднее какая-нибудь другая из моих не сомнамбулических пациенток. О сопротивлении этой женщины также в сомнамбулизме другим требованиям и предположениям я уже говорил в истории ее болезни. В общем ценность гипноза для облегчения катартической терапии стала для меня сомнительной, с тех пор я встречал примеры абсолютной терапевтической непокорности при превосходном послушании иного рода в глубоком сомнамбулизме. О подобном случае я вкратце рассказал на [1895с?] с. 156—157 [прим., Та., с. 81, прим.] 2; я мог бы добавить еще и другие. Впрочем, я признаюсь, что этот опыт неплохо отвечал моей потребности в количественной взаимосвязи между причиной и следствием также и в психической области 3.
В предшествующем описании на передний план выдвинулась идея сопротивления; я показал, как во время терапевтической работы приходят к пониманию, что истерия возникает вследствие вытеснения — в целях защиты — невыносимого представления, вытесненное представление продолжает существовать в виде слабого (мало интенсивного) следа воспоминания, отнятый у него аффект используется для соматической иннервации — конверсии возбуждения. Стало быть, представление именно из-за своего вытеснения становится причиной болезненных симптомов, то есть патогенным. Истерию, обнаруживающую этот психический механизм, можно назвать защитной истерией. Тут мы оба, Брейер и я, неоднократно говорили от двух других видах истерии, для обозначения которых мы ввели в употребление термины «гипноидная истерия» и «ретен-ционная истерия». Гипноидная истерия — это истерия, которая вообще первой попала в наше поле зрения; я не смог бы привести лучшего примера для иллюстрации таковой, чем первый случай Брейера 4. Для такой гипноидной истерии Брейер указал один психический механизм, существенно отличающийся от механизма конверсионной защиты.
1 [См. 1895d, с. 132-133, Та., с. 64.]
2 [В G. W. здесь ошибочно указана страница 83; это указание без изменений было заимствовано из издания «Этюдов об истерии» в G. S.]
3 [Несколько замечаний о том, как долго Фройд пользовался техникой «надавливания» или гипноза, содержится в «Предварительных замечаниях издателей» к работе «Психическое лечение» (1890а), в данном томе с. 15—16.]
4 [В первом издании предложение заканчивается словами: «Который среди наших историй болезни стоит на первом месте». В изданиях в рамках G. S., 1925, и G. W., 1952, в которые случай Анны О. не вошел, эта часть предложения отсутствует.]
Здесь представление, должно быть, становится патогенным в результате того, что оно было воспринято в особом психическом состоянии, с самого начала оставалось за пределами «я». Поэтому не требовалось никакой психической силы, чтобы держать его поодаль от «я», и это не может вызвать сопротивления, если его вводят в «я» с помощью сомнамбулической умственной деятельности. История болезни Анны О. и в самом деле не обнаруживает ни единого проявления такого сопротивления.
Я считаю это различие настолько существенным, что благодаря ему я охотно склонен придерживаться выдвижения гипноидной истерии. Как ни странно, в своем собственном опыте настоящую гип-ноидную истерию я не встречал; то, за что я брался, превращалось в защитную истерию. Дело не в том, что мне не приходилось сталкиваться с симптомами, которые, как было доказано, возникли в обособленных состояниях сознания и поэтому должны были оставаться исключенными от принятия в «я». Иногда такое встречалось и в моих случаях, но затем мне все-таки удавалось доказать, что так называемое гипноидное состояние было обязано своим обособлением тому обстоятельству, что в нем проявилась ранее отщепленная защитой психическая группа. Словом, я не могу избавиться от подозрения, что гипноидная истерия и защитная истерия где-то в своей основе совпадают и что при этом защита первична. Но я ничего об этом не знаю.
Таким же неуверенным является теперь и мое суждение о «ре-тенционной истерии»', при которой терапевтическая работа точно так же должна была происходить без сопротивления. У меня был случай, который я считал типичной ретенционной истерией; я обрадовался легкому и несомненному успеху, но этот успех отсутствовал, хотя работа и в самом деле была простой. Поэтому я предполагаю — опять-таки со всей сдержанностью, которая подобает незнанию, — что и при ретенционной истерии в конечном счете можно найти часть защиты, оттеснившую весь процесс в область истерических проявлений. Подвергаюсь ли я опасности из-за этой тенденции к распространению понятия защиты на всю истерию впасть в ошибку по причине своей односторонности, надо надеяться, вскоре покажет новый опыт. [Ср. 1895rf, Та., с. 170.]
До сих пор я говорил о трудностях и технике катартического метода, а теперь хотел бы добавить еще несколько замечаний по поводу того, как с помощью этой техники осуществляется анализ. Это очень интересная для меня тема, от которой, однако, я не могу ожидать, что она вызовет такой же интерес у других, которые такого анализа еще не проводили. Собственно говоря, речь снова пойдет о технике, но на этот раз о содержательных трудностях, за которые нельзя возлагать ответственность на больного, которые при гипно-идной и ретенционной истерии отчасти должны были быть такими же, как и при представляющихся мне образцом защитных истериях. К этой последней части изложения я приступаю с надеждой, что обнаруживаемые здесь психические особенности однажды смогут приобрести определенную ценность для динамики представления в качестве исходного материала.
Первым и самым сильным впечатлением, получаемым при таком анализе, несомненно, является то, что патогенный психический материал, который якобы забыт, не находится в распоряжении «я», не играет никакой роли в ассоциации и в воспоминании, все же каким-то образом лежит наготове, причем он правильно и хорошо упорядочен. Речь идет только о том, чтобы устранить сопротивление, преграждающее к нему путь. Обычно же он становится сознательным1 , насколько мы вообще можем что-то знать; зачастую имеются правильные связи отдельных представлений друг с другом и с не патогенными представлениями, в свое время они были созданы и сохранены в памяти. Патогенный психический материал появляется как достояние интеллекта, который не обязательно уступает нормальному «я». Часто самым обманчивым образом создается видимость второй личности. Оправдано ли это впечатление, не относят ли при этом расстановку психического материала, возникающую по завершении, ко времени болезни, — все эти вопросы я не хотел бы пока и именно здесь принимать во внимание. Во всяком случае опыт, полученный во время таких анализов, можно описать удобней и наглядней всего, если встать на точку зрения, которую мы вправе занять после того, как увидели целое.
Чаще всего положение вещей не такое простое, каким его представляли для особых случаев, например, для отдельного симптома, возникшего вследствие значительной травмы. Обычно встречается не один-единственный истерический симптом, а множество тако-
1 [Только в первом издании здесь вместо «сознательным» стоит «осознанным», что лучше передает смысл.]
вых, частично независимых друг от друга, частично друг с другом связанных. Нельзя ожидать одно-единственное травматическое воспоминание и в качестве его ядра — одно-единственное патогенное представление, а нужно быть готовым к целому ряду частичных травм и к переплетениям патогенных последовательностей мыслей. Моносимптоматическая травматическая истерия является, так сказать, элементарным организмом, одноклеточным существом по сравнению с усложненной структурой тяжелого1 истерического невроза, которая нам обычно встречается.
Психический материал такой истерии предстает теперь многомерным образованием, состоящим по меньшей мере из трех слоев. Я надеюсь, что смогу вскоре оправдать этот наглядный способ выражения. Вначале имеется некое ядро таких воспоминаний (в переживаниях или последовательностях мыслей), в которых травматический момент достиг высшей точки или патогенная идея нашла свою самую чистую форму. Вокруг этого ядра часто находят невероятно огромную массу другого материала воспоминаний, который нужно проработать в анализе и имеющий, как уже упоминалось, троякого рода расположение. Во-первых, несомненно линейное, хронологическое расположение, присущее каждой отдельной теме. В качестве примера я приведу только его расположения в анализе Брейера больной Анны О. 2. Темой здесь — глухота, потеря слуха; затем она дифференцируется по семи пунктам, и под каждым заголовком в хронологической последовательности были собраны от десяти до ста отдельных воспоминаний. Это, пожалуй, как если бы извлекли державшийся в порядке архив. В анализе моей пациентки Эмми фон Н. содержались похожие, хотя и не представленные настолько полно «дела» с записями воспоминаний; однако они составляют совершенно общее событие в каждом анализе, появляются каждый раз в хронологическом порядке, который столь же непременно надежен, как очередность дней или названий месяцев у психически здорового человека, и затрудняют работу анализа той характерной особенностью, что при репродукции они перевертывают последовательность их возникновения; самое свежее, недавнее переживание появляется в «деле» первым в качестве «верхнего приправочного листа», а конец кладет то впечатление, с которого в действительности начался ряд.
1 [В первом и втором издании здесь стоит «более тяжелого».]
2 [См. 1895*/, Та., с. 32.]
Группирование однородных воспоминаний в линейное, расположенное слоями множество, какое представляет собой «дело», пакет и т. п., я назвал образованием темы. Эти темы обнаруживают расположение второго рода; я не могу выразить это иначе, какрас-положение концентрическими слоями вокруг патогенного ядра. Нетрудно сказать, что образует это наслоение, по какой убывающей или возрастающей величине происходит это расположение. Это слои одного и того же, усиливающегося к ядру сопротивления и вместе с тем зоны одного и того же изменения сознания, в которых простираются отдельные темы. Самые периферические слои содержатте воспоминания о разных темах (или «делах»), которые легко напоминаются и всегда ясно осознавались; чем глубже спускаешься, тем труднее распознать всплывающие воспоминания, пока, наконец, вблизи ядра не наталкиваешься на такое, которое пациент отрицает еще при репродукции.
Именно эта особенность концентрического наслоения патогенного психического материала придает, как мы узнаем, характерные черты течению таких анализов. Теперь надо упомянуть еще и третий, самый важный, способ расположения, которое труднее всего выразить в общем виде. Речь идет о расположении по содержанию мыслей, о связывании посредством доходящей до самого ядра логической нити, которая может соответствовать особому для каждого случая, беспорядочному и не раз пресекавшемуся пути. В отличие от двух морфологических наслоений, упомянутых первыми, это расположение имеет динамический характер. Если те в пространственно сделанной схеме следовало бы изобразить в виде неподвижных, дугообразных и прямых линий, то ход логического сцепления нужно было бы обвести палочкой, которая самыми витиеватыми путями движется от поверхностных слоев в глубокие и обратно, но в целом от периферии к центральному ядру, и при этом должна коснуться всех пунктов, то есть подобно тому, как при решении загадки-кроссворда зигзагообразным хода коня обходят все клетки поля.
Я ненадолго остановлюсь на последнем сравнении, чтобы подчеркнуть один пункт, в котором оно не отвечает особенностям сравниваемого. Логическая связь соответствует не просто зигзагообразно надломленной линии, а в большей степени разветвленной, и особенно сходящейся системе линий. Она имеет узловые точки, в которых встречаются две или несколько нитей, чтобы, будучи отныне соединенными, продолжить путь, в ядро же, как правило, попадает несколько независимых друг от друга или местами связанных — окольными путями — нитей. Весьма примечательно, если выразить это другими словами, как часто симптом оказывается множественно детерминированным, сверхобусловленным 1.
Моя попытка проиллюстрировать организацию патогенного психического материала будет завершена, если я введу еще одно-единственное осложнение. Дело в том, что может имеет место случай, в котором речь идет о более чем одном ядре в патогенном материале, например, если нужно проанализировать вторую вспышку истерии, имеющую свою собственную этиологию, но связанную с первой, преодоленной несколько лет назад вспышкой острой истерии. Тогда можно легко себе представить, какие слои и пути мыслей должны присоединиться, чтобы создать связь между двумя патогенными ядрами.
К полученной таким образом картине организации патогенного материала я хочу добавить еще несколько замечаний. Относительно этого материала мы говорили, что он ведет себя как инородное тело; по своему действию терапия также похожа на удаление инородного тела из живой ткани. Теперь мы способны увидеть, в чем это сравнение ошибается. Инородное тело не вступает ни в какие связи с перекрывающими его слоями ткани, хотя и изменяет их, вынуждает их реактивным образом воспаляться. Нашу патогенную психическую группу, напротив, нельзя аккуратно вылущить из «я», ее внешние слои повсюду переходят в части нормального «я», собственно говоря, принадлежат последнему точно так же, как и патогенной организации. Граница между ними при анализе проводится чисто условно, то там, то здесь, в отдельных местах ее, пожалуй, вообще нельзя указать. Внутренние слои все больше и больше отчуждаются от «я», но при этом граница патогенного опять-таки не становится где-либо очевидной. Патогенная организация, собственно говоря, ведет себя не как инородное тело, а скорее как инфильтрат. В качестве того, что просачивается, в этом сравнении нужно принять сопротивление. Да и терапия состоит не в том, чтобы что-нибудь удалить — на это психотерапия сегодня не способна, — а в том, чтобы свести на нет сопротивление и таким образом проложить путь циркуляции в закрытую доселе область.
(Я пользуюсь здесь рядом сравнений, имеющих лишь весьма ограниченное сходство с моей темой и не увязывающихся также и между собой. Я это знаю и не опасаюсь переоценить их ценность, но мною управляет намерение с разных сторон проиллюстрировать [См. выше, с. 56—57, прим.] крайне сложный мыслительный объект, который никогда еще не описывали, и поэтому я прошу мне позволить также и на следующих страницах распоряжаться сравнениями таким далеко не безупречным способом.)
Если бы после полного разрешения патогенный материал в его теперь уже распознанной, сложной, многомерной организации можно было бы показать третьему лицу, то он правомерно задал бы вопрос: «Как же такой верблюд прошел через угольное ушко?» То есть не без основания говорят об «узости сознания». Этот термин приобретает смысл и жизненную свежесть для врача, проводящего подобный анализ. В сознание «я» всегда может попасть только отдельное воспоминание; больной, занятый его проработкой, не видит ничего из того, что проталкивается вперед, и забывает то, что уже проникло. Если преодоление этого одного патогенного воспоминания наталкивается на трудности, например, если больной не перестает ему сопротивляться, если он хочет его вытеснить или изувечить, то узкое место словно загромождается; работа застопоривается, ничто другое прийти не может, и перед больным, пока он не принял его в просторы «я», останавливается одно-единственное прорвавшееся воспоминание. Таким образом, вся растянутая в пространстве масса патогенного материала пропускается через узкую расщелину и, стало быть, достигает сознания, расчлененная на части и полосы. Задача психотерапевта — снова составить из этого предполагаемую организацию. Тот, кто еще жаждет сравнений, может здесь вспомнить о головоломке.
Если предстоит начать такой анализ, где можно ожидать подобную организацию патогенного материала, можно воспользоваться следующими полученными на опыте результатами: совершенно бесперспективно продвигаться прямо к ядру патогенной организации. Даже если бы можно было его разгадать, больной все равно не знал бы, что делать с дарованным ему разъяснением, и психически не изменился бы.
Не остается ничего другого, как вначале придерживаться периферии патогенного психического образования. Начинают с того, что больного просят рассказать, что он знает и помнит, при этом уже управляют его вниманием и благодаря применению процедуры надавливания преодолевают более легкие сопротивления. Каждый раз, когда благодаря надавливанию открывается новый путь, можно ожидать, что больной пройдет его часть без нового сопротивления.
Если какое-то время работали таким способом, то у больного обычно пробуждается склонность к сотрудничеству. Теперь ему приходит на ум множество реминисценций, причем не требуется задавать ему вопросы и ставить задачи; тем самым проложен путь к внутреннему слою, в котором больной теперь спонтанно располагает материалом того же самого сопротивления. Поступают правильно, если ему позволяют какое-то время репродуцировать без какого-либо влияния; хотя сам он не в состоянии раскрыть важные взаимосвязи, тем не менее можно предоставить ему самому «износить» воспоминание в пределах того же самого слоя. Вещи, которые он таким образом сообщает, часто кажутся бессвязными, но они предоставляют материал, который оживляется впоследствии выявленной взаимосвязью.
В общем и целом здесь следует предохранить себя от двух вещей. Если больного сдерживают в репродукции появляющихся у него мыслей, то кое-что можно «засыпать», и в дальнейшем это все же придется освобождать с большим трудом. С другой стороны, нельзя переоценивать его бессознательный «интеллект» и уступать ему руководство всей работой. Если бы я захотел схематизировать способ работы, то мог бы, к примеру, сказать, что раскрытие внутренних слоев, продвижение в радиальном направлении, надо брать на себя, тогда как больной обеспечивает периферическое расширение.
Движение вперед происходит благодаря тому, что ранее указанным способом преодолевают сопротивление. Но, как правило, перед этим необходимо решить еще другую задачу. Нужно суметь получить в руки часть логической нити, и только руководствуясь ею, можно надеяться проникнуть во внутренний мир. Не стоит ждать, что свободные сообщения больного, материал поверхностных чаще всего слоев поможет аналитику распознать, в каких местах дела процесс идет вглубь, к каким точкам присоединяются искомые мыслительные взаимосвязи. Напротив; именно это тщательно скрыто, то, о чем говорит больной, звучит как нечто окончательное и упрочившееся. Сначала перед этим стоят, как перед стеной, закрывающей всякую перспективу и не позволяющей догадаться, не скрывается ли за этим нечто, а если скрывается, то что именно.
Если же описание, полученное от больного без большого труда и сопротивления, окинуть критическим взглядом, то в нем непременно обнаружат пробелы и повреждения. Здесь связь явно прервана и кое-как дополняется больным пустой фразой, неудовлетворительной 1 информацией; там наталкиваются на мотив, который у
1 [В первом издании здесь говорится: «совершенно неудовлетворительной».]
нормального человека можно было бы назвать бессильным. Больной не хочет признавать эти пробелы, если на них обращают его внимание. Но врач поступает правильно, если за этими слабыми местами ищет доступ к материалу более глубоких слоев, если именно здесь надеется найти нити взаимосвязи, которые он выслеживает с помощью процедуры надавливания. Стало быть, больному говорят: «Вы заблуждаетесь; то, что вы сообщаете, возможно, ничего общего с этим не имеет. Здесь мы должны натолкнуться на что-то другое, и это придет вам в голову под давлением моей руки».
Те же самые требования логической связи и достаточной мотивации, которые выдвинули бы у нормального индивида, можно предъявить к ходу мысли у истерического больного, также простирающемуся в бессознательное. Ослабление этих связей не подвластно неврозу. Если связи представлений у невротических и, в частности, у истерических больных производят другое впечатление, если здесь соотношение интенсивности различных представлений кажется необъяснимым одними только психологическими условиями, то мы уже познакомились с причиной этой видимости и умеем обозначить ее как существование скрытых, бессознательных мотивов. Стало быть, мы можем предполагать наличие таких тайных мотивов повсюду, где можно доказать подобный разрыв во взаимосвязи, превышение меры обычно оправданной мотивировки.
Разумеется, во время такой работы нужно избавиться от теоретического предубеждения, что здесь приходится иметь дело с патологическим мозгом degeneresи desequilibres 1, которые вольны — и в этом состоит их отличительный признак — низвергать обычные психологические законы связывания представлений, у которых любое представление без какого-либо мотива может чрезмерно усилиться, другое же без какой-либо психологической причины может оставаться несокрушимым. В отношении истерии опыт показывает обратное; если выявили и учитывают скрытые — зачастую остававшиеся бессознательными — мотивы, то и в истерической связи идей ничего загадочного и противоречащего правилам не остается. Стало быть, таким способом, отыскиванием пробелов в первом изложении больного, которое зачастую покрыто «ложными связываниями» [ниже, с. 94], ухватывают часть логической нити на периферии и с помощью процедуры надавливания прокладывает себе оттуда дальнейший путь.
1 [Дегенератов и неуравновешенных людей (фр.) - Именно так считали тогда многие французские психопатологи.]
Очень редко удается при этом с помощью одной и той же нити пробраться внутрь; в большинстве случаев во время пути она обрывается, поскольку надавливание дает осечку, не приносит никакого результата или дает такой результат, который при всем старании нельзя прояснить и продолжить. Вскоре научаешься в этом случае оберегаться от напрашивающихся недоразумений. По выражению лица больного можно догадаться, действительно ли пришли к концу или встретился пациент, который не нуждается в психическом разъяснении, или же все дело в огромном сопротивлении, повелевшем остановить работу. Если последнее нельзя немедленно одолеть, то можно предположить, что, следуя за нитью, достигли слоя, который пока еще герметичен. Эту нить можно бросить, чтобы поднять другую, которую прослеживают, вероятно, также далеко. Если с помощью всех нитей проследовали в этот слой, обнаружили там узлы, из-за которых уже нельзя было изолированно проследить отдельную нить, то можно подумать о том, чтобы по-новому атаковать предстоящее сопротивление.
Можно легко представить себе, как может усложниться такая работа. При постоянном преодолении сопротивления пробираются во внутренние слои, получают знание о темах, скопившихся в этом слое, и проходящих нитях, проверяют, как далеко можно продвинуться с помощью нынешних средств и своего добытого знания, благодаря процедуре надавливания получают первые сведения о содержании следующих слоев, бросает нити и поднимает их снова, прослеживают их вплоть до узловых пунктов, постоянно наверстывают упущенное и всякий раз, разбирая стопку воспоминаний, попадают на обходной путь, который в конечном счете опять же во что-то упирается. В конце концов таким способом продвигаются столь далеко, что можно оставить работу, осуществляемую послойно, и по основному пути пробраться прямо к ядру патогенной организации. Тем самым борьба увенчалась победой, но еще не закончена. Нужно проследить до конца другие нити, которые пришлось бросить, исчерпать материал; но теперь больной энергично помогает, сопротивление большей частью уже сломлено.
На этих более поздних стадиях работы идет на пользу, если Догадываются о взаимосвязи и сообщают о ней больному еще до того, как ее раскрыли. Если догадались правильно, то течение анализа ускоряется, но помогают себе и неверной гипотезой, поскольку вынуждают больного высказаться и выманивают у него энергичные возражения, которые выдают его прекрасную осведомленность.
При этом с удивлением убеждаешься, в вещах, которые больному якобы не известны, ему невозможно что-нибудь навязать или повлиять на результаты анализа, пробудив его ожидания. Мне ни разу не удавалось изменить и фальсифицировать репродукцию воспоминаний или связь событий своим предсказанием, что в конечном счете не выдало бы себя противоречием в структуре. Если же случалось так, как я это предсказывал, то многочисленные не внушавшие подозрения реминисценции всякий раз подтверждали, что я попадал правильно. Стало быть, не нужно бояться высказывать больному то или иное мнение по поводу следующей взаимосвязи; это ничему не вредит.
Другое наблюдение, повторить которое можно всякий раз повторить, относится к самостоятельным репродукциям больного. Можно утверждать, что во время такого анализа не появляется ни одной реминисценции, которая не имела бы своего значения. Вмешательств ни с чем не связанных образов воспоминаний, которые так или иначе ассоциированы с важными, собственно говоря, вообще не бывает. Для таких воспоминаний, которые сами по себе не важны, но все же необходимы в качестве вставок, поскольку ассоциация между двумя изобилующими связями воспоминаниями происходит только через них, можно постулировать одно не противоречащее правилам исключение. Продолжительность времени, в течение которого воспоминание задерживается в узком месте перед сознанием пациента, находится, как уже отмечалось [выше, с. 84], в непосредственной связи с его значением. Образ, который не хочет исчезнуть, все еще требует своей оценки, мысль, от которой нельзя отделаться, все еще хочет быть прослежена дальше. И реминисценция никогда не возвращается во второй раз, если с нею было покончено; образ, который был проговорен, нельзя будет увидеть снова. Если это все-таки происходит, то с уверенностью можно ожидать, что во второй раз новое мыслительное содержание свяжется с образом, новое заключение с мыслью, то есть что полного разрешения все же не произошло. И наоборот, часто имеет место возвращение с различной степенью интенсивности, сначала в виде намека, затем с полной ясностью, но это не противоречит только что сделанному утверждению.
Если к задачам анализа относится устранение симптома, который способен усиливаться или возвращаться (боли, симптомы, раздражения, такие, как рвота, неприятные ощущения, контрактуры), то во время работы со стороны этого симптома наблюдают интересный феномен, который нельзя назвать нежелательным, — феномен «повторения вслед» 1. Данный симптом появляется снова или появляется с большей интенсивностью, как только удается попасть в область патогенной организации, содержащую этиологию такого симптома, и теперь он сопровождает работу с характерными и поучительными для врача колебаниями. Его интенсивность (скажем так: склонности прорваться) возрастает, чем глубже проникают в одно из относящихся к нему патогенных воспоминаний, достигает самой большой высоты незадолго до его высказывания и неожиданно уменьшается или же на какое-то время полностью исчезает после рассказа об этом воспоминании. Если больной в силу сопротивления долго медлит с высказыванием, напряжение, порождаемое ощущениями, склонностью прорваться, становится невыносимым, и если нельзя добиться высказывания, то действительно наступает рвота. Таким образом получают наглядное представление о том, что «рвота» занимает место психического действия (в данном случае: высказывания), как это утверждает конверсионная теория истерии.
Теперь это колебание интенсивности со стороны истерического симптома повторяется каждый раз, как только обращаются к новому, патогенному в данном случае воспоминанию; симптом все время стоит, так сказать, на повестке дня. Если нить, на которое висит этот симптом, на какое-то время требуется отпустить, то и симптом также отступает во тьму, чтобы вновь появляться в более поздний период анализа. Эта игра продолжается до тех пор, пока этот симптом не получит окончательного разрешения путем доработки относящегося к нему патогенного материала.
Строго говоря, истерический симптом ведет себя здесь ничуть не иначе, чем образ воспоминания или воспроизведенная мысль, которую вызывают под давлением руки. Здесь, как и там, то же самое надоедливое и упорное возвращение в воспоминании больного, которое требует разрешения. Различие состоит лишь во внешне спонтанном появлении истерических симптомов, в то время как когда вспоминают, сцены и мысли, пожалуй, провоцируют самостоятельно. Однако на самом деле от неизменных остатков воспоминания об аффективных переживаниях и мыслительных актах ведет непрерывный ряд к истерическим симптомам, их символам воспоминания.
1 [Соответствующий пример содержится в описании случая фрейлейн Элизабет фон Р. (18954, с. 212, Та., с. 120). Этот феномен упоминается также Брейером (18954, Та., с. 32).]
Феномен «повторения вслед» истерического симптома во время анализа приносит с собой практическое затруднение, с которым нужно суметь примирять больного. Совершенно невозможно произвести анализ симптома одним махом или распределять паузы в работе таким образом, чтобы они как раз совпадали с неподвижными точками в процессе разрешения. Напротив, перерыв, который властно предписывается побочными обстоятельствами лечения, поздним часом и т. п., часто возникает совершенно некстати, как раз тогда, когда можно было бы приблизиться к решению, как раз тогда, когда появляется новая тема. Это точно такие же недостатки, которые каждому читателю газеты отравляют удовольствие от чтения фрагмента ежедневного газетного романа, если непосредственно после решающей речи героини, после прогремевшего выстрела и т. п. приходится читать: (Продолжение следует). В нашем случае затронутая, но не завершенная тема, сначала усилившийся и пока еще не объясненный симптом, продолжает существовать в душевной жизни больного и, вероятно, беспокоит его еще больше обычного. С этим нужно1 уметь примириться; по-другому устроить нельзя. Есть вообще такие больные, которые во время такого анализа не могут снова оставить однажды затронутую тему, одержимы ею также и в промежутке между двумя лечениями, а так как сами они с разрешением все же не преуспевают, то вначале страдают больше, чем до лечения. Также и такие пациенты в конце концов научаются дожидаться врача, весь свой интерес к объяснению патогенного материала переносить на часы лечения, и тогда они начинают свободнее чувствовать себя в промежутках.
Также и общее состояние больных во время такого анализа кажется достойным внимания. Какое-то время, пока на него еще не повлияло лечение, оно остается выражением прежних действенных факторов, но затем наступает момент, в который больной становится «увлеченным», его интерес приковывается, и отныне его общее состояние также все больше попадает в зависимость от состояния работы. Каждый раз, когда получено новое разъяснение, достигнут важный рубеж в процессе анализа, больной также испытывает об-
1 [В двух первых изданиях «Этюдов» здесь стоит «он должен», и наоборот, в третьем, очевидно, допущена опечатка: «оно должно». В издании 1924 года это «оно» исправлено на безличную форму, что все же несколько изменяет смысл предложения с первоначальной формулировкой.]
легчение, он словно предвкушает близящееся освобождение; каждый раз, когда работа застопоривается, каждый раз, когда угрожает возникнуть путаница, возрастает психическая нагрузка, которая его угнетает, он еще больше ощущает себя несчастным, становится еще более недееспособным. Но то и другое возникает лишь на короткое время; поскольку анализ продолжается, нет смысла превозносить момент хорошего самочувствия и не стоит придавать большого значения периодам ухудшения. В целом можно порадоваться, если спонтанные колебания самочувствия больного сменились колебаниями, которые провоцируют и понимают сами, и точно так же рады увидеть, что вместо спонтанного чередования симптомов появляется тот распорядок дня, который соответствует положению дел в анализе.
Обычно работа становится сначала тем сомнительней и труднее, чем глубже проникают в ранее описанное расположенное слоями психическое образование. Но если однажды добрались до ядра, то это становится светом, и не надо уже опасаться, что общее состояние больного сильно ухудшиться. Однако вознаграждения за работу, исчезновения симптомов болезни, можно ожидать только тогда, когда для каждого отдельного симптома произведен полный анализ; более того, там, где отдельные симптомы связаны между собой многочисленными узлами, не стоит воодушевляться частичными успехами во время работы. В силу имеющихся в избытке каузальных связей каждое пока еще проясненное до конца патогенное представление действует как мотив для всех порождений невроза, и только вместе с последним словом анализа вся картина болезни исчезает, в точности как вело себя отдельное репродуцированное воспоминание.
Если патогенное воспоминание или патогенная взаимосвязь, которые раньше были лишены «я»-сознания, раскрываются работой анализа и включаются в «я», то у обогатившейся таким образом психической личности наблюдают различные способы выражать свои приобретения. Очень часто случается, что больные, после того как их с трудом привели к определенному знанию, затем заявляют: «Я всегда это знал, я мог бы сказать вам об это и раньше». Более благоразумные распознают это затем как самообман и упрекают себя в неблагодарности. Обычно позиция «я» по отношению к новому приобретению зависит в основном от того, из какого слоя анализа это приобретение происходит. То, что принадлежит к самым внешним слоям, признается без затруднений, ведь это оставалось во владении «я», и только его связь с более глубокими слоями патогенного материала была для «я» новостью. То, что выявляется из этих более глубоких слоев, тоже узнается и признается, но все-таки часто лишь после длительных колебаний и сомнений. Разумеется, зрительные образы воспоминания отрицать здесь труднее, чем мнеми-ческие следы, оставшиеся от просто мыслей. Совсем не редко больной сперва говорит: «Возможно, что я думал об этом, но не могу вспомнить «, — и только после более долгого знакомства с этим предположением к этому добавляется и распознавание; он вспоминает и подтверждает также побочными связями, что у него действительно когда-то была эта мысль. Я же во время делаю анализа делаю правилом с вниманием относиться к появляющейся реминисценции независимо от признания больного. Я не устану повторять, что мы обязаны принимать все, что обнаруживаем с помощью наших средств. Если бы что-то из этого было неправильным или ненастоящим, то впоследствии оно выбивалось бы из контекста. Это также подразумевает, что у меня едва ли был повод впоследствии не признавать временно допущенную реминисценцию. Что бы ни появлялось, вопреки самой обманчивой видимости явного противоречия, в конечном счете оказывалось все же правильным.
Происходящие из самой большой глубины представления, которые образуют ядро патогенной организации, также с наибольшим трудом признаются больными в качестве воспоминаний. Даже если все позади, если больные, уступая давлению логики и убеждаясь в целебном действии, сопровождающем появление именно этих представлений, итак, повторяюсь, если больные сами признали то, что они так-то и так-то думали, зачастую они добавляют: «Но вспомнить, что я так подумал, я не могу». В таком случае с ними легко согласиться: это были бессознательные мысли. Но как же само это положение вещей внести в свои психологические представления? Надо ли не обращать внимания на это отвергнутое осознание со стороны больных, которое после проделанной работы является немотивированным; надо ли предположить, что речь действительно идет о мыслях, которые не осуществились, для которых просто имелась возможность существовали, так что терапия заключалась бы в осуществлении не состоявшегося тогда психического акта? Очевидно, невозможно об этом, то есть о состоянии патогенного материала, что-то сказать перед анализом, до того как обстоятельно прояснены его психологические главные представления, особенно о сущности сознания. Остается, пожалуй, достойный размышления факт, что при таких анализах можно проследить ход мысли из сознания в бессознательное (то есть того, что абсолютно не было узнано как воспоминание), провести его оттуда на каком-то участке пути через сознательное, а затем снова увидеть, как он оканчивается в бессознательном, причем в нем самом, в его последовательности и во взаимосвязи его отдельных частей такое изменение «психической освещенности» ничего не меняет. Если затем весь этот ход мысли однажды оказывается передо мной, то я не могу догадаться, какая его часть была распознана больным как воспоминание, а какая — нет. Я только вижу, что верхушки хода мысли в известной степени погружены в бессознательное в противоположность тому, что говорят о наших нормальных психических процессах.
Наконец, я должен еще обсудить тему, играющую нежелательно важную роль при проведении такого катартического анализа. Я уже признавал [выше, с. 74] возможность того, что процедура надавливания отказывает, несмотря на все заверения и убеждения, не вызывает никаких реминисценций. Тогда, сказал я, возможны два случая: либо в том месте, где пытаются что-либо разузнать, действительно ничего не получают; это распознают по абсолютно спокойному выражению лица больного; либо натолкнулись на сопротивление, которое можно преодолеть лишь позднее, оказались перед новым слоем, в который еще нельзя проникнуть, и об этом опять-таки догадываются по выражению лица больного, свидетельствующему о его умственном напряжении [с. 87]. Но возможен и третий случай, который точно так же означает препятствие, но не содержательное, а внешнее. Этот случай имеет место тогда, когда отношение больного к врачу нарушено, что представляет собой самую большую преграду, с которой можно столкнуться. Но это можно принимать в расчет в каждом более серьезном анализе.
Я уже отмечал [с. 60], какая важная роль выпадает персоне врача при созидании мотивов, которые должны победить психическую силу сопротивления. Во многих случаях, особенно у женщин и там, где речь идет о разъяснении эротического хода мыслей, сотрудничество пациентов становится личной жертвой, которую требуется вознаградить каким-либо суррогатом любви. В качестве такого суррогата должно быть достаточно дружеской помощи и терпеливого радушия врача.
Если же отношение больных к врачу нарушено, то пропадает и готовность больных; если врач хочет справиться о следующей патогенной идее, то вмешивается сознание больной претензий, которые накопились у нее к врачу. Насколько мне стало известно, это препятствие возникает в трех основных случаях.
(1) При личной разобщенности, когда больная думает, что ее обижают, презирают, оскорбляют, или если она услышала нечто неблагоприятное о враче и методе лечения. Это наименее серьезный случай; препятствие легко преодолеть, высказав свое мнение и дав разъяснения, хотя чувствительность и подозрительность истерических больных иногда могут достигать непредвиденной степени.
(2) Если больная охвачена страхом, что она слишком привыкнет к персоне врача, утратит по отношению к нему свою самостоятельность и даже может попасть в сексуальную зависимость от него. Этот случай важнее, поскольку менее индивидуально обусловлен. Повод к этой преграде содержится в природе проявления терапевтического участия. Больная имеет теперь новый мотив к сопротивлению, который выражается не только при определенной реминисценции, но и при каждой попытке лечения. Совершенно обычное дело, что больная жалуется на головные боли, когда производят процедуру надавливания. Ее новый мотив к сопротивлению большей частью остается для нее бессознательным, и она выражает его вновь созданным истерическим симптомом. Головная боль означает нежелание поддаваться влиянию.
(3) Если больная боится того, что неприятные представления, появляющиеся из содержания анализа, перенесет на персону врача. Это частое, более того, обычное явление, возникающее в некоторых анализах. Перенос 1 на врача происходит в результате ошибочного привязывания (ср. [ 1895rf| с. 121 [ Та., с. 56]) 2.
1 [Выражение «перенос» впервые появляется здесь в психоаналитическом смысле, хотя туг оно употребляется в гораздо более узком значении, чем в последующих сочинениях Фройда. Относительно несколько иного употребления термина ср. главу VII, раздел В, «Толкования сновидений» (1900а), Studienausgabe, т. 2, с. 536—537. Следующее место, где Фройд затем обращается к теме «переноса», находится в конце последней части описания случая «Доры» (1905е), Studienausgabe, т. 6, с. 180 и далее.]
2 [Фройд здесь ссылается на обстоятельное примечание в описании случая фрау Эмми, где он приводит и пример «ложного связывания» и подробно обсуждает «принуждение к ассоциации». Еще раньше он рассматривал эту тему в связи с навязчивыми представлениями в своей работе «Защитные невропсихозы» (1894а), в начале раздела Н.](1894а), в начале раздела П.]
Пожалуй, я должен привести здесь пример: причиной определенного истерического симптома у одной из моих пациенток явилось возникшее много лет назад и сразу же отправленное в бессознательное желание, чтобы мужчина, с которым она тогда беседовала, крепко ее к себе прижал и добился от нее поцелуя. Теперь однажды после окончания сеанса такое желание появляется у больной по отношению к моей персоне; она от этого в ужасе, проводит бессонную ночь и в следующий раз, хотя и не отказывается от лечении, совершенно непригодна к работе. После того как я обнаружил препятствие и его устранил, работа продвигается снова и, надо же, желание, которое так пугает больную, появляется в очередной раз в виде одного из патогенных воспоминаний требуемого теперь логической взаимосвязью. То есть случилось так: сначала в сознании больной появилось содержание желания без воспоминаний о побочных обстоятельствах, которые могли переместить это желание в прошлое; имеющееся теперь желание под давлением господствующих в сознании ассоциаций связалось с моей персоной, которая вправе интересовать больную, и при этом мезальянсе — который я называю ошибочным привязыванием — пробуждается тот же самый аффект, который в свое время заставил больную изгнать это непозволительное желание. Однажды это узнав, я могу теперь в отношении любых таких же притязаний на мою персону предполагать, что снова имели место перенос и ошибочное привязывание. Как ни странно, каждый раз больная снова становится жертвой иллюзии.
Ни одного анализа нельзя довести до конца, если не знать, как противостоять сопротивлению, возникающему в трех этих случаях. Но также и здесь находят путь, если с этим вновь продуцированным симптомом обращаются по той же старой схеме, что и с прежними. Сначала ставят задачу довести «препятствие» до сознания больных. К примеру, у одной из моих больных у которой процедура надавливания неожиданно отказала, и у меня имелась причина предположить наличие у нее бессознательной идеи наподобие той, что была упомянута ниже (2), в первый раз мне удалось застать ее врасплох. Я ей сказал, что, должно быть, существует препятствие, мешающее продолжить лечение, но процедура надавливания способна по меньшей мере показать ей это препятствие, и надавил ей на голову. Она удивленно сказала: «Мне видится, что здесь в кресле сидите вы, но это же вздор; что это значит?» — Теперь я мог ее просветить.
У другой больной «препятствие» обычно не показывалось при надавливании, но я мог каждый раз его обнаружить, если возвращал пациентку к моменту, когда оно возникало. В возвращении обратно этого момента процедура надавливания никогда у нас не отказывала.
Вместе с нахождением препятствия и его доказательством была устранена первая трудность, но продолжала существовать еще большая. Она состояла в том, чтобы подвигнуть больную рассказать, где, по всей видимости, свою роль сыграли личные отношения, где некое третье лицо слилось с персоной врача. Сначала я был весьма недоволен этим увеличением моей психической работы, пока не научился видеть закономерности всего этого процесса, и тогда я также заметил, что из-за такого переноса невозможно добиться никакого значительного продвижения. Работа для пациентки оставалась той же: преодолевать мучительный аффект, чтобы в течение какого-то времени она могла сохранять такое желание, и для успеха казалось неважным, брала ли она темой работы это психическое отвращение в историческом случае или в недавнем со мной. Больные постепенно учились также понимать, что при таких переносах на персону врача речь идет о принуждении и об иллюзии, которая исчезнет с окончанием анализа. Однако я думаю, что если бы я не стал разъяснять им природу «препятствия», то просто заменил бы новый истерический симптом, хотя и более мягкий, другим, развившимся спонтанно.
Теперь, я думаю, достаточно указаний на то, как проводятся такие анализы, и на приобретенный при этом опыт. Возможно, они покажутся несколько более сложными, чем на самом деле; многое получается даже само собой, если проводится такая работа. Я перечислил трудности в работе не для того, чтобы создать впечатление, будто при подобных требованиях к врачу и больному катартичес-кий анализ стоит предпринимать лишь в самых редких случаях. На мои врачебные действия влияет противоположная предпосылка. Разумеется, я не могу со всей определенностью говорить о показаниях к применения изображенного здесь терапевтического метода без подробного обсуждения более важной и более обширной темы терапии неврозов в целом. Я не раз сравнивал катартическую психотерапию с хирургическими вмешательствами, называл свое лечение психотерапевтическими операциями, прослеживал аналогии со вскрытием наполненный гноем полости, выскабливанием места, пораженного кариесом и т. п. Такая аналогия находит свое оправдание не столько в удалении нездорового, сколько в создании лучших лечебных условий для течения процесса.
От моих больных, которым я обещал помочь или принести облегчение с помощью катартической терапии, мне постоянно приходилось слышать возражение: «Вы же сами говорите, что мое страдание, наверное, связано с моими условиями и судьбой: но здесь ведь вы ничего изменить не можете; каким же образом вы хотите мне все же помочь?» Я могу на это ответить: «Я не сомневаюсь, что судьбе легче, чем мне, устранить ваш недуг; но вы убедитесь, что будет много достигнуто, если вашу истерическую беду нам удастся превратить в простую невзгоду. От последней вы сможете лучше обороняться с помощью вновь обретшей здоровье душевной жизни 1».
1 [Вместо этого словосочетания в изданиях, появившихся до 1925 года, стоит «нервная система». Этой корректировкой Фройд дал понять, что он уже перестал мыслить понятиями неврологии и окончательно обосновался в области психологии. Когда писались «Этюды» он, будучи учеником Брейера и Брюкке и отдавая дань физикалистской традиции школы Гельмгольца, был еще убежден в том, что также и психопатологические состояния в конечном счете нужно объяснять физиологически, то есть физически и химически. Его тогдашние усилия описывать психические феномены строго с позиции неврологии, достигли высшей точки в написанном сразу после «Этюдов», но опубликованном только посмертно «Проекте» (1950а [1895]), но вскоре он от этого отказался.
В главе V своей книги, посвященной остроте (1905с, Studienausgabe, т. 4, с. 139), Фройд открыто провозгласил, что не будет дальше пытаться приравнивать нервные волокна, или, нейроны к психическим ассоциативным путям. То, что на первый взгляд смысл вышеупомянутого предложения этой радикальной корректировкой не изменяется, указывает на то, что уже тогда старая неврологическая терминология в значительной степени использовалась, так сказать, лишь в качестве оболочки.]
Перевод А. М. Боковикова
Раздел "Статьи"
"Психическое лечение (душевное лечение)"